II

Психоаналитики немедленно нам возразят: они скажут нам, что настоящие противники – это люди, что с первыми запретами ребенок сталкивается в семье, и что, как правило, сопротивление, досаждающее психике, отмечено печатью социального. Но ограничиваться переводом символов на человеческий язык – как часто поступает психоанализ – означает забывать область нашего анализа в целом, автономию символизма, а вот к ней-то мы и хотим привлечь внимание. Если в мире символов сопротивление является человеческим, то в мире энергии сопротивление материально. Ни психоанализ, ни психология не сумели найти должных средств для оценки сил. В психоанализе нет психического динамометра, чьи показания определялись бы эффективной обработкой материи. Подобно дескриптивной психологии психоанализ оказался сведенным к своего рода психической топологии: он устанавливает уровни, пласты, ассоциации, комплексы и символы. Несомненно, он позволяет оценивать доминирующие импульсы по их результатам. Но в нем отсутствуют инструменты подлинной психической динамологии, подробной динамологии, изучающей индивидуальность образов. Иными словами, психоанализ довольствуется определением образов через их символику. Стоит психоанализу обнаружить импульсивный образ или выявить травматизирующее воспоминание, как он сразу же ставит проблему их социальной интерпретации. Он забывает о целой области исследований: о само́й сфере воображения. А ведь психика одушевляется благодаря подлинному голоду в отношении образов. Она жаждет образов. В общем, психоанализ всегда ищет под образом единственную реальность, но забывает о противоположном направлении поисков: о поисках позитивности образа, исходящего из реальности. В этих-то поисках и обнаруживается энергия образа, служащая прямо-таки признаком активной психики.

Слишком часто психоаналитики считают, будто фантазирование нечто скрывает. Оно якобы играет роль «покрывала». Но ведь это его вторичная функция. И вот, как только фантазированию становится причастной рука, как только реальные энергии вовлекаются в труд, а воображение актуализирует собственные образы, центр существа утрачивает субстанцию горя. Действие сразу же становится небытием горя. И тогда выдвигается проблема поддержания динамического состояния, восстановления динамической воли в ритмическом анализе наступательности и мастерства. Образ всегда свидетельствует о некоем продвижении воображающего. Воображение и воодушевление связаны между собой. Несомненно – и увы! – бывает воодушевление без образов, но все-таки образов без воодушевления быть не может.

Так попытаемся же вкратце охарактеризовать воображение сопротивления и воображаемую агрессивную субстанциальность, перед тем как приступить к их подробному исследованию.

III

Чем было бы сопротивление, если бы в нем не было упорства, субстанциальной глубины, самих глубин материи? Пусть психологи твердят, что внезапно разгневанный ребенок бьет по столу, о который он только что ударился^[18]. В этом жесте, в этом эфемерном гневе агрессивность высвобождается слишком быстро, и потому мы не можем обнаружить здесь подлинных образов агрессивного воображения. Впоследствии мы встретимся с находками дискурсивного гнева воображения, гнева, воодушевляющего труженика в его борьбе против всегда непокорной, изначально бунтующей материи. Однако же впредь следует иметь в виду, что активное воображение не начинается как простая реакция или рефлекс. Воображению необходим диалектический анимизм^[19], переживаемый при обретении в предмете ответов на намеренное насилие, что наделяет труженика инициативой провокации. Материальное и динамическое воображения способствуют нашему переживанию наведенной враждебности, психологии противящейся, которая не довольствуется ударом или шоком, но обещает грезящему господство над самими глубинами материи. Итак, твердость в грезах есть твердость непрерывно атакуемая и непрестанно возбуждающая. Воспринимать твердость попросту как причину исключения, в ее первом «нет», означает грезить о ней в ее внешней форме, в форме, к которой невозможно притронуться. А вот для грезовидца сокровенной твердости гранит представляет собой своего рода провокацию,– его твердость оскорбительна, и за это оскорбление невозможно отомстить без оружия, без инструментов, без средств человеческого коварства. Гранит не обрабатывают с детским гневом. Его расчерчивают или полируют, и это новая диалектика, при которой динамология сопротивления дает множество нюансов. Как только мы начинаем грезить, обрабатывая материал, как только мы начинаем переживать грезы воли, время наделяется материальной реальностью. Существует время гранита, подобно тому, как у Гегеля в философии Природы присутствует «пирохронос», время огня. Это время твердости камней, этот литохронос можно определить не иначе как активное время труда, время, предстающее диалектически в усилиях труженика и в сопротивлении камня, как своеобразный естественный ритм, как ритм, должным образом обусловленный. И как раз благодаря такому ритму труд обретает сразу и объективную эффективность, и субъективно тонизирующие свойства. Временной характер сопротивления наделяется здесь важнейшими чертами. Осознанность труда теперь уточняется как в мускулах и суставах труженика, так и в регулярном продвижении работы. Следовательно, борьба, свойственная труду, является наиболее жесткой из всех возможных; длительность жеста труженика – наиболее наполненная из всех длительностей, ибо в ней импульс стремится к цели наиболее точно и конкретно. Эта длительность также обладает наибольшей способностью к интеграции. Трудовой жест как бы интегрирует труженика с сопротивляющимся предметом, с самим сопротивлением материи. Материя – длительность динамически внезапно всплывает здесь поверх пространства – времени. И в этой материи – длительности человек еще раз реализует себя скорее как становление, нежели как существо. Он познает движение бытия вперед.

