– Григорий Александрович! – воскликнула Клавка, не умея сдерживать порывы. – Как отлично, что вы вернулись! Весь лагерь только об этом говорит. Боженька милостивый! – Клавка приблизилась к нему. – Как же вас зацепило!

Федосья ущипнула Клавку.

– А что я? Вы не думайте, вы любой – о-го-го!

Ларионов усмехнулся. Клавка всегда говорила то, что думала. Ларионов знал, что стал уродлив, и те, кто пытался этого не замечать, делали это из вежливости или из жалости, как Вера.

– Да, Клавдия, – сказал он с улыбкой, – если мужчину украшают шрамы, краше меня теперь никого и не сыскать.

– А вы зря иронейзируете, – сказала та назидательно. – Вы живы – вот что важно! И все так считают – все!

Ларионов криво улыбнулся, сожалея, что Вера не могла смотреть на него Клавкиными глазами. Клавка извинилась и прошла в кухню.

– Нам тут обсудить кое-что надо, – сказала она извиняющимся тоном.

Ларионов пожал плечами и скрылся в своей комнате. Он уже привык, что многие заключенные заходили в дом без особого приглашения.

Клавка пришла по наущению Ларисы – обсудить с Федосьей день рождения Ларионова. Федосья сказала, что хозяин был не в духе, еще испытывал боль от травм, и вряд ли «сюрпризы» придутся ко двору. Но Клавка убедила ее, что задумка Комитета непременно майора обрадует.

– Сказать тебе правду, – выдохнула Федосья, – ты лучше меня знаешь, что его обрадовало бы. Да только нам это не под силу.

Клавка задумалась.

– А что, если пойти напрямик и сказать ему, мол, Комитет просит отметить ваш день рождения, потому что Комитет хочет вас поздравить! Если он нас пошлет по Тверской-Ямской, мы не обидимся, а если согласится – порадуемся. И если согласится…

Клавка долго объясняла стратегию проведения дня рождения, а Валька махала рукой и смеялась над Клавкиной простотой. Было решено предложить ему на завтра заседание, но только ближе к вечеру. Федосья с Валькой договорились заранее заготовить ужин – на всякий Валькин случай.

– И мяса побольше, – подмигнула Клавка.

– Иди уже, наглое твое рыло! – засмеялась Валька.

– А что? Приятное и полезное надо совмещать. Чего ж на халяву не пожрать? Мясо-то, уже забыли, как пахнет!

Федосья в тот день подгадала время и обратилась к Ларионову с пожеланием Комитета встретиться вечером. Ларионов заволновался.

– А отчего же вечером?

– А, так это того… раньше план не готов у них будет, – замялась Федосья.

Ларионов пожал плечами и согласился. Он был уверен, что Вера не придет.

Весь следующий день, выходя на улицу, заглядывая в библиотеку, он пытался встретить Веру. Но ее нигде не было видно. Она, как прежде, избегала его. Конечно, она не придет. Он был печален; ходил из комнаты в комнату, изнывая от тоски. Федосья позвала его часов в шесть в библиотеку. Она сказала, что там его ждала Лариса с каким-то важным делом.

Лариса действительно ждала в библиотеке. Она округлилась и стала выглядеть не такой немощной, как обычно. Ларионова радовала ее беременность. Он боялся даже думать, как хотел бы стать отцом, как чудесно было бы видеть беременной любимую женщину.

Лариса приветливо поздоровалась с Ларионовым и принялась объяснять ему что-то про занятия с зэками. Ларионов недоумевал, отчего это надо было делать здесь. Он предложил ей пройти к нему в дом, где собирался Комитет, и обсудить всем вместе.

Открыв дверь, Ларионов еще с крыльца услышал звуки гитары и смех. Он посмотрел на Ларису, но та пожала плечами. Когда они вошли в кухню, перед ним были члены Комитета, Федосья с Валькой, Кузьмич и Полька Курочкина; был накрыт стол, а возле буфета наигрывала на гитаре Вера.

Ларионов опешил.

– С днем рождения, Григорий Александрович! – закричали заключенные.

