– Говорят, они хотели наших женщин, но мой предок был слишком умён и порядочен, чтобы просто отдать их. Тогда Люди Холмов пошли на уловку. Оставили за собой право пригласить наших женщин на бал – или на пир, в ту пору, когда балов ещё не было. – Мой барон пожал плечами. – Тогда люди плохо знали и ловушки Людей Холмов, и то, как избежать их. Многие из женщин, отправлявшихся в их владения, никогда не возвращались. Над многими из тех, кто вернулся, Люди Холмов обретали власть. Фейри не могут вредить нам, покуда мы придерживаемся правил, но они как никто умеют заставить нарушить их. – Его пальцы крепче сжали мои, пока мы шаг за шагом приближались к стенам, ставшим для меня родными. – Осталось три весны, прежде чем три десятилетия истекут и они позовут тебя и наших детей.

– Ты должен был рассказать мне сразу.

– Чтобы ты отказалась от меня, узнав об этом?

Я не ответила. Ведь я и правда отказалась бы – почти наверняка – и потеряла бы больше, чем сохранила. Вздумай боги завтра забрать мою жизнь, я не жалела бы ни об одном дне с момента, как я во второй раз дала брачные клятвы у алтаря.

Но на кону стояла не только моя жизнь.

– Не бойся, любовь моя, – сказал муж, угадав мои мысли. – За века наш род усвоил законы, что помогут избежать сетей их гламора. Я научу тебя. Ты и твои дети благоразумны, вы не угодите в ловушку. Только вот моя дочь… – Он покачал головой, и я вспомнила о белой птице. – Она наивна. Она красива. Они любят красивые вещи, а наивных легко заманить в западню.

– Люди – не вещи.

– Не для них. – Он помолчал немного, пока мы поднимались по лестнице навстречу остывшей постели. – Я мог открыться тебе раньше, признаю. Но, думаю, едва ли смог бы открыться позже.

– Почему?

Мой барон улыбнулся – болезненной, безрадостной улыбкой.

– Добрый Сосед сказал «рады видеть тебя, господин», – ответил он сдержанно и печально. – Обычно он говорил «рады видеть тебя в добром здравии».

Мой барон сгорел от болезни прежде, чем наступила зима. Хворь долго пряталась, не проявляя себя, но после принялась глодать его изнутри жадным зверем, сжирая плоть, оставляя кости, кожу и боль.

За считаные месяцы от мужчины, которого я любила, остался живой скелет. Лишь дурманящие зелья до последнего позволяли ему не страдать. Чем дальше, тем больше времени он проводил, опоенный ими, во сне. И меньше – со мной.

Я снова стала вдовой. Только теперь у меня было четверо детей вместо трёх. Да ещё расколотое сердце, которое – я знала – не сможет ни срастить, ни тронуть больше ни один мужчина.

Мой сын был уже достаточно взрослым, чтобы управлять всеми землями, доставшимися ему. Помощь Добрых Соседей должна была довершить остальное. Я осталась хранительницей замка – и всех привилегий и обязанностей, что к нему прилагались.

Мой барон научил меня всему, чему должен был, чтобы мы жили безбедно и не лишились волшебного покровительства. Я знала, что и когда оставлять на камне у верескового холма. Когда стоит звать тех, кому эти дары предназначены, а когда – просто оставить подношение и уйти. Что в их владениях нельзя ни есть, ни пить, ни расставаться с одеждой, в которой ты пришёл. Что с их балов нужно бежать, пока часы не пробили двенадцать, ибо в полночь сбрасываются маски и развеивается гламор, и лучше не быть там, когда это произойдёт. Что лгать им нельзя, но можно утаивать часть истины. Что они боятся холодного железа, соли и амулетов из рябины.

Наша жизнь продолжила отсчёт до той весны, когда нам предстояло явиться на бал Добрых Соседей. Но прежде я должна была поднести им новые дары – на сей раз сама. Представить им нового наследника фамилии и других наших детей: так было заведено со дня, как умер прародитель рода, заключивший сделку.

Я готовилась к этому дню, ведь от него зависело многое. Я готовила лучшую шерсть, и мягчайший шёлк, и флейты тончайшей работы, и украшения из золота и камней, столь искусные, сколь способен создать человек. Но ещё я смотрела на свою падчерицу, чья краса расцветала день ото дня, и вспоминала, что говорил мне муж незадолго до того, как покинуть меня.

