Голос из хора (страница 9)
«– Солнышко!» – привычно в письмах женщины именуют мужчин, не имеющих отношения к солнцу. Но взглянув на него, я сразу подумал, что вот этот старец и есть то самое искомое «Солнышко». Серенькое сияние исходило от его бороды, торчащей редковатыми лучиками, сквозь которую легко обрисовывалось всегда осклабленное, как сам он выразился однажды со скромностию, рылообразное лицо. Торжественная и немного строгая доброта бродила и плавилась там, и с молчаливых уст спархивали без конца и удалялись в пространство кругиулыбки. Я только однажды видел его глубоко скорбящим – когда умер большой начальник, что не вызывало, понятно, у нас ничего, кроме злорадства. – Чего же тут расстраиваться? – удивился я слезам старика, немало потерпевшего в жизни от того же чиновника. – Да ведь как же! ведь его душа сейчас прямо в ад идет! – сказал он в безмерной тоске, не переставая, впрочем, улыбаться.
…Ему противостояла Луна, круглолицая, бритая, жалостливая по-бабьи, слегка осповатая, с носом картофелиной и потупленным конфузливо взором, похожим на глазок в той же картофелине, упрятанный в припухлости щек. Но я ни о чем не догадывался, пока в какой-то вечер не заговорил о разбойнике, распятом вместе с Христом. Не о том, который покаялся, но о втором разбойнике, который, как известно, не поверил в Христа и погиб.
– А вы знаете, – сказал он загадочно, и у меня по спине пробежали мурашки, – и второй разбойник спасен… Да, он тоже спасся… Только об этом никто не знает…
И из всезнающего глаза – слеза, и потупился, и я понял вдруг, что это он о себе говорит, что передо мною тот самый, неисповедимым путем спасенный разбойник, и он же парный пророк – из тех, что еще придут или уже пришли, Илия или Енох…
На старинных картинах, гравюрах Солнце и Луна размещались по сторонам, в виде человеческих ликов. Солнце и Луна, два Завета, две Церкви, два пророка, две масличные ветви… И пускай Солнце старше и выше, молодая Луна ему дана в симметрию – чтобы светить по ночам, когда спят.
– И от сих восхищений я просыпаюсь.
Перед допросом в тюрьме у нее было видение. Явились во сне Никита Мученик и Иоанн Воин:
– Раиса, помнишь ли слово «не знаю»?!
«Ниточка жизни». Для этой «ниточки» долго жили: Иоанн – 114 лет, Никита – 95. Нельзя помереть – «чтобы не перервалась»: остальцы Соловецкого монастыря. В 1732 г. Никита, возвращаясь от Иоанна с Топ-озера, направлялся в Ярославль. По дороге его по незнанию завернуло в село Сопелки, куда сошлись в ту же пору 30 других остальцев. Неделю постились, тянули жребий – кому быть Преимущим. Каждый за себя не ручался, опасались: «не повредился ли я, поминая некрещеных?» Один Никита – «неповрежденный». От него – отсюда пошла и продолжилась неповрежденная ниточка староверческого благочестия – секта бегунов (в просторечии), церковь истинно православных христиан-странников.
– Остальцы!.. Верный остаток!..
«Остаток обратится, остаток Иакова – к Богу сильному. Ибо, хотя бы народа у тебя, Израиль, было столько, сколько песку морского, только остаток его обратится; истребление определено изобилующею правдою…»
Исайя, 10, 21–22
– На лбу шишка набита, на плече свищ – от непрестанных молебствий. Крестит очко в уборной, когда садится. Одним словом – погряз в христианстве.
– Этот старец настолько светел, что иной раз сама одежда белеет на глазах у собеседника.
– Когда он впервые забожился – ну, думаю, сейчас его гром разразит, крыша провалится. Я даже пригнулся…
(На первом допросе)
– Выслушал он все разъяснение Апокалипсиса – и про зверя, и про дракона, и что значит число шестьсот шестьдесят шесть (имеющий мудрость сочти), – внимательно слушал, часа два, не перебивая. Потом встал, потянулся, обошел вокруг моего стула и с тоской говорит:
– Ох, попался бы ты мне два года назад, ведь я бы с тебя всю шкуру спустил!..
– Смеялись над ним. Особенно один подполковник из бытовиков. Я, говорит, подполковник, а никакого Бога за всю свою жизнь не встречал. Где он – твой Христос? Хоть кто-нибудь когда-нибудь его видел?
– А я, отвечает, Его каждый день вижу.
Наука своим глазам не верит и все спрашивает – а как это может быть? Спрашивая и силясь понять, она утолщает стены, отделяющие от истины. Уж на что воздух прозрачен – так нет, он состоит, оказалось, из кислорода с азотом плюс углекислый газ; нам кажется в первый момент, что мы пошли дальше и глубже воздуха – в действительности наткнулись на новую, еще более толстую, сумму вопросов и принимаемся выяснять, что такое азот, кислород, пока не установим, что даже один кислород плотнее и толще воздуха, не просто О, но О2 (не считая азота); из утолщенной стены вещества в итоге перепадает кое-какая пища уму и телу, но стена-то все растет и растет…
…Теперь я догадываюсь, зачем носили паранджу. Она имела значение занавеса в театре, который раздергивался в редкие дни спектакля. За четыре часа, что мы почти молчали и только смотрели друг на друга, я совершенно уверился, что лицо – окно, подобие иллюминатора, откуда можно выглянуть, куда возможно войти, а также откуда льется на землю мягкий свет. И поэтому у лица обратная перспектива, оно и уводит за собой, и просится наружу, наступает и атакует, и, глядя в лицо, не знаешь, в каком мире живешь и какой больше, глотаешь этот поток и тотчас уносишься в нем, и плаваешь, и тонешь. (И если бы люди внимательнее смотрели друг другу в лицо, они бы относились почтительнее и осторожнее к ближнему, заметив, что человек похож на хрустальный дворец, в котором кто-то живет, имея внутренний выход в то самое искомое царство…)
Короче, все пространственные законы лицом нарушаются. В нем мы, вероятно, имеем тончайшую перегородку, просвечивающую в оба конца – духа и материи. Лицом мы как бы высовываемся оттуда сюда и являемся в мир, расцветаем на поверхности жизни.
Огонь и вода, помимо окна, ближайшая ему аналогия – и на реку и на костер смотреть не наскучивает, и потом оно тоже течет, и уносит, и горит не сгорая… Можно было бы написать диссертацию о портрете или иконе под названием «Свет, зримый в лице».
– Мы живем в пальцах истукана! – сказал он в объяснение, почему мировая история видна нам сейчас как с птичьего полета. Удаленность не отдаляющая, но способствующая прояснению действия, подобно тому как становятся дальнозоркими к старости, и толща времени служит увеличительным стеклом, фиксируя в поле зрения древнюю Иудею, Египет, Вавилон, более нам очевидные, чем если бы мы смотрели на эти лица вблизи.