– Нет, не нужен переводчик. Она сказала, что хорошо говорит по-английски.

– Я… не очень… – попыталась я объяснить этой акуле, но она меня даже не слушала.

– Это уже неважно, – с безучастным видом ответила она.

Я только открыла рот от негодования и удивления, как она втолкнула меня в комнату и закрыла за собой дверь. Я слышала, как она повернула ключ в замке. На самом деле я очень плохо говорила по-английски, а понимала их еще хуже. Но, как всегда, в силу своего характера я подумала, что справлюсь. Не пойму, так переспрошу.

Офис был скудный: маленький выцветший диванчик, старенький компьютер, что-то вроде книжного шкафа и пара хлипких деревянных стульев. Вообще все здание этого заведения выглядело, как будто я попала в американские фильмы про полицейских шерифов в начале века. Даже компьютер выглядел инородным телом в таком месте. Еле заметный луч света пробивался сквозь тяжелые темные занавески. В комнате, как и во всем здании, было холодно и сыро. Американцы помешаны на кондиционерах. Куда бы я ни ходила: в супермаркет, в колледж, да и в любое другое помещение, не говоря уж о машине, – все было оснащено кондиционерами, и нам приходилось все время носить с собой легкие куртки. Я сидела на протертом стуле и думала: «Ни один человек не сможет мне помочь. Некому позвонить…» Совершенное одиночество и куча людей вокруг, озлобленных непонятно на что. Как будто все разом договорились быть злыми! Никто меня искать не будет, и никто не придет за мной.

В комнату вошла Джонсон и второй агент по фамилии Гонзалес.

– У тебя есть право требовать адвоката и говорить только при нем! – только и отчеканила Джонсон. Она смотрела на меня пронизывающим взглядом, ее нереально голубые глаза, в которых не было жизни, замораживали меня, превращая в льдину. – Из твоего бывшего дома выезжает последняя группа нашей команды. Ты что-нибудь хочешь взять оттуда, что может помочь при даче показаний?

Мне было холодно, и я дрожала. В комнате было действительно чертовски холодно.

– Мне очень холодно. Можно привезти мою куртку?

– Что?! – возмутилась Джонсон. – Я говорю про вещи, которые относятся к твоему делу!

– Мне нужна куртка. Я сейчас умру от холода!

Она снова вышла. Агент Гонзалес слащаво улыбнулся и процедил сквозь зубы:

– Ты можешь сохранять молчание и говорить только в присутствие адвоката, но я настойчиво рекомендую сотрудничать со следствием. Ты же волнуешься за детей? Не правда ли?

Он пристально посмотрел на меня. За детей я волновалась, и еще как! Они ведь только три месяца как прилетели в Америку, толком не говорили по-английски, страну совсем не знали. Они остались одни. Мысль о них горячей волной прокатилась по всему телу. Руки вспотели и стали мелко дрожать.

– О чем ты думаешь? Согласна говорить, сука?! – Гонзалес не стеснялся в выражениях.

Я почему-то вспомнила передачу про американских полицейских, которую мы недавно смотрели с детьми. Там говорилось, что при аресте или при допросе полицейские должны сказать свою святую мантру, «правило Миранды», которое каждый коп должен знать наизусть и дословно. При оглашении «правила Миранды» даже запрещается всячески искажать его текст. Эта мысль промелькнула у меня в голове, но я вспомнила про детей и поспешно заявила:

– Я буду говорить. Мне нечего скрывать. Я вам все объясню.

Внезапно комнату наполнил влажный липкий воздух. Это заработали обогреватели. Но все равно было холодно, как в пещере. Через некоторое время вошла Джонсон и кинула мне куртку. Я показала на наручники.

– Справишься! – съязвила она.

Наручники жестко сцепили мои руки, и я с трудом накинула на себя куртку. Стало немного теплее. Я всегда справлялась, у меня не было другого выхода.

– Эльнар, представляешь, этот старый козел предложил мне 200 долларов за два часа в его спальне! Какой ужас! Я ему сказала, что я замужем и здесь только работаю и не более. Я танцовщица, а не проститутка.

– Сколько, он сказал, тебе заплатит?

