Я плохо помню, что творилось с нами после того, как мы сошли со ступенек в зал. Музыка, танцы, голоса и лица Людей Холмов обрушились на мой разум, разорвали мою память, оставили от воспоминаний клочки, пёстрые лоскуты, подхваченные ветром. Помню лишь пляски, бесконечные пляски; руки, касающиеся моих рук снова и снова, кружащие меня, влекущие за собой. Я – уже не я, я – древесный лист в горном ручье, бабочка, мир которой сузился до свечного огонька впереди.

И всё же осталась часть меня, не затопленная чужими чарами, помнящая предостережения, оберегающая от сладостных опасностей вокруг. Одежда людского мира охранила нас с детьми, остерегла ту самую часть разума, что позволила нам не потерять себя в пляске фейри, не забыться, не нарушить запретов.

Я не приближалась к пиршественным столам. Я искала взглядом дочерей каждый миг, когда танец разводил нас в стороны. Я смотрела на дерево с красной листвой и знала, что мы должны уйти прежде, чем маятник в его ветвях пробьёт полночь.

Одно я запомнила отчётливо. Затишье между танцами, не дольше, чем необходимо, чтобы сделать вдох-другой, – и деву на лестнице, что спустилась в зал позже всех остальных. Платье её было голубым, словно кусок чистого весеннего неба отрезали и придали нужную форму; синие мотыльки трепетали в светлых волосах, башмачки, мелькающие под подолом, сверкали при каждом шаге, точно их выточили из горного хрусталя.

Мне почудилось, что она похожа на мою падчерицу, но я знала: моя падчерица – в замке по ту сторону верескового холма, в безопасности, и такого платья у неё нет, и подобное не пошить ни одному человеческому портному. Да только взгляд мой снова и снова находил небесный наряд среди других, и я видела, как дева в голубом танцует с тем, на чьём челе мерцал венец из золотых ветвей.

Часть моего разума, не дремлющая в путах гламора, отметила это с радостью. Их повелитель положил глаз на незнакомку, не на моих дочерей; нас не будут удерживать, нам дадут уйти. И всё же что-то в этом зрелище тревожило меня, заставляло следить за девой в голубом едва ли не пристальнее, чем за родными детьми.

Опомнилась я, лишь когда маятник раскатил над залом первый гулкий удар, отдавшийся дрожью в костях и возвестивший, что пришло время уходить.

Ещё четыре удара ушло на то, чтобы найти дочерей среди гостей – те медленно замирали, завершая кружение, словно бой маятника разом лишил их сил. Пока я пробиралась сквозь толпу, я заметила, как по лестнице бежит дева в голубом, бежит так, что спотыкается и едва не падает на очередной ступеньке.

Тогда у меня не было времени осознать, что это значит. Я думала лишь о том, что должна увести детей, прежде чем станет поздно. О том, что прекрасные лица вокруг дрожат и расплываются восковыми масками; что шпильки теперь походят на рога и кости, а шёлк платьев – на паутину и крылья жуков; что в причёске одной гостьи запуталась болотная тина, а в распущенных волосах другой вместо лент вьются змеи; что юбки обнажают копыта, что с каждым мигом заостряются обнажённые улыбками зубы.

Маятник подгонял нас в спину, пока мы с дочерьми, в свою очередь, бежали по лестнице. На одной из ступеней сверкнул башмачок, прозрачный и блестящий, как горный хрусталь, и мне подумалось, что его обронила дева в голубом; но мне нельзя было забирать из мира за вересковым холмом ничего, что не было принесено туда из мира людей, даже если б захотелось.

Мы побежали дальше, не оборачиваясь. Позади оставалась музыка, которая глохла и рассыпалась на отдельные ноты, как распускаемый гобелен, голоса, что с каждым ударом часов становились всё более резкими, и смех, который теперь звучал голодно.

И башмачок.

Ещё одна ошибка, которую я не прощу себе, покуда жива.

Мы оказались в лесу прежде, чем отзвучал последний удар часов, но не остановились.

Я держала детей за руки, пока мы бежали к холму по заснеженному лесу. Ветви хватали меня за подол, горло и грудь горели огнём, ноги ныли от изнеможения, но я влекла дочерей за собой.

