Итак, тот памятный сентябрь 1939 года закончился падением Варшавы, а 29-го числа сэр Джон Саймон^[26] сообщил нам о принятии правительством нового военного бюджета, а также ошарашил еще одной новостью: подоходный налог поднимается с 5 шиллингов 6 пенсов до 7 шиллингов 6 пенсов. Кроме того, была объявлена всеобщая перепись. В этот день, 29 сентября 1939 года, каждый глава семьи обязан был заполнить заранее высланные анкеты, указав имена людей, находящихся в данный момент под его крышей. Как нам объяснили, это делалось для того, чтобы выдать гражданам удостоверение личности и продовольственные книжки. Многих возмутило подобное вмешательство в их частную жизнь.

Мистер Фереби, хозяин небольшой бакалейной лавки, расположенной на противоположной стороне улицы, предупреждал всех своих покупателей, что грядут времена дефицита. Думаю, бакалейщику никто не верил. Представить, что в его уютном магазине, где, как нам казалось, можно купить всё на свете, вдруг опустеют полки, – да как такое возможно?! Однако мистер Фереби, как и Кэтлин, пережил прошлую войну и прекрасно знал, о чем говорил. В октябре, который начался с объявленного королем Дня всеобщей молитвы, из магазинов начали исчезать шерстяные вещи. Люди думали о надвигающейся зиме, когда топлива будет не хватать, а ткацкие фабрики перейдут на производство военной формы, и лихорадочно закупали теплую одежду.

Вышло еще одно постановление: отныне ни один листок бумаги нельзя было просто выбросить, муниципалитетам поручили организовать специальные места сбора макулатуры, которая в дальнейшем пойдет на переработку и изготовление упаковочных материалов для товаров, необходимых для снабжения армии.

Сразу после объявления войны были введены ограничения на бензин. По всей стране заговорили о том, что лошадь вновь становится основной тягловой силой. Газеты запестрели фотографиями старых двуколок и повозок, которые жители извлекали из пыльных сараев. Велосипед снова вошел в моду.

Лондон заполонили мужчины и женщины в военной форме, а на железнодорожных станциях повсюду появились плакаты, призывающие отказаться от поездок, поскольку поезда нужны для переброски войск. Многих из моих друзей призвали в армию, вместе со своими полками они уехали во Францию. Некоторые театры и мюзик-холлы начали закрываться, хотя публика требовала, чтобы они продолжали работать.

Режим светомаскировки наполнил город завораживающими образами: яркие огни больше не размывали очертания зданий, их темные силуэты четко вырисовывались на фоне залитой лунным светом реки. Днем мы радовались отсутствию пробок на улицах, которые вдруг превратились в приятное место для прогулок. Теперь я ездила на велосипеде вместе с Вики, важно восседавшей в укрепленной на руле корзине.

Меж тем напряжение в отношениях между Финляндией и Советским Союзом нарастало точно так же, как до этого между Польшей и Германией.

Многие жители британских городов были эвакуированы в сельские районы, а по всей стране усиливались меры противовоздушной обороны.

Шестнадцатого октября пришла новость о гибели «Ройял Оук» – сухое сообщение, без каких-либо подробностей: корабль затонул 14 октября, погибло более 800 человек, 24 из них – офицеры. Однако нас ждало настоящее потрясение, когда 18 октября Черчилль выступил с обзором положения на театре военных действий. Он сказал, что линкор стоял на якоре в бухте Скапа-Флоу, и особо подчеркнул дерзость и мастерство нападавших: это предупреждение нам всем, мы должны отдавать себе отчет, с каким умелым противником имеем дело^[27].

Известие о том, что немцы потопили один из наших кораблей, стоявших на нашей базе в наших внутренних водах, повергло нас в шок. Хотя непонятно почему. Ведь в конце концов, нам регулярно сообщали по радио, что самолеты Королевских ВВС успешно бомбят флот противника в немецких гаванях. Так отчего же нападение на британский линкор вызвало такую бурю эмоций? Оттого, что угроза стала реальностью. Потому что до сих пор сама мысль, что враг может хозяйничать на нашей территории, казалась столь же безумной, как и то, что отныне любой человек в форме дежурного отряда гражданской обороны может зайти в наш дом без всякого приглашения. Наши дома, как и наша страна, считались неприкосновенными. И тем не менее это случилось – в первый же месяц войны.

