Один день мне запомнился особо. Мне тогда было лет восемь. Я сидела в гордом одиночестве на постели и наряжала свою Барби в лучшие платьица. И тут раздался девчачий голос: «Гэй во кань»^[22]. Я подняла голову и увидела на кровати Гуань китаянку примерно моего возраста, но очень мрачную. Она тянула руки к моей кукле. Я тогда даже не испугалась. Еще одна особенность встречи с призраками – я оставалась совершенно спокойной, словно все тело вымочили в каком-то мягком седативном средстве. Я вежливо поинтересовалась по-китайски, кто она такая, и тут девочка начала визжать: «Лили-лили!» Когда я швырнула Барби на кровать Гуань, эта девчонка схватила ее, сорвала с шеи куклы розовое боа из перьев, заглянула под розовое платье-футляр из атласа. Девчонка-призрак яростно выкручивала кукле руки и ноги. Я предостерегла: «Не ломай ее!» Все это время я ощущала ее любопытство, интерес и страх оттого, что кукла мертва. Но я никогда не задавалась вопросом о природе этого эмоционального симбиоза. Я заволновалась, что непрошеная гостья может прихватить куклу домой, и потребовала отдать игрушку. Девчонка притворилась, что не слышит меня, поэтому я подошла и вырвала Барби у нее из рук и вернулась на свою кровать. Я тут же заметила, что боа из перьев исчезло, и заорала: «А ну, отдай!» Но девчонка испарилась, что меня встревожило, поскольку мои обычные чувства только сейчас вернулись, и я поняла, что это был призрак. Я искала боа под простынями, между матрасом и стеной, под обеими кроватями. Я не могла поверить, что призрак мог сделать так, что вполне реальный предмет исчез. Всю неделю я разыскивала боа, обшаривая каждый шкаф, каждый кармашек, каждый уголок, но тщетно. И тогда я решила, что девчонка и вправду украла мое боа.

Конечно, теперь я могу придумать более логичные объяснения. Скорее всего, Капитан стащил боа и закопал на заднем дворе. Или его засосал пылесос, когда мама убиралась в комнате. Что-нибудь в этом духе. Но ребенок не в силах отличить реальность от игры воображения. Гуань видела то, во что верила. Я видела то, во что не хотела верить.

Когда я стала постарше, то призраки Гуань уступили место другим детским «верованиям»: Санта-Клаус, Зубная фея, Пасхальный кролик. Я не рассказывала Гуань об этом. Вдруг она снова бы сорвалась? Про себя я заменяла ее представления о призраках и мире инь святыми, одобренными Ватиканом, и загробной жизнью, основанной на системе заслуг. Я с радостью ухватилась за идею накопления положительных баллов, похожих на наклейки «Эс-энд-Эйч», которые можно вклеить в буклеты, а потом обменять на тостеры и весы. Только вместо бытовой техники вы получаете билет в один конец в рай, ад или чистилище, в зависимости от того, сколько хороших и плохих поступков вы совершили и какого мнения о вас другие люди. Однако, попав на небеса, вы уже не возвращаетесь на землю призраком, если только вы не святой. Наверное, со мной такого не будет.

Как-то раз я спросила маму, что такое рай. Она ответила, что это как бы круглогодичный курорт, где все люди равны – короли, королевы, бродяги, учителя, маленькие дети. «А кинозвезды?» – уточнила я. Мама сказала, что там можно встретить самых разных людей, если они будут достаточно хорошо себя вести, чтобы попасть на небеса. По ночам, пока Гуань болтала со своими китайскими призраками, я на пальцах перечисляла тех, с кем хотела бы встретиться, пытаясь расположить их в каком-то порядке предпочтения, если меня ограничат в количестве встреч, скажем не более пяти в неделю. В первых рядах шли Господь, Иисус и Дева Мария. Затем я бы встретилась с отцом и какими-то другими близкими родственниками, которые к тому моменту уже умрут. Кроме дяди Боба. Я бы ждала сотню лет, прежде чем внести его в свой список. Первая неделя – скучно, но необходимо. Все самое интересное начиналось со второй недели. Я бы встречалась со знаменитостями, которые к тому моменту умерли, – «Битлз», Хейли Миллс, Ширли Темпл, Дуэйном Хикманом – и, может быть, с Артом Линклеттером, придурком, который наконец-то понял бы, почему он должен был пригласить меня на свое тупое шоу.