Ларионов не мог сказать ни слова. Их выходка была за пределами устава любого лагеря, но он понимал, что это была плата за его лояльность. Он был на пределе смущения и не знал, куда деваться.

– Да вы проходите, не стесняйтесь! – сказала Клавка, подвигая ему стул. – Угощайтесь, мы старались.

– Да умолкни ты! – захохотала Федосья.

Ларионов перевел дух.

– Ну что же, мне следовало догадаться по Ларисе, – улыбнулся он скромно.

Он сел за стол и пригласил своих непрошеных, но желанных гостей присоединиться. Стол был небогат, так как Федосья знала, как Веру раздражали изыски в лагере, где столько людей голодало, но при этом все же случай был особый.

– Мы рисковали, – заметила Инесса Павловна. – Но хотели порадовать вас.

Ларионов кинул быстрый взгляд на Веру.

– Вы и порадовали, – сказал он тихо.

Вера видела его смущение, замечала, как он уклонялся от света, который падал на него из-под абажура над столом. Ларионов ничего не ел, как всегда в моменты волнения, но при этом много не пил. Они весело говорили о всяких пустяках. Никто не хотел обсуждать дела, проблемы и горести лагеря. Люди вспоминали комичные истории из лагерной или прошлой жизни, смеялись над Клавкой – душой компании и мечтали, не стесняясь, о будущем. Потом Кузьмич играл на баяне веселые и нежные мелодии. Ларионов постепенно немного раскрепостился.

Он иногда оглядывал Веру, сидевшую напротив на другом конце стола, но не задерживал на ней долго взгляд, неуклюже прилагая немало усилий, чтобы скрывать волнение. Вера была жизнерадостной и от этого особенно красивой. Она подумала, как похож он был сейчас на того Ларионова, что впервые пришел к ним в дом.

Через некоторое время люди стали постепенно разбредаться – кто-то пошел за махоркой; кто-то вспомнил о каком-то важном деле; кто-то заспешил на дежурство. Это произошло так незаметно и быстро, что, когда Клавка поспешно извинилась и вышла, оказалось, что за столом, кроме Ларионова и Веры, никого не осталось. Вера чувствовала, что товарищи сговорились, но теперь ей убегать было просто неприлично. Она оглянулась – Вальки и Федосьи тоже не было, они уже давно испарились.

Ларионов не хотел обременять Веру своей компанией, и она заметила, как неловко он себя чувствовал. Ей было нестерпимо жаль его. Он посмотрел на нее с тоской и слабо улыбнулся.

– Тебе, наверное, тоже надо спешить?

– Только если я вам мешаю, – ответила Вера немного шутливо.

Ларионов усмехнулся:

– Как же ты можешь мешать мне?

– Тогда, – сказала Вера, – позвольте, я сыграю.

Она взяла гитару, а он только смотрел на нее, забыв обо всем. Он затаился от радости. Вера перебрала струны и принялась быстро наигрывать.

Под горой жил медведь одинокий
(Как бы ни был печален урок),
Повалить он решил дуб высокий —
Лучше выдумать миша не мог!
Дуб свалил, чтобы меду с лихвою
Он из улия смог бы добыть.
И не мог совладать он с собою:
Невозможно ведь мед не любить!

Налетели свирепые пчелы —
И давай мишку злостно кусать!
«Вот зачем это надо все, елы?
Лучше было бы не начинать…»
И смотрел он на гору с тоскою:
«Мог бы мирно и радостно жить…»
Но не мог совладать он с собою:
Невозможно ведь мед не любить!

Нос опух, и глаза заплывали.
Горьким «сладкий» сказался урок.
А вокруг все гудели, летали
Пчелы. Что за безжалостный рок!
Ну зачем он увлекся игрою?
За диетою стоит следить…
Лучше б смог совладать он с собою:
Мед опасно медведям любить!

Он слушал ее и улыбался, подперев лицо рукой. Разве могло быть для него большее счастье? Разве знала она, как счастлив он был?! Вере ведь тоже было хорошо с ним. Ей было хорошо как никогда.

– Спой что-нибудь еще, Верочка, – попросил он робко.