«Если однажды тебе придётся вести её к ним, сделай так, чтобы они не увидели всей её красоты».

Я смотрела на её лилейную кожу, на волосы, схожие с золотой пряжей, на лицо, точёное, как у храмовых статуй. Смотрела и понимала: стоит мне привести падчерицу к вересковому холму, и она затмит собой все сокровища, что я там оставлю.

Я знала, что грозит людям, которые привлекут внимание Людей Холмов. Знала и боялась этого. А в жилах её текла их кровь, и однажды белая птица, что служит их посланцем, уже говорила с ней.

Мне следовало выдать её замуж и услать подальше. Однако я не хотела, чтобы она познала те же страдания, что я. Она была вправе выбрать себе мужа по сердцу. Она едва разменяла четырнадцатый год своей жизни, и я не хотела принуждать её к раннему браку, как принудили меня.

Незадолго до дня, когда мы с детьми должны были пойти к вересковому холму, в голову мою пришло решение, как уберечь её от алчных взоров Людей Холмов.

То решение оказалось неверным. Но по сию пору я не знаю, могло ли хоть одно моё решение её спасти.

В тот вечер, когда нам предстояло знакомство с Добрыми Соседями, я следила, как детей одевают в лучшее, что у них есть. Всех, кроме моей падчерицы. Я загодя велела сшить для неё мешковатое платье из тёмной шерсти и серый плащ, подбитый мехом – тёплый, но невзрачный.

В тот вечер я сама расчесала волосы всем своим детям, и падчерице – тоже. А после смазала её жемчужные локоны гусиным жиром, и присыпала их мукой, чтобы они утратили блеск, и заплела в простую косу.

В тот вечер я следила, как мои дочери белят лица и красят губы помадой из измельчённых ягод – столичная мода, только добравшаяся до наших мест. Я не запретила падчерице делать то же, но и не помогла, а краситься она не умела. Пудра прятала её сияющую кожу, помада – делала чрезмерно красными губы, которые без неё были нежнее роз.

Я знаю, что должна была объяснить ей всё, и я пыталась. Она не слушала мои доводы. Она верила, что фейри не могут ей навредить. Недаром её род прозвал их Добрыми Соседями, верно?

Пусть она увидит их, решила я тогда. Увидит своими глазами и поймёт, что они столь же прекрасны, сколь и страшны; поймёт, зачем я пытаюсь спрятать её от них.

Я ошибалась. Все люди ошибаются, – но не все их ошибки так дорого стоят.

Я повела падчерицу вниз, туда, где остальные уже ждали нас.

Мои дети поглядели на неродную сестру в наряде, едва ли достойном дочери барона, на её косу и нелепо раскрашенное лицо. Я видела, что они удивлены, но они смолчали. Я рассказывала им о своих опасениях – мягко, не желая обидеть сравнением не в их пользу, – и они поняли меня. Они не стали смеяться, чтобы не ранить чужое дитя ещё больше, но я заметила на губах дочерей улыбки, прежде чем они отвернулись, пряча их.

Моя падчерица тоже заметила их. И запомнила. Но это я поняла много позже.

Она заметила и то, что волосы моих родных дочерей не забраны в косы, не смазаны жиром и не присыпаны мукой. Что платья их из парчи и бархата, а плащи расшиты золотом. Добрые Соседи любили красивые вещи, и наше семейство должно было понравиться им, чтобы мы не утратили их расположения. Но за своих детей я не боялась. Ни одна из моих дочерей не была настолько красива, чтобы на неё решили охотиться.

Моя падчерица запомнила и это – и это я тоже поняла много позже.

Я подняла одну корзину с дарами, велела детям взять другие и повела их за собой. Дорогой они хранили молчание, как мы и уговаривались; но, когда я произнесла имя, коему научил меня мой барон, и Добрые Соседи спустились с верескового холма, я услышала, как одна из моей дочерей ахнула.

– Рада видеть вас, Добрые Соседи, – сказала я, кланяясь гостям, как кланялся мой барон – так недавно и так давно, в прошлой жизни, где я была любима им и любила сама. – Мой благородный супруг покинул нас. Отныне мы с сыном – хранители замка и его рода, что этим вечером предстал перед вами.

– Мы знаем, госпожа, – сказал один, тот же, что говорил со мной в прошлый раз. – Нам ведомо многое. Нас печалит его уход, но не думаю, что кто-то печалится больше тебя.