Замысел, окрыленный юношеской энергией, фиксируется прямо в своем объекте, зацепляется за него, прикрепляется к нему. Кроме того, проект в стадии исполнения (материальный проект) имеет иную временну́ю структуру, нежели проект интеллектуальный. Весьма часто интеллектуальный проект существенно отличается от его исполнения. Он так и остается проектом шефа, который командует исполнителями. Зачастую в нем повторяется гегельянская диалектика господина и раба при отсутствии выгод от синтеза, состоящего в приобретенном мастерстве в труде, направленном против материи.

IV

Так материя открывает нам наши силы. Она наводит на мысль о динамической категоризации наших сил. Она предоставляет нам не только субстанцию, длящуюся сколько нам угодно, но еще и определенные временные схемы, зависящие от нашего терпения. От наших грез материя немедленно получает прямо-таки обрабатывающее ее будущее, ибо в обработке мы стремимся победить ее. Мы заранее пользуемся плодами действенности нашей воли. Значит, не следует удивляться тому, что грезить о материальных образах – да-да, просто грезить о них – означает сразу же тонизировать волю. Когда грезишь о намеренно выбранной сопротивляющейся материи, невозможно оставаться рассеянным, отсутствующим, безразличным. Сопротивление невозможно воображать просто так. Различные материалы, выстраивающиеся между крайними диалектическими полюсами твердого и мягкого, обозначают весьма многочисленные типы враждебности. И наоборот, все виды враждебности, которые мы считаем свойственными глубинам человеческой души, вместе с циничным или завуалированным насилием, проявляясь недвусмысленно или лицемерно, обретают реализм в действиях, обращенных на конкретные виды неодушевленной материи. Лучше, чем всем остальным, враждебность специфицируется материальным дополнением. Например, выражение «бить как штукатурку» (battre comme plâtre) обозначает именно акт немощного буйства, в котором нет храбрости, а есть лишь трусливое упоение разбиванием в пух и прах.

Изучая материальные образы, мы обнаруживаем в них (сразу же переходя на язык психоанализа) имаго^[20] нашей энергии. Иными словами, материя – это наше энергетическое зеркало·, это зеркало, фокусирующее наши потенции, освещая их воображаемыми радостями. И поскольку в книге об образах, несомненно, дозволено злоупотреблять образами, мы бы охотно сказали, что твердое тело, рассеивающее получаемые удары, является выпуклым зеркалом нашей энергии, тогда как мягкое тело можно счесть ее вогнутым зеркалом. Причем в высшей степени очевидно, что материальные грезы изменяют направленность наших потенций; они доставляют нам демиургические впечатления; они предоставляют нам иллюзии всемогущества. Эти иллюзии полезны, ибо в них уже содержится поощрение атаковать материю в ее глубинах. От кузнеца до гончара, на примерах железа и теста, мы впоследствии продемонстрируем плодотворность трудовых грез. Ощущая в обработке материи завлекающее нас сгущение образов и сил, мы переживем синтез воображения и воли. Этот синтез, которому философы уделяли столь мало внимания, между тем является первым из синтезов, которые необходимо рассмотреть в динамологии специфически человеческой психики. Мы желаем лишь того, на что направляем богатое воображение.

