Когда наконец, спустя много часов, эшелон тронулся, все поняли, что Москва оставалась позади – для большинства навсегда. В течение всего этапа происходили новые бесконечные мучения. Воду выдавали раз в день вместе с пайкой. Через две недели путешествия начались первые смерти. Мать лишилась в вагоне младенца, которого нечем было кормить – в груди не было молока из-за голода и жажды. Она сошла с ума, и это надо было наблюдать и жить с этим. Вера забивалась в угол вагона и целыми днями сидела в кататоническом состоянии, не в силах переносить человеческие страдания и забывая о собственных.

Во время дождя люди пытались собрать в кружки воду через окошко, но на стоянках вохра грозила открыть стрельбу. Воду разрешили собирать только после того, как несколько мужчин заставили всех в вагоне начать раскачивать его, синхронно перебегая вместе от одной стенки к другой. Это было странно и страшно. Но Вера бежала со всеми вместе, ударяясь руками о боковины вагона, словно мечась, как князь Гвидон с матерью в бочке. Это был первый опыт протеста.

По мере того как они продвигались на восток, становилось все прохладнее. В сентябре вечерами стало совсем холодно спать. В вагоне с Верой ехала семья на поселение. Вещей у них было мало – они успели собрать немного за час, который им выделили сотрудники НКВД, но и те немногие пожитки, собранные ими в дорогу, пришлось побросать, так как их заставили идти пешком сто тридцать километров и тащить на себе груз было невозможно. Вера отдала девочке свою единственную кофту: девочка все время кашляла, и старики и сиделые говорили, что у нее началась чахотка.

Иногда каких-то этапных ссаживали и подсаживали новых. Так в вагон с Верой на пути в Новосибирск попали Инесса Павловна, Бася Рахович, Забута Урманова и Наташа Рябова и еще несколько заключенных, многие из которых были осуждены по пятьдесят восьмой. Вера наблюдала за тем, как Инесса Павловна часто перебирала пальцами, сидя на полу вагона.

– Что вы делаете? – спросила однажды Вера.

– Играю, – сказала с нежной улыбкой Инесса Павловна.

– Что?

– В данный момент – Шопена, – ответила Инесса Павловна.

– Зачем? – спросила угрюмо Вера, находившаяся в оцепенении.

– Чтобы не забывали пальцы… и чтобы не сойти с ума, – добавила Инесса Павловна спокойно.

Так они познакомились. Вскоре Вера стала сочинять стихи. Она сотни раз повторяла сочиненные строки, чтобы запомнить их – ни ручки, ни бумаги не было.

Кормили людей плохо. На подъезде к Новосибирску и вовсе стали выдавать мерзлый хлеб. Вера провела в мытарствах более трех месяцев, включая СИЗО, Бутырку и передержку в транзитных тюрьмах. Когда их выгрузили в Новосибирске и посадили на обоз, шедший в лагпункт Ларионова, заключенные были измучены и истощены. Вера помнила каждую минуту того дня, когда их изнурительное путешествие закончилось и они вышли ночью на платформу. Их пересчитали, сверили имена со списком и отправили в лагпункт. Транспортировка совпала с приездом Туманова – москвичам нужны были обозы для перевозки груза для Ларионова – еды, спиртного, деликатесов – и заключенных.

Вера не раз вспоминала свои пророческие стихи про встречу с Ларионовым, которые она сочинила в первый вечер их знакомства в Москве. Они действительно встретились на незнакомом полустанке – как странно сложилась их судьба.

Когда Вера оставила Ларионова, он был не в силах успокоиться. Думал о страшной судьбе Дмитрия Анатольевича и Алеши; о страданиях, постигших Веру, в которых он считал повинным себя. Ему рисовались страшные картины тюрем и этапа – он в общих чертах знал, как этапировали заключенных. Ларионов понимал, что Вера многого ему не рассказывала из чувства жалости и неловкости. То, как обращались с людьми, было постыдно и гнусно; их лишали всяких гордости и возможностей сохранить человеческое достоинство. Ему вспоминалась и юная Вера: жизнелюбивая и наивная, осыпавшая его ласками и нежностью, ждавшая от жизни лишь подарков. Ларионов только теперь понимал, как на самом деле страшно изменилась их жизнь.

Он не мог больше терпеть свое положение пациента. Лагерь нуждался в нем; в нем нуждалась Вера. Он боялся, что может приключиться что-нибудь непоправимое, пока он отсутствовал. Не доверял Грязлову и полыхал яростью, думая о судьбе Анисьи.