К седьмому классу мои представления о загробном мире стали более серьезными. Я рисовала в воображении место, где собраны бесконечные знания и где все тайное становится явным, что-то типа нашей городской библиотеки, только побольше, где благочестивые голоса, перечисляющие, что ты должен делать и чего не стоит, эхом разносятся из громкоговорителей.

Кроме того, если вы чуть-чуть, но не безнадежно грешили и не попали в ад, то пришлось бы заплатить огромный штраф. Если вы сделали что-то хуже, то вас отправляли в место, похожее на школу для взрослых, куда попали все подростки-хулиганы, которые курили, убегали из дома, воровали в магазинах или рожали детей вне брака.

Но если ты соблюдал правила и не стал обузой для общества, то мог сразу попасть в рай. В раю узнаешь ответы на все вопросы, которые задавали тебе твои учителя. Чему мы должны научиться как люди? Почему мы должны помогать тем, кому повезло меньше, чем нам? Как мы можем предотвратить войны?

Я также полагала, что узнаю, что случилось с некоторыми потерянными вещами, например с боа Барби и недавно исчезнувшим ожерельем со стразами, которое, как я подозревала, стырил мой брат Томми, хотя он и сказал: «Это не я, клянусь богом». Более того, я хотела бы узнать разгадки некоторых тайн, например: действительно ли Лиззи Борден^[23] убила своих родителей? Кем был Человек в железной маске? Что на самом деле случилось с Амелией Эрхарт^[24]? И кто из всех приговоренных к смертной казни был действительно виновен, а кто невиновен? Если уж на то пошло, что хуже всего: быть повешенным, отравленным газом или оглушенным электрическим током? А заодно я бы нашла доказательства, что именно отец рассказал мне правду о том, как погибла мать Гуань, а не сама Гуань.

К тому времени, как я поступил в колледж, я больше не верила ни в рай, ни в ад, ни во все эти метафоры воздаяния и наказания, основанные на абсолютном добре и зле. Я тогда уже познакомился с Саймоном. Мы с ним покуривали с друзьями и рассуждали о загробной жизни: «Это просто не имеет смысла, чувак, ну вот ты живешь меньше ста лет, потом все твои делишки складывают, и – бах! – следующие миллиарды лет ты либо нежишься на пляже, либо жаришься на вертеле, как хот-дог». А еще мы не могли купиться на довод, что вера в Иисуса – единственный путь к спасению. Это означало, что буддисты, индусы, иудеи и африканцы, которые никогда даже не слышали о Христе всемогущем, обречены на ад, а члены ку-клукс-клана – нет.

Между затяжками мы говорили, стараясь не выдыхать: «И какой смысл в такой справедливости? Что вселенная вынесет из всего этого?» Большинство наших друзей считали, что после смерти ничего нет – тухнет свет, боли нет, ни тебе наград, ни наказаний. Один парень по имени Дэйв заявил, что бессмертие длится ровно столько, сколько тебя помнят люди. Платон, Конфуций, Будда, Иисус – они бессмертны. Он сказал это после того, как мы с Саймоном посетили поминальную службу по другу Эрику, которого призвали в армию и убили во Вьетнаме.

– Даже если они были не такими, какими их сейчас помнят? – спросил Саймон.

Дэйв сделал паузу, затем сказал:

– Да.

– А как насчет Эрика? – спросила я. – Если люди помнят Гитлера дольше, чем Эрика, значит ли это, что Гитлер бессмертен, а Эрик – нет?

Дэйв снова сделал паузу. Но прежде чем он успел ответить, Саймон твердо заявил:

– Эрик был крутой чувак. Никто никогда не забудет Эрика. И если рай существует, то Эрик сейчас именно там.

Помнится, я была без ума от Саймона из-за этих слов. Потому что сама так чувствовала. Куда испарились те чувства? Исчезли, как боа из перьев, пока я отвлеклась? Стоит попробовать отыскать их снова?

Я цепляюсь не только за обиды. Я помню ту девчонку на моей кровати. Я помню Эрика. А еще я помню силу нерушимой любви. В моей памяти до сих пор есть место, где я храню всех этих призраков.

4
Дом Торговца-призрака

У моей мамы новый бойфренд по имени Жайме Жофре (португалец?). Мне даже встречаться с ним не надо, чтобы удостовериться, что он очаровательный, темноволосый и у него вид на жительство.