Кэтлин, вдова морского офицера, и я, выросшая в Плимуте на побережье Ла-Манша, были потрясены до глубины души. На следующий день бабушка с Парадиз-Уок стояла на набережной Темзы, с тревогой наблюдая за ползущими по реке баржами. «Кто-то должен сопровождать торговые суда, – сказала пожилая леди, щуря свои по-стариковски блеклые глаза. – Никто даже не присмотрит за ними, – она напряженно сканировала взглядом поверхность воды, словно ожидая, что в любой момент посреди Темзы вынырнет вражеская подлодка. Кэтлин решила отправить Пенти к родственникам в деревню. Теперь, когда началась война, младшая дочь стала предметом дополнительного беспокойства и для матери, и для ее старшей сестры.

В середине октября начались концерты в Национальной галерее. Все экспонаты были эвакуированы, и опустевшие залы музея превратились в весьма оригинальные концертные площадки. Я пошла на один из первых, который давала Джелли д’Араньи, и устроилась прямо на полу среди остальной довольно разношерстной публики, собравшейся послушать известную скрипачку. Я с интересом наблюдала за суровыми на вид военными, которые, примостившись на хрупких позолоченных стульях, были полностью поглощены музыкой. Те, кому достались раскладные брезентовые кресла, казалось, чувствовали себя в них неловко. Пол оставался для тех, кто не сумел найти сидячие места. Но никто не жаловался: музыка была настолько завораживающей, что это просто не имело значения.

После падения Варшавы по всей Англии вновь прошли масштабные учения служб гражданской обороны. Мы в Челси тоже не стали исключением. Кроме того, нас всех обязали посетить лекцию по правилам поведения во время газовой атаки. Правительство сообщало, что индивидуальные бомбоубежища теперь можно купить по цене 7 фунтов за штуку, в стоимость была включена доставка, но не сборка. Многие обитатели Челси устанавливали у себя на заднем дворе либо в палисаднике перед домом сооружение из гофрированного железа, получившее название «убежище Андерсона» в честь сэра Джона Андерсона, главного спонсора проекта. Конструкцию вкапывали в почву, сверху присыпали землей и маскировали дерном. По воскресеньям частенько можно было видеть мужчин, которые помогали соседям «поставить Андерсона». После гибели линкора «Ройял Оук» мы уже не были так уверены, что немецкие бомбардировщики не появятся в небе над Англией.

Глава четвертая

Самые заметные перемены, последовавшие после объявления войны, произошли в отношениях между людьми. Опустившийся занавес цензуры отсек связь с теми, кто находился за границей: телефонные контакты прервались мгновенно, письма, над которыми поработали цензоры, часто выглядели совершенно бессмысленными. В близком круге друзей также возникало скрытое недоверие и настороженность к любому, в ком была хоть капля «иностранной» крови. «Ты не чистокровный британец, я не знаю, каковы твои истинные чувства и кому ты симпатизируешь на самом деле, поэтому мне следует быть осмотрительным» – таков был основной ход мысли. Особенно ярко это проявлялось среди тех, кто работал в государственных ведомствах, и эти же люди вскоре оказались во главе различных комитетов и комиссий. Таким образом, множество иностранцев, всю жизнь проживших в Британии, вдруг почувствовали себя чужаками, столкнувшись с подозрительностью даже со стороны тех, кто знал их многие годы.

