Однажды я увидела его в больничном коридоре. Он рыдал, не скрывая слез. «Врачи говорят, она совсем плоха, – всхлипнул Альберт. – Не знаю, что и делать: она ни разу в жизни ничем серьезным не болела. Сестра, как думаете, может, принести ей креветок, раз уж она так просит? Если моей жене суждено уйти, почему бы не удовлетворить ее просьбу?»

Я прекрасно знала – пациентке нельзя ничего, кроме того, что разрешил врач. Но если женщина, по словам мужа, умирает, почему бы не дать ей то, чего она так страстно желает? В конце концов, как пишут в книгах и как гласят законы в реальной жизни, у приговоренного к смерти есть право выбрать любимое блюдо для последней трапезы. К тому же вынести по-собачьи умоляющий взгляд Альберта было выше моих сил. «Вам решать, – сдалась я. – Если вы придете во время моего дежурства, я притворюсь, что у меня, как у адмирала Нельсона, только один глаз, и ничего не замечу. Но на отделении есть старшая сестра, а у нее два глаза и отличное зрение».

– Я принесу креветок сегодня же вечером, – сказал Альберт. – Если смогу достать. Теперь мне есть чем занять себя. Отправлюсь на поиски креветок для жены, – он заметно повеселел и поспешил к выходу.

В часы посещений медсестрам положено держаться подальше от палат и не мешать посетителям. Но в тот вечер я стояла в коридоре. Выходя из палаты, Альберт прошел мимо и украдкой подмигнул: мы, словно два заговорщика, поняли друг друга без слов.

Я не спала всю ночь, терзаясь мыслями о миссис М. и ее креветках. А что, если утром выяснится, что она умерла в жуткой агонии? Я буду виновата в том, что помогла прикончить пациентку. С другой стороны, если бедняжка все равно при смерти, почему бы не позволить ей насладиться желанной едой. Когда на следующий день я с замирающим сердцем прокралась в палату к миссис М., она лежала на своем месте, подпертая с обеих сторон подушками.

– Мне гораздо лучше, дорогая! – воскликнула больная, едва завидев меня. – И все благодаря вашей заботе. Слышите, старшая сестра? – миссис М. обернулась к моей начальнице. – Это ее работа. Все она! – женщина расплылась в улыбке и хитро подмигнула мне.

– Не знаю, в чем причина, но вам действительно лучше, – изрекла старшая сестра.

Позже я улучила момент и снова заглянула в палату.

– Так, значит, вы получили свои креветки? – понизив голос, спросила я.

– Да. Вы не могли бы вынести панцири? – прошептала миссис М. и сунула мне в руку комок коричневой оберточной бумаги, остро пахнущий рыбой. Я запихнула его в карман фартука, но он подозрительно выпирал. Пришлось бочком выбираться из палаты, прикрывая запретную ношу перекинутым через руку полотенцем и отчаянно молясь, чтобы не попасться по дороге на глаза старшей сестре. Миссис М. продолжала поправляться, а ее муж принес мне великолепный букет. Когда я рассказала моему другу, хирургу мистеру Року Карлингу (теперь сэр Рок Карлинг), историю с креветками, он хохотал до слез, а потом заметил, что в любом случае лечащий врач оказался бы неправ. Если бы пациентка умерла из-за нарушения режима, сказали бы, что всему виной неудачная операция. Если бы она умерла, не получив своих креветок, муж винил бы врача за то, что тот не позволил исполнить последнее желание умирающей. А теперь, когда больная выздоровела, никто не припишет ее выздоровление мастерству хирурга. Нет, вся слава достанется креветкам!

Здесь же, в Женском госпитале, я получила первый опыт пребывания рядом с угасающим человеком. Одна пациентка лежала в углу палаты, отгороженная от остальных ширмой. Старшая сестра велела мне сесть рядом и время от времени смачивать губы больной куском влажной салфетки. Это была молодая женщина. Уходила она трудно. Наблюдать за ней было подлинной мукой. Когда сестра вернулась, она застала меня в слезах. «Если вы хотите быть полезной в качестве сиделки, – сказала моя начальница, – вам придется научиться держать чувства при себе. Гораздо лучше для самого пациента, если сиделка не проявляет лишних эмоций и занимается исключительно своей работой».