– Марта, доктор Пруст далеко? – позвал Ларионов, все еще погруженный в свои мысли.

Доктор Пруст знал, зачем его требовал Ларионов.

– Вы хотите покинуть больницу? – спросил он сразу, как вошел.

– Да, мне необходимо быть в лагере.

– Но останьтесь хотя бы на неделю, – предложил Пруст. – Вы окрепнете и сможете вернуться на коне в прямом и переносном смыслах!

Ларионов согласился. Но неделя тянулась нестерпимо долго. Каждый день, глядя на свое отражение в зеркале, он падал духом и тогда внушал себе, что это не должно волновать его, потому что главное теперь – уберечь Веру. Вера больше не приезжала, но именно это подстегнуло его к деятельности. Он заставлял себя не думать о боли, когда вставал; начал ходить по Сухому оврагу и через несколько дней вскочил на лошадь. Ему это стоило неимоверных усилий. Но он даже думать не мог оставаться в Сухом овраге дольше.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Пруст, завидев Ларионова, подъехавшего к больнице верхом на мерине, пригнанном предусмотрительно Кузьмичом.

Ларионов проехался до Марфушки и чувствовал головокружение и боль в шее, ребрах и плече.

– Намного лучше, чем я ожидал, – ответил он, бледнея от боли при спешивании.

– Да, – проронил Пруст, – я вижу…

– Завтра я уезжаю, – сказал спокойно Ларионов.

– Может быть, лучше на санях? – предложил доктор Пруст, зная заведомо ответ.

– Нет, я доберусь верхом, – бодро сказал Ларионов. – Надо входить в форму.

Несмотря на то что он выглядел бледным и шея его была немного наклонена вправо из-за поврежденной стянутой кожи, Пруст понимал, что Ларионов должен был ехать в лагпункт и выздоравливать до конца на месте: его тянули долг и любовь.

На следующий день Ларионов поднялся засветло. Доктор Пруст и Марта вышли проводить его.

– Лучше бы поехали днем, – проронил Пруст озабоченно.

– Дорогу я знаю с закрытыми глазами, – улыбнулся Ларионов. – Я обязан вам жизнью.

Пруст пожал руку Ларионову.

– Нет, Григорий Александрович, это я вам обязан, – ответил ласково Пруст. – Вы делаете важное и доброе дело. Так что мы квиты! Хотелось бы мне повидать вас по счастливому случаю, – сказал Пруст на прощание.

Ларионов вскочил в седло и немного помедлил, чтобы унять боль.

– Навряд ли, – сказал он с грустной усмешкой. – Но все же спасибо. Я перед вами в неоплатном долгу.

Ларионов пришпорил коня, и сердце его затрепетало от счастья – он возвращался на зону.

Охранник открыл ворота, отдавая честь своему майору, которого он не сразу узнал. Расконвоированные зэки и охра увидели его издалека. Конь медленно шел к дому. Зэки побросали дела и побежали к Ларионову. Раздался клич:

– Братва, Григорий Александрович вернулся!

Ларионов обернулся. Зэки стекались к избе, а охра уже бежала с винтовками, но Ларионов сделал им знак рукой вернуться по местам. Зэки окружили Ларионова и какое-то время молчали, разглядывая его лицо. Но он вел себя непринужденно, словно ничего не изменилось. Ларионов быстро спешился, держась крепко за уздечку и седло, чтобы не пошатнуться от боли.

– Вот радость-то! – проталкивалась к майору Полька Курочкина.

Подбежал Паздеев, и его молодое лицо с алыми губами сияло.

– Как мы рады вам, товарищ майор! – взволнованно сказал он.

– Отставить, – усмехнулся Ларионов. – Хватит распускаться.

– Есть «хватит распускаться»! – Паздеев счастливо вытянулся.

Лариса Ломакина хозяйничала в библиотеке с Верой и из окна увидела толпу возле дома майора.

– Ира, посмотри, что там, – сказала она, вглядываясь в суету возле крыльца.

Вера увидела Ларионова в окружении зэков. Сердце ее заколотилось.

– Ларионов вернулся, – прошептала она.

– Беги же скорее! – Лариса радостно пожала ей руку.

Вера отошла от окна и села на стол.

– Нет, Лариса, я не могу, – пролепетала она. – Ну что я скажу ему?