В действительности философский дуализм субъекта и объекта предстает в наиболее явном равновесии, возможно, именно в своем аспекте воображаемой энергии; иными словами, в царстве воображения с таким же успехом можно сказать, что реальное сопротивление возбуждает динамические грезы, или же что динамические грезы пробуждают сопротивление, спящее в глубинах материи. В журнале «Атенеум» находим страницы Новалиса^[21], поясняющие этот закон равенства действия и противодействия, транспонированный в закон воображения. По мнению Новалиса, «при любом соприкосновении зарождается некая субстанция, чье воздействие длится столько же, сколько само прикосновение». Иначе говоря, субстанция наделена способностью прикасаться к нам. Она касается нас, как мы ее, жестко или нежно. Новалис продолжает: «Эго служит основанием всех синтетических модификаций индивида». Следовательно, на взгляд новалисовского магического идеализма, материю пробуждает человек, а спящие в вещах качества наделяются жизнью от прикосновения чудесной руки, от контакта, дополненного разнообразными грезами о воображающем осязании. Но предоставлять инициативу воображающему, как делает магический идеализм, нет необходимости. На самом деле, какое имеет значение, кто начинает борьбу и диалоги, когда эти борьба и диалоги обретают силу и жизнестойкость в своей повторяющейся диалектике, при постоянной взаимной активизации. А ведь наша задача гораздо проще и состоит в показе радостного характера образов, выходящих за пределы реальности.

Тем не менее, разумеется, материальная реальность нас учит. Благодаря обработке весьма разнообразных и отчетливо индивидуализированных материалов мы можем узнать индивидуализированные типы гибкости и решительности. И воздействуя на точку равновесия нашей силы и сопротивления материи, мы становимся не только ловкими в отделке форм, но и материально умелыми. Материю нужно соединить с Рукой, чтобы определить сам узел энергетического дуализма, активного дуализма с совершенно иной тональностью, нежели классический дуализм объекта и субъекта, когда оба ослаблены созерцательностью, один – в своей инертности, другой – в своей праздности.

Действительно, работающие руки переносят субъект в новый порядок, в котором возникает динамизация его существования. В этой сфере все предстает в виде приобретения, а любой образ представляет собой ускорение; иными словами, воображение – «акселератор» психики. Воображение систематически движется слишком быстро. Это довольно-таки банальное свойство, настолько банальное, что мы забываем отмечать его как существенное. Если же мы рассмотрим получше эту подвижную кайму образов вокруг реальности и, соответственно, это преодоление бытия, подразумеваемое воображающей деятельностью, мы сможем понять, что особенность человеческой психики в том, что это воодушевляющая сила. И тогда обыденная жизнь как бы отходит в сторону, она кажется чем-то косным и тяжеловесным, осколком прошлого, а позитивная функция воображения сводится к рассыпанию этой груды инертных привычек, к пробуждению этой неповоротливой массы, к открытости бытия навстречу новой подпитке. Воображение – это принцип приумножения атрибутов, касающихся глубин субстанций. А еще это воля к сверхбытию, не ускользающему, а расточительному, не противоречивому, а упоенному противоположностями. Образ – это бытие или существо, отличающееся от самого себя ради того, чтобы увериться в становлении. И как раз в литературном воображении эта дифференциация сразу же отчетливо предстает. Один литературный образ разрушает массу вялых образов, полученных от восприятия. Литературное воображение способствует «развоображению», чтобы лучше воображать заново.