Я позволила себе замереть, согнуться и перевести дух, лишь когда мы вновь поднялись и спустились с верескового холма, а вдали снова засияли огни. Не голубые огни башни фейри, озарённой изнутри звёздами и колдовской луной, а приглушённый свет окон людского замка.

Я не выпускала пальцев дочерей из своих, пока мы не оказались под родным кровом. Только уложив их в постель, я сочла себя вправе дать усталому телу отдых – и, проваливаясь в сон, думала, что всё позади.

Цена уплачена. Цена ещё трёх десятилетий покоя и защиты Добрых Соседей.

Наутро я едва могла ходить, до того болели стёртые ступни. Сын сказал, что нас не было три дня. Это не встревожило меня: мой барон говорил, что в мире Людей Холмов час может показаться мгновением, год – одним днём.

Встревожило меня известие, что те же три дня никто не видел мою падчерицу.

Я поняла всё ещё прежде, чем без стука ворвалась в её комнату, впервые за всю жизнь под этим кровом. Падчерица сидела в постели, улыбаясь, точно вспоминала прекраснейшую из сладких грёз, и держала в руках башмачок.

Прежде чем она успела спрятать его за спину, я различила хрустальный блеск.

Мне не потребовалось выпытывать ответы. Моя падчерица жаждала поведать, как я заблуждалась. Мне оставалось лишь выслушать всё, что она с гневом и торжеством излила мне.

Как в ночь, когда мы с дочерьми отправились на бал, она плакала во дворе замка – и её наконец нашло существо, что притворялось белым дроздом.

О желании, что она загадала ему: попасть в обитель Добрых Соседей, возможности видеть которую её так жестоко лишили.

О волшебном платье цвета неба, которым обернулся её неприглядный шерстяной наряд (ей всё же хватило ума попросить оставить людскую одежду, лишь преобразить её).

О хрустальных башмачках, возникших на месте кожаных.

О завете покинуть бал прежде, чем пробьют часы, ведь иначе она предстанет перед повелителем Волшебной Страны в тех обносках, что бессердечная мачеха вынуждала её носить день за днём.

…о, теперь я понимала, почему она бежала. Существо, притворявшееся её покровительницей, подчинялось всё тем же законам, что другие Люди Холмов. Платье и хрусталь были гламором – всё тем же гламором, чарами, что теряли силу с наступлением нового дня, рассыпались песочным замком под волной.

Правда, по сию пору я не знаю, почему чары спали с платья, но остались на башмачках. Должно быть, потому, что один из них так и не покинул Волшебной Страны, протянув связующую ниточку между тем и этим миром.

Я слушала всё, что падчерица мне говорила, но перед глазами моими блестел башмачок, оставшийся на лестнице замка-ловушки. Обычная свиная кожа, лишь притворившаяся хрусталём. Попавшая в мир нелюдей из мира людей – вместе с моей глупой, глупой, глупой падчерицей.

Я вспоминала, что твердил мой барон: по ту сторону верескового холма нельзя расставаться с одеждой, в которой мы пришли. Не только потому, что та хранит нас от чар и помогает вернуться домой невредимыми. Эта одежда – частичка нас; если мы оставим её Людям Холмов, они смогут нас отыскать. Всегда. Везде.

Даже в нашем мире.

Я слушала всё, что падчерица мне говорила, но видела одного из них – с венцом из золотых ветвей на белых как кость волосах. Того, кто танцевал с девой в голубом. Того, кто на этом балу выбирал себе суженую.

Я выслушала всё, что падчерица мне говорила.

А после, не сказав ни слова, вышла – и, отвязав с пояса связку ключей, что хозяйка дома обязалась всегда носить при себе, заперла комнату на замок.

Я знала, что времени у нас немного.

Слуги всё же успели прибить железную подкову над дверью в спальню моей падчерицы и приладить железную кочергу вместо засова. Во дворе росла рябина, на которой под снегом алели ягоды; я набросала ветви перед порогом комнаты, а поверх рассыпала соль.