Они снова были – пламя и тени, вода и блики, восторг и страх. Даже на расстоянии вытянутой руки они казались сказочными видениями, игрой света, порождениями лесной сени. В глазах говорившего со мной мерцал огонь, чарующий и безжалостный, и эти огненные глаза обвели взором всех четверых моих детей: троих моей крови и одну – чужой.

Мои родные дети не подняли взгляда, как я учила их, и я коснулась пальцев старшей дочери, заметив, что они дрожат. Дети мои были умны (я сама воспитала их так), и гламор Людей Холмов не обманул их. Они познали то, о чём прежде я лишь говорила; они почуяли суть, таящуюся под безупречными масками тех, кто так походил на нас.

Только падчерица моя смотрела на Добрых Соседей неотрывно и заворожённо. И не отвела глаз, когда взор гостя из-под холма обратился на неё. Перламутровая поволока затуманила их, зачарованная улыбка растянула её губы: чарам Добрых Соседей могут противостоять лишь немногие смертные – мой барон предупреждал меня. Один взгляд фейри заставит тебя пойти за ним куда угодно по первому зову.

Я сделала маленький, почти незаметный шаг к падчерице и положила руку ей на плечо. В равной степени для того, чтобы отрезвить её и чтобы напомнить гостю из-под холма: она моя, и я никуда её не отпущу.

Взгляд огненных глаз соскользнул с раскрашенного девичьего лица на мою ладонь.

На губах гостя из-под холма проявилась улыбка – словно трещина рассекла выбеленную пламенем головёшку.

– У тебя красивые дети, госпожа. Все, кроме одной, – полупесней-полушёпотом прозвучал его голос, прежде чем его и других Людей Холмов поглотили тени, из которых они явились. – Впрочем, она и не твоя дочь.

Я надеялась, что моя падчерица не расслышит этого сквозь пелену гламора. Но я видела её лицо, пока мы шагали к замку от верескового холма, и кожей чувствовала её молчание – холоднее зимы вокруг.

Она слышала всё. И больше, чем прозвучало на самом деле.

Настала весна. Она оказалась поздней, дождливой и ледяной. Многие посевы по всей стране не взошли. Однако солнце пригревало наши угодья, небо над замком оставалось ясным, даже когда у соседей бушевали грозы, и наши земли дали добрый урожай.

Благословение Добрых Соседей не покинуло нас, продолжив защищать от всех напастей.

Но с того дня моя падчерица отдалилась от меня.

Я старалась окружать её той же заботой, что прежде, и даже больше. Все мои объятия, подарки, ласковые слова оставались без ответа.

Я понимала, что ей нужно время, дабы простить меня; дабы повзрослеть и понять, от какой угрозы я стараюсь её уберечь. Потому я не навязывала ей своё общество.

Я знала, что она не одинока, ведь она была близка с моими дочерьми (тогда ещё была), а у меня хватало забот. Я помогала сыну управлять нашими землями. Распоряжалась скотом и урожаем. Разрешала судебные тяжбы. Считала подати. Объезжала поля, присматривая, как их пашут, засеивают и убирают. Отвечала за хозяйство в замке с сотней слуг.

И долго не замечала, как моя падчерица всё больше времени проводит у того орешника, что посадили на могиле её родной матери. Слишком долго.

Минуло две весны с вечера, когда мои дети предстали перед взорами Добрых Соседей. Мы с сыном исправно подносили им дары в дни, когда поворачивалось Колесо года, и со временем гости из холма стали меньше очаровывать и ужасать нас. Беседы и встречи с ними превратились в обыденность, в такую же рядовую обязанность, как посев урожая, стрижка овец, сбор дани королю.

Самый лютый пожар перестаёт страшить, если ходить к бушующему огню и взирать на него постоянно.

Страшил меня только бал, на который нам с дочерьми неизбежно предстояло отправиться. Я ещё не обсуждала это с ними – готовила их постепенно, приучая к мысли, что Люди Холмов пусть и не добры, но не желают нам зла.

Однако дети первыми заговорили со мной о том, что нам предстояло. И я этого не ждала.

Они зашли в мои покои летним вечером, тёплым и душистым, пахнущим липами и недавним дождём. По лицам их я сразу поняла, что они встревожены и смущены, но причина их тревоги оставалась для меня загадкой, покуда они не заговорили.