– Двести, но ты не понял – не за танцы, а за постель.

Эльнар резко посмотрел на меня. В его глазах сверкнула та самая молния, которой я больше всего боялась, – начинающийся гнев, который мог продолжаться днями.

– Я продаю свои мозги этим американцам, и моя работа не два часа, а 24, как ты успела заметить. Ничего страшного, если ты будешь брать с них деньги за свое тело, – он призадумался, – пока оно не вышло из строя.

– Да ты что? – я ушам своим не верила. – Я мусульманка, я не могу, ты что?! Я не смогу позволить чужому мужику прикасаться ко мне, Эльнар! Я не смогу!

– Справишься. Ничего с тобой не случится.

– Эльнар, пожалуйста! – умоляла я. – Я не выдержу, я не смогу!

– Хочешь увидеть дочку, справишься! – он гаденько улыбнулся, мысленно подсчитывая, сколько еще денег на мне заработает. – Про дочку помни!

Я справилась – стала самой популярной call girl фешенебельного заведения Prince Machiavelli. Он отвозил меня к клиентам, ждал недалеко от отелей, куда меня приглашали. А потом забирал домой, сияя от радости и приговаривая: «Ты моя золотая уточка». С течением времени Эльнар, конечно, все преподнес так, что проституция была тем, что мне нравилось. Просто потому, что я согласилась быть проституткой. На мои частые срывы и истерики он отвечал:

– Ты могла отказаться, но не сделала этого. Я тебя не заставлял… Ты могла сказать «нет», но не сказала. Знаешь почему? Потому что тебе это нравилось.

– Справилась? – язвительно усмехнулась Джонсон.

– Да!

Страх непонятного и неизвестного снова заставил дрожать. Я смотрела на этих двух агентов и хотела спросить, что происходит, но из моих уст ничего не вышло. Потом Гонзалес открыл рот; он пытался что-то сказать, но я его не слышала. У меня в голове разыгрался какой-то шторм, как будто крик ветра, расчленяющий сознание… Обрывки всяких голосов, разных голосов. Теперь слезы текли по моему лицу, скользя горячей струей. Агенты пристально смотрели на меня, прикидывали, рассчитывали, сканировали. Эти взгляды напомнили мне взгляд Эльнара, когда он начинал очередную лекцию. Я сидела несколько секунд молча, а они все продолжали смотреть на меня.

– Низами!

– Как дела? – спросил Гонзалес с каким-то заботливым оттенком в голосе.

Было поразительно, что кто-то проявляет хоть малейший интерес к тому, как именно я поживаю. Я вся напряглась, предчувствуя очередной подвох. Внутреннее чутье подсказывало: «Осторожно». Но я заставила себя не обращать внимания на этот кричащий в отчаянии внутренний голос.

– Я в порядке, – попыталась я изобразить улыбку.

– Значит, мы договорились, что ты нам все расскажешь. Мы быстро исправим все недоразумения, и ты сможешь идти к детям.

Я кивнула, решив, что это хорошее предложение. Я быстро расскажу все, что они хотят. Отвечу на вопросы и уйду домой к детям.

Джонсон встала и задумчиво посмотрела в окно.

– Скоро я прикажу, чтобы тебя отвезли к детям, – сказала она.

Мой мозг немного расслабился, а желудок разжался. Я проследила за ее взглядом в окно, чувствуя глубокое облегчение от того, что мне не придется долго оставаться здесь со страшными людьми. На Джонсон была белоснежная рубашка и джинсы, у нее были короткие светлые волосы, почти белые. Она стояла словно в позе прыжка, как до предела натянутая струна, готовая лопнуть. Ее взгляд был острым и ясным, а лицо – мертвым, как у вампиров в фильмах ужасов. Я смотрела на нее в ответ и не могла отвести взгляд. Она была зла, я чувствовала это. Внезапно ко мне пришло это липкое и противное чувство: мне очень захотелось понравиться ей, сделать приятное. Было даже обидно, что она меня невзлюбила. Это чувство до боли знакомо – оно овладевало мной, когда Эльнар злился. Я посмотрела на Джонсон униженным взглядом слуги, готового выполнить ее требования. Мне хотелось объяснить, что я совсем не плохая, и оправдаться за то, чего я даже не понимала. Она быстро повернула голову:

– Я не могу читать твои мысли. Скажи что-нибудь!