Он будет говорить с акцентом, а потом мама спросит: «Правда он сексуальный?»

Слова кажутся ей страстными, если мужчина с трудом подбирает их и если говорит «амор», а не просто «любовь».

Несмотря на всю свою романтичность, моя мать практичная женщина. Она хочет доказательств любви: отдавай – и тебе воздастся. Букеты, уроки бальных танцев, обещание вечной верности – тут уж решать мужчине. А вот примеры жертвенной любви Луизы: бросить ради возлюбленного курить и провести неделю в спа-салоне. Она предпочитает грязевые ванны на термальном курорте «Калистога» или гостиницу «Сонома Мишен инн». Мама считает, что мужчины, понимающие такой обмен, принадлежат к развивающимся странам – она никогда бы не сказала «третьего мира». Колония под иностранной диктатурой – это прекрасно. Когда развивающаяся нация недоступна, она соглашается на Ирландию, Индию, Иран. Мама твердо верит, что мужчины, которые пострадали от угнетения и теневой экономики, знают, что на карту поставлено нечто большее. Они изо всех сил стараются завоевать вас. Они готовы пойти на сделку. Благодаря этим мыслям моя мать находила настоящую любовь столько раз, сколько раз навсегда бросала курить.

Да, я злюсь на мать. В то утро она спросила меня, можно ли ей заскочить и развеселить меня. Два часа она сравнивала мой неудавшийся брак и свой союз с Бобом. Отсутствие ответственности, нежелание идти на жертвы, потребность только брать, но ничего не отдавать – вот общие недостатки, которые она заметила в Саймоне и Бобе. А мы с ней только и делали, что «давали, давали и давали от всего сердца». Она стрельнула у меня сигарету, потом спичку.

– Я видела, что все к этому идет. – Она глубоко затянулась. – Еще десять лет назад. Помнишь, Саймон полетел на Гавайи, а тебя оставил дома валяться с гриппом.

– Так я же сама его отправила. У нас были невозвратные билеты, и ему удалось продать только один.

Почему я его защищала?

– Ты болела. Он должен был подносить тебе куриный бульон, а не скакать по пляжу.

– Он скакал, как ты выражаешься, со своей бабушкой. У нее был удар. – В моем голосе зазвучали по-детски капризные нотки.

Мать сочувственно улыбнулась.

– Милая, больше не нужно отрицать. Я же знаю, что ты чувствуешь. Я твоя мама, не забывай. – Она потушила сигарету, прежде чем заявить в своей обыденной манере социального работника: – Саймон недостаточно любил тебя, потому что это ему чего-то недостает, а не тебе. Ты очень привлекательна. С тобой все в порядке.

Я натянуто кивнула:

– Мама, мне правда пора на работу.

– Иди. А я еще выпью чашку кофе. – Она посмотрела на часы и сообщила: – Дезинсекторы обрабатывали мою квартиру от блох в десять. На всякий случай я хотела бы подождать еще час, прежде чем вернуться.

А теперь я сижу за столом, не в силах работать, выжатая как лимон. Что, черт возьми, мать знает о моей способности любить? Неужели она не поняла, что сделала мне больно? Она жалуется, что время, проведенное с Бобом, было потрачено впустую. А я? Как насчет времени, которое она не проводила со мной? Разве это не было пустой тратой времени? И почему я сейчас трачу силы на размышления об этом? Я снова превратилась в сопливого маленького ребенка. Вот я, двенадцатилетняя, лежу лицом вниз на своей кровати, закусив уголок подушки, чтобы Гуань не слышала моих сдавленных рыданий.

– Либби-а, – шепчет Гуань, – что-то случалось? Ты заболела? Съела слишком многие рождественские печенья? В следующий раз я не буду делать такие сладкие… Либби-а, тебе нравится мой подарок? Если не нравится, то так и скажи. Я свяжу тебе другой свитер. Только скажи мне, какого цвета. Вязать одну неделю. Я закончу, упакую, и опять сюрприз… Либби-а, думаю, папа и мама вернутся с парка Йосемити и привезут тебе красивую подарку! И фотографии! Там снег, горы… Не плачь! Нет! Я не хотела тебя расстроить! Как ты можешь ненавидеть родную маму? Ох! Папу Боба тоже? Цзаогао…^[25]