– Но ведь она умирает, – выдавила я. – Такая молодая, немногим старше меня.

– Так помогите ей спокойно умереть, – отрезала сестра. – В этом, собственно, состоит ваша задача.

Итак, я часами сидела возле постели больной, наблюдая, как женщина с посеревшим лицом уходит в полном одиночестве в набитой людьми палате. Тогда я впервые по-настоящему задумалась о жизни и смерти.

Мне нравилась старшая сестра: строгая и даже суровая, она приучила меня к дисциплине за то недолгое время, что я работала под ее началом. За это я всегда была благодарна ей.

В больнице Святого Луки, куда меня перевели позже, все было иначе. Сестра Гриффитс, старшая сестра отделения (сейчас она возглавляет сестринскую службу больницы), относилась к волонтерам с большим сочувствием, понимая, что им, как правило, приходится выполнять самую тяжелую и грязную работу. Она позволяла мне разносить еду пациентам и присматривать за порядком в палатах. Она же научила меня, как правильно укутать одеялом лежачего больного и как подложить подушки, чтобы обеспечить человеку максимальный комфорт. Мне очень нравилось работать у нее на отделении. К тому же больница находилась в Челси, совсем рядом с моим домом, поэтому я могла проводить там гораздо больше времени, чем отпущенные нам часы. А поскольку я привыкла подолгу стоять у мольберта, для меня не составляло труда провести весь день на ногах. Я всей душой полюбила сестринское дело и решила попытаться поступить на курсы, чтобы стать штатной медсестрой.

Интересно было обмениваться впечатлениями с другими волонтерами службы первой медицинской помощи. Счастливчиками считались те, кого направили в детскую больницу Святой Виктории. Мисс Уайт, администратор, в чьи обязанности входило составление графиков ротации, пестовала нас как могла. Большинство детских больниц эвакуировали из Лондона, поэтому «Виктория» в основном занималась амбулаторным приемом маленьких пациентов.

Путь домой по затемненным улицам превращался в настоящее приключение. Порой в темноте попадались компании гуляк, чьи веселые голоса и смех заранее предупреждали об их приближении. Но случались и неожиданные столкновения с одинокими прохожими. Мы извинялись, обменивались шутками, желали друг другу доброй ночи, и я продолжала свой стигийский путь^[21], иногда с улыбкой на губах, если мой случайный собеседник оказывался достаточно мил и предлагал проводить меня до дома. Темнота и заваленные мешками с песком арки привлекали влюбленных. Однажды миссис Фрит с возмущением рассказывала, как наткнулась на парочку возле наших ворот, застав их в положении, по ее словам, «чрезвычайно компрометирующем». Однако, учитывая, что на мужчине была военная форма, добрая женщина отнеслась к ним с должной долей снисходительности.

Муниципалитет в очередной раз составлял списки жильцов. К нам пришли двое проверяющих – юноша и девушка, оба немцы. Нам это показалось странным, но молодые люди рассказали, что бежали от фашистского режима и горели желанием послужить приютившей их стране. Девушка – белокурая и приветливая – призналась, что мечтает поступить в одно из подразделений Женской добровольческой службы^[22]. Юноша сказал, что, если его не возьмут в действующую армию, попытается попасть в интендантские войска или записаться в пожарный отряд. Я сочувствовала этим молодым немцам, оказавшимся на чужбине в таком шатком положении. Как и Рут, они были смущены и напуганы. Сама Рут все больше и больше впадала в отчаяние, а миссис Фрит становилась все более и более изобретательной, отвечая на ее истеричные телефонные звонки.