Я не знала, что говорить. Они мне не задавали вопросов. Только пристально смотрели на меня, и это длилось уже довольно долго. Страх снова прокатился по моему телу. Я онемела, потеряла дар речи и ничего не могла сказать. Меня просто сковало. Все ее движения были механические, лишенные каких-либо чувств, словно она была роботом.

Гонзалес поднял голову и прищурился, а у меня появилась робкая надежда, что они тоже люди и поймут меня, выслушают то, что я должна сказать. Он наклонился вперед в своем кресле и смотрел мне прямо в глаза, как будто это была проверка зрения.

– Надира, – сказал он, – я беспокоюсь о тебе. Мне кажется, ты не понимаешь всей ситуации! – он еще немного наклонился вперед.

О-о-о! Это выражение: «Мне кажется, ты не понимаешь всей ситуации!» Как оно было для меня знакомо! Оно было для меня страшнее любых пыток! Это любимое выражение Эльнара, которым начинались его многодневные «объяснения», если я не следовала его инструкциям. Эти объяснения и лекции сводили с ума. После таких разъяснений я утрачивала чувство реальности и своего места в этой реальности, я чувствовала, что теряю рассудок, а в большинстве случаев сомневалась, что имею его в принципе. Эльнар мог встать среди ночи и «объяснять» все по нескольку десятков раз, все больше углубляясь в детали. И не дай бог уснуть или не ответить на его вопрос, тогда его «объяснения» могли продолжаться еще два или три дня, а в большинстве случаев и ночью. Он «объяснял» до тех пор, пока я сама не начинала верить, что я действительно полнейшая дура и ничего не понимаю.

– Надира, мне кажется, ты не понимаешь всей ситуации, – сказал Эльнар, когда я собралась улетать домой к детям. Я прилетела в Америку только на один месяц, чтобы навестить мужа. – Ты не можешь просто так оставить меня одного. Я тебе не говорил, чтобы ты не переживала, но от нервного срыва я попал в больницу, и теперь у нас долг четырнадцать тысяч долларов, – он на минуту замолчал. – Меня могут посадить в тюрьму, если мы его не выплатим. Мне нужна твоя помощь. Мы вместе вылезем из этого. Сейчас тебе объясню как.

Это был первый раз, когда я услышала его «объяснения», и они длились два дня. Он говорил о том, какой он талантливый и как ему тяжело. Манипулировал чувством вины, обязанностями жены, играл на моей жалости и страхе, что он погибнет. Я чувствовала, что схожу с ума, но я была знакома со своим мужем всего лишь четыре месяца, и мне тогда показалось, что он был перевозбужден и не в себе от страха остаться в одиночестве, и я искренне считала, что мне действительно нужно спасать мужа. Изможденная и потерявшая реальность из-за объяснений Эльнара, я согласилась остаться.

А потом я стала бояться этого выражения: «Мне кажется, ты не понимаешь всей ситуации» больше, чем электрического стула. Эльнар «объяснял ситуацию» по любой моей погрешности. То я без разрешения позвонила маме, то не убралась вовремя, то плачу по пустякам, то забыла в стиральной машине его носок.

– Кутя, мне кажется, ты недостаточно любишь меня. Как же можно относиться так невнимательно к своему мужу? Разве тебя родители не учили, что муж – это господин! Об этом говорит Коран, к твоему сведению. Хочешь, я прочту тебе именно про это?

– Дорогой, конечно, я люблю тебя, просто я убирала много белья и не обратила внимания, что обронила твой носок, – уже дрожащая, пыталась оправдаться я.

– Вот-вот! Мы здесь говорим о расстановке приоритетов. Как раз это я тебе и объясняю, что ты не понимаешь всего, что стоит за твоим вроде бы безобидным поступком. Забыть мои вещи черт знает где! Да это все равно что забыть про меня в принципе.

– Да нет же! Все это совсем не так. Я всегда думаю о тебе.