Вера пела ему, а потом они разговаривали. Они не говорили о каких-то конкретных вещах, но все время говорили. Их разговор переливался из одной темы в другую. Вера чувствовала себя с ним неожиданно уютно. Только когда настала полночь, она спохватилась. Странно это было – впервые говорить с ним просто по-человечески: без ужимок, грубостей, намеков и борьбы.

– Совсем я вас заговорила. И на поверку ведь не попала! – улыбнулась она, откладывая гитару и поднимаясь.

– Они б не посмели этого заметить, – улыбнулся он в ответ.

Ларионов немного загрустил, и скрыть этого не получилось. Он пошел проводить Веру до порога и помог ей надеть ватник, словно закутывал ее в соболиные меха, провожая из театра домой. Они остановились в дверях.

– Верочка, твои друзья очень добры ко мне. Я благодарен им за сегодняшний вечер.

Вера посмотрела на него; в глубине его глаз была запрятана грусть. Она понимала, что Ларионов желал сказать ей – ее друзья хотели, чтобы она побыла с ним, потому что знали, что это его обрадует, как ничто другое. Они подарили ему этот вечер с ней…

– Мне было очень хорошо, – добавил он.

Неужели он думал, что его общество было так тягостно для нее?!

– Мне ведь тоже было хорошо, – сказала Вера, щурясь от ветра.

– Ступай скорее, – промолвил Ларионов. – Ты замерзнешь.

Вера набросила платок и побежала через плац в барак, а он смотрел ей вслед, как водится, пока она не исчезла за дверями. Вера чувствовала смятение: их отношения с Ларионовым приобретали новую окраску; она видела его смущение своим положением, и у нее не хватало смелости дать ему понять, что ее совершенно не волнует его увечье, и она никак не могла попросить его простить ее.

Вера решила, что будет лучше для них обоих не провоцировать более близкие отношения. Ей казалось, что необходимо принять свою судьбу – они встретились после десяти лет разлуки, в нем вспыхнула страсть, и после стольких событий в лагере они стали духовно более близки, но Вера считала, что он покровительствовал ей теперь из-за того, что когда-то питал к ней и ее семье нежность.

Вера всю ночь обдумывала будущее в лагере и все осмысленнее утверждалась, что она не сможет переступить черту, разделяющую их, но и не желает более обижать его. Она успокоилась внутренне, приняв решение держаться с Ларионовым тепло, как она то и чувствовала, но встречаться только по деловым вопросам.

Однако в душе ее уже разрослось другое к нему чувство, и ей было сложно вернуться к прежнему состоянию. Она догадывалась, что однажды жизнь ее станет невыносимой от разрывавших душу противоречий. Мысль о побеге она оставила. Быть может, стоило написать прошение о переводе в другой лагпункт?

Это была безумная мысль, и Вера понимала все ее последствия. Но она хотела расстаться с Ларионовым. Только расставание могло решить дилемму – ей было трудно оставаться с ним сухой, но она была уверена, что любой более близкий контакт с ним приведет к тому, что ситуация станет бесконтрольной и может закончиться новыми трагедиями для них обоих, во всяком случае – болью.

Вера не признавалась, что причиной ее тревоги был страх отчуждения и предательства с его стороны. Возможно, Ларионов не осознавал этого, но Вера именно как предательство восприняла тогда его уход. Она была безотчетно влюблена в Ларионова, и ей так до конца и не удалось преодолеть разочарование. За несколько дней в Москве и на даче он стал ей ближе и дороже всех на свете людей. Ларионов не понял тогда, насколько глубокими и абсолютными были чувства Веры. Приняв ее неопытность за каприз и тоже чувствуя боль и смятение, он предпочел исчезнуть. Невозможность счастливого исхода для него и Веры, особенно после случая с Подушкиным, сделала побег оправданным. А потом стало идти время, и он постепенно все больше отдалялся от Веры, все сильнее запутывался в собственной жизни. Но Вера не знала главного о Ларионове: он никогда до конца не мог позабыть радость, которую он ни с кем и никогда не знал. А с ней узнал.