Кое-кто из моих знакомых не сумел найти в себе достаточно сил, чтобы выдержать натиск войны, и незаметно покинул страну. Они уезжали тихо, не попрощавшись, и лишь впоследствии писали, что находятся в Америке или Канаде – в зависимости от обстоятельств. Их поступок лишний раз доказывал, что нам не дано знать другого до конца, даже если это наш самый близкий друг. Мы можем думать и предполагать одно, а чрезвычайная ситуация покажет совершенно обратное. Немцы, австрийцы, чехи – все они работали вместе с нами, все хотели внести свой вклад в общее дело. Однажды я познакомилась с очаровательной женщиной, голландкой по национальности, вдовой титулованного немецкого ученого, беженца из Германии. Я ходила обедать в прекрасную служебную столовую, которая находилась в городской ратуше Челси. Дженни – так она обычно представлялась, поскольку ее голландское имя было труднопроизносимым, – работала там официанткой. Однажды Дженни поделилась со мной своими переживаниями: горе, вызванное недавней потерей мужа, усугубилось чувством отверженности, которое возникло у нее из-за воинственного настроя британцев. Поскольку я некоторое время жила в Нидерландах и свободно говорила по-голландски, мы подружились. Пока муж Дженни был жив, они много путешествовали, хотя из-за его еврейского происхождения отношение к нему на родине было не самым доброжелательным. Хорошо образованная и начитанная Дженни, несмотря на переживания, оставалась на удивление спокойной и уравновешенной, в отличие от Рут, которая буквально сходила с ума от одного упоминания о нацистах.

Дженни довольно давно покинула Голландию, дома никого из родных у нее осталось, поэтому после смерти мужа женщина решила осесть в Англии – стране, давшей им политическое убежище. Очень скоро Дженни стала частым гостем у меня на Чейн-Плейс. Кумари – другая моя любимая подруга родом из Индии – записалась в отряд первой медицинской помощи, а ее брат Индай решил поступить в одно из подразделений Королевских ВВС. Так или иначе, большинство моих друзей сразу же оказались вовлечены в волонтерскую работу, поскольку весь минувший год после событий в Мюнхене они проходили подготовку в различных службах гражданской обороны.

Трудно сосредоточиться на живописи, когда вокруг происходит столько политических потрясений. Однако минули первые месяцы войны, и рутина начала брать свое. Жизнь текла однообразно, за исключением тех случаев, когда нас отправляли на подмогу в различные городские больницы, чего, конечно, не скажешь о британцах, которых отправили воевать на континент, – там скучать не приходилось. Светская жизнь заметно оскудела, но званые обеды и коктейльные вечеринки случались. А еще было очень много свадеб.

Каждый день в окне студии напротив я видела Эллиота Ходжкина: мой сосед трудился не покладая рук. Его профессиональная дисциплинированность поражала меня. В тот момент я писала портрет маленького мальчика. Ребенок оказался ужасно вредным и при всяком удобном случае норовил ткнуть булавкой мою бедную Вики. Мальчик настолько мне не нравился, что ничего, кроме неприятной стороны его натуры, я не смогла изобразить. Само собой, заказчица – мать парнишки – портрет не одобрила. Я была рада, когда она решила уехать из Лондона. На этом сеансы с ее сыном подошли к концу.

Зеленый Кот регулярно привлекал посетителей в мою студию, поскольку восседал на подоконнике и был хорошо виден с улицы. Однажды, вскоре после того как я переехала на Чейн-Плейс, миссис Фрит поднялась ко мне в мастерскую и сообщила, что возле двери стоит джентльмен, чью фамилию она не в состоянии произнести, и просит позволения взглянуть на Кота. Посетителем оказался пожилой мужчина. Он извинился за вторжение, сославшись на интерес к статуэтке. Мужчина спросил, откуда она у меня и можно ли рассмотреть ее поближе. Я поведала ему историю моей встречи с китайцем А Ли в Пекине и призналась, что отдала за Кота отличную «лейку» – так мне хотелось заполучить статуэтку. Гость спросил, не возникло ли у меня желания продать Зеленого Кота. «Ни за что на свете, – ответила я. – Один взгляд на него доставляет огромное удовольствие». Мужчина похвалил меня за хороший вкус и сказал, что чувствует то же. «Вот моя визитка, – гость улыбнулся и положил карточку на край стола. – На случай, если вдруг передумаете». Он заметил на столе еще несколько фарфоровых фигурок, которые я привезла из Китая и Японии. Мужчина подробно рассказал мне о каждой из них и посоветовал несколько познавательных книг по истории китайского искусства.