Я не решилась оградить от них весь замок, ибо гнев их был бы страшен. Тогда я ещё надеялась уберечь падчерицу, не нарушив соглашения с Добрыми Соседями – по меньшей мере внешне. Я лишь надеялась, что железо, рябина и соль послужат преградой, когда они явятся за тем, что сделалось им желанным, заставят их потерять след.

Падчерица билась и кричала за дверью. Я осталась глуха к её мольбам, и слуги, верные моим приказам, тоже.

Когда всё было кончено и день склонился к закату, я велела всем – и домочадцам, и прислуге – запереться в покоях и не покидать их до рассвета. Сама же вернулась в спальню и заняла кресло перед камином, чувствуя, как пульсируют болью натруженные ноги; в пальцах – книга, в рукаве – рябиновый амулет.

Они явились, пока я читала, не понимая смысла строк, по которым пробегал мой взгляд. Перед глазами были не слова, а хрусталь и венец из золотых ветвей, и острые зубы, и холодное железо поперёк запертой двери.

Они соткались из теней, совсем как у верескового холма. Впрочем, это были их земли в той же степени – мы сами дали им такую власть.

Они скользнули ко мне из угла, окутанного мраком – детищем ночи и пламени в очаге. Один – с огненными глазами, тот, кто всегда говорил со мной, и ещё трое. Они принесли запах земли, гари и жути, и огонь в очаге потянулся к ним, когда они обступили меня, словно смыкающиеся прутья клетки.

– Рады снова видеть тебя, госпожа, – сказал гость с огненными глазами. – Мы несём благую весть, что наш повелитель избрал себе суженую. Он не знает её имени, однако она обронила свою вещь. – Он сунул руку в складки струистых одежд, но я и без того знала, что он покажет мне. – След, оставленный ею, привёл нас сюда.

– Я польщена, что он избрал девушку из этого замка, о Добрые Соседи, – сказала я, поглядев на хрустальный башмачок в его ладони. – Однако никто из моих дочерей не говорил мне, что её удостоил танцем ваш повелитель.

– Должно быть, скромность. – Он улыбнулся. – Приведи своих дочерей, госпожа. Это одна из них. Мы подождём.

Я подчинилась. Мне не оставалось ничего, кроме как подчиниться. В рукаве моём был рябиновый амулет, но я понимала: всё, что хранит меня на самом деле, – соглашение, заключённое задолго до того, как я родилась. Нарушу его – несдобровать не только мне.

Мои дочери не выказывали страха, следуя за мной. Не выказали они его, и когда предстали перед взглядами Людей Холмов, и когда я, затворив дверь, произнесла:

– Вот мои дочери. Которую из них вы ищете?

Огненные глаза перевели взгляд с одного девичьего лица на другое – совсем как когда увидели их впервые, очень давно, – и обладатель их покачал головой.

– Наш повелитель многое рассказал нам про свою суженую. Это не те девушки, госпожа.

– Со мной на бал явились только две, – сказала я твёрдо, зная, что не искажаю истину. – Обе они перед вами.

– Но ведь ещё одна могла прийти и без твоего ведома, верно? – голос его сделался вкрадчивым, как дым, что просачивается сквозь дверь, за которой ты пытаешься укрыться от пожара. – Та девушка где-то здесь. Мы чувствуем это.

– Вы просили привести на бал моих дочерей – я привела их. Вы просили привести их сюда – я сделала это.

– И в твоём замке больше нет девушек, побывавших на нашем балу?

Я промолчала.

Я могла сколько угодно твердить им полуправду, но не лгать в открытую.

– Отвечай, госпожа, – прошелестел гость из-под холма. Огонь его взгляда сжигал дверь моего спокойствия, изголодавшимся псом лизал руки, загоняя в угол. – И помни: у нашего соглашения есть правила, но твоя ложь нарушит их.

– Нет. Девушек нет.

– Скажи это. Скажи, что в этом доме помимо тебя только две девушки, которые в этот праздник весеннего равноденствия пришли в нашу страну и покинули её.

Он не оставил мне лазеек. Он загнал меня в ловушку.

И всё же я повторила то, что он просил.