Четвертого сентября иностранные граждане, проживающие на территории Великобритании, должны были встать на учет в полиции. Я отправилась в участок вместе с Рут, поскольку она была на грани нервного срыва и едва не теряла сознание от страха. Некоторые люди начали косо посматривать на своих знакомых из Германии и Австрии, а ватага мальчишек на улице однажды бежала следом за мной и Вики, обзывая мою собаку «немецкой колбасой». Вскоре, к моей величайшей радости, я прочитала в «Таймс» горячее воззвание в защиту таксы – породы, выбранной во время Первой мировой войны символом тевтонского духа. Великой английской королеве, в честь которой была названа моя Виктория, нравились таксы, она получила нескольких щенков в качестве свадебного подарка в день своего бракосочетания. Мистер Мюррей, автор статьи, справедливо заметил, что, если на то пошло, немецкий дог и немецкая овчарка гораздо более «германские», нежели маленькая, упрямая и такая милая такса^[23].

Все это время продолжались массированные бомбардировки Варшавы. В новостях по радио нам рассказывали о бесчисленных страданиях жителей города. Рассказы придавали некий элемент мрачной реальности нашим нескончаемым тренировкам, в которых мы инсценировали спасательные работы, причем медсестрам чаще всего отводилась роль жертвы. Нас опускали в глубокие тесные ямы, вырытые специально для того, чтобы спасатели могли практиковать навыки извлечения пострадавших из-под завалов. Иногда мы оказывались действительно в тяжелых условиях. Хуже всего приходилось в тех случаях, когда наши спасатели отвлекались от работы, чтобы уточнить какие-либо спорные моменты в технологии оказания помощи, надолго оставляя нас сидеть в этих сырых норах. Минуты тянулись мучительно. Порой «жертвы» не выдерживали и принимались кричать, словно попавшие в западню люди, что на самом деле было недалеко от истины, поскольку самостоятельно выбраться из ямы никто не мог. Мы ненавидели эти упражнения – холод, грязь и ужасная скука.

Девятнадцатого сентября в газетах появились сообщения о гибели крейсера «Корейджес»^[24]. Корабль был атакован в ночь на воскресенье 17 сентября, всего через две недели после нападения на гражданское судно «Атения». Из 1260 членов экипажа спасся лишь 681 человек, в том числе пятнадцатилетний юнга. Последнее особенно потрясло меня – мало кто из нас мог представить, что таких мальчишек, почти детей, берут служить на военные корабли. С официальным заявлением о гибели крейсера выступил Уинстон Черчилль, первый лорд адмиралтейства.

Я выросла в Плимуте^[25], моя мать до сих пор жила там. В письме, которое она прислала, упоминались имена двух ее друзей детства, погибших на «Корейджес». Письмо было полно грусти. Мама писала, что в ее памяти свежи воспоминания о событиях минувшей войны и теперь, видя страшные списки погибших, она словно бы переживает их заново. Мама говорила о моих дядях и двоюродных братьях, отдавших свои жизни в той бойне. «Какой в этом смысл, – писала она, – если мы пришли к новой войне с Германией?»

Новости о бомбардировках Варшавы повергали меня в ужас, ничего страшнее я в жизни не слышала. И тем ужаснее казалось, что сама я в этот момент нахожусь в полной безопасности: сижу возле приемника в уютной, красиво обставленной гостиной, а в столовой меня ждет вкусный обед. Но я не могла проглотить ни куска, словно от постоянного напряжения горло свело судорогой.

Я посмотрела на изящные фигурки китайских лошадок, окружавшие моего Зеленого Кота. Продавец сказал, что Кот затоскует, если рядом не будет предметов с его родины. В Варшаве ели лошадей. Людям в городе приходилось есть лошадей! Здесь, в Англии, мы все еще могли ездить верхом. Я часто отправлялась в парк отдыха в Патни, чтобы покататься часок между сменами в больнице. Чем страшнее становились вести из Варшавы, тем сумрачнее делались лица прохожих на лондонских улицах. Невозможно было без слез слушать сводки новостей по радио, сердце сжималось при мысли о том, какие страдания выпали на долю мужественного народа Польши. Для нас воздушные тревоги означали очередную тренировку, для них – реальную бомбежку, несущую разрушения и смерть.