– Да что ты! – оживленно сказала Лариса. – Разве нечего? Просто улыбнись…

Вера пожала плечами. Ей было неловко и страшно. Там, в больнице, Ларионов был пациентом, а теперь он снова стал начальником лагеря. Вера всегда старалась избегать излишней фамильярности с ним.

– Вера, – вдруг сказала Лариса, угадав причины ее смятения. – У Ларионова завтра ведь день рождения. Мне Федосья говорила.

Вера кинула на Ларису быстрый взгляд.

– Надо что-то придумать, ему будет приятно. Хочешь, я сама поговорю с Федосьей, Клавой и Инессой Павловной?

Вера просияла. Какая все-таки Лариса была добрая! Она кивнула, все еще пылая от смущения.

Ларионов озирался, пытаясь отыскать глазами Веру. Но ее не было видно. Не оказалось ее и в доме – Вера по-прежнему заходила к Ларионову убираться по разнарядке. В кабинете его были чистота и порядок. Но он заметил чужой дух. Ларионов вызвал к себе Грязлова. Грязлов не ожидал такого внезапного появления майора и пришел к нему растерянный и неуклюжий, прятал глаза и нервничал.

Они закрылись в кабинете, и Федосья с Валькой, сколько ни пытались, ничего не могли разобрать. Только несколько раз они слышали, как Ларионов повышал голос. Было понятно, что главное, что они обсуждали, – расстрел Анисьи. Ларионов был возмущен тем, как поступил Грязлов, и его оскорбило то, что он посмел так обойтись с Анисьей, хотя знал, что между ним и Анисьей была хотя и прерванная, но связь. Это было для Ларионова и профессиональное, и личное оскорбление. Он, судя по серому и злобному лицу Грязлова, который покидал кабинет Ларионова с белыми трясущимися губами и что-то шептал, наговорил Грязлову кучу обидных и жестоких слов.

После ухода Грязлова Ларионов вышел в кухню и был явно не в себе. Он тут же прошел к буфету, где его ждал коньяк, и выпил. У него сильно кружилась голова: Ларионов не пил пару месяцев и с непривычки быстро захмелел. Он был еще слаб, и поездка из Сухого оврага в лагпункт утомила его. Но более всего его утомил разговор с Грязловым. Ларионов не выносил его последнее время, и происшествие с Анисьей окончательно оттолкнуло его от заместителя.

Ларионов понимал, что избавиться от Грязлова будет не так легко. Он не мог просто заявить в рапорте, что Грязлов не устраивал его. Формально Грязлова было сложно в чем-либо обвинить. Он подготовил дело с Анисьей так, что, заступись сейчас за нее Ларионов, именно он, Ларионов, мог оказаться под ударом. Ему бы стали вменять укрывательство «вредных элементов». Ларионова не слишком беспокоило собственное положение, но он понимал, что нить потянется дальше. Он боялся за Веру. И, кроме Веры, тревожился уже за многих в лагере. Он понимал, что его политика управления лагпунктом не была свойственна большинству гулаговских администраторов.

Именно эти бессилие и безнаказанность зла в лице Грязлова больше всего бесили Ларионова. Валька и Федосья видели, как ходили желваки на его лице. Он старался скрыть бешенство, но у него плохо получалось. Постепенно, выпив еще немного, он остыл.

– А мы по вас соскучились, – тихо промолвила Валька, накрывая обед.

Она украдкой рассматривала шрамы на его лице и тихонько перекрестилась. Федосья пихнула ее в бок. Ларионов заметил.

– Да, я это вижу, – сказал он хмуро. – Меня никто не спрашивал, пока я был с Грязловым?

Валька с Федосьей переглянулись.

– Никто не заходил, – сказала Федосья. – Может, кого позвать?

Ларионов покачал головой. Она знала, что он вернулся, наверняка знала, и все же не пришла.

– Растопи печь, – попросил он Вальку. – Я немного устал.

Он ушел в спальню и долго пробыл там. Валька разожгла дрова. В доме повеселело. Несмотря на пасмурное настроение Ларионова, его присутствие сразу же ободрило заключенных: приехал хозяин, и Грязлов теперь снова стал для них не так опасен. Заключенные не хотели признавать никого, кроме Ларионова.

Через час в дом пришла Клавка. Федосья прижала палец к губам. Клавка прошла тихонько, но задела бидон в прихожей. Он с грохотом упал и покатился. Федосья всплеснула руками. Ларионов сразу же вышел из комнаты.

– Кто? – спросил он, уже видя Клавку. – А, это ты, Клава, – заметил он с легким разочарованием.