Возвращение в Триест (страница 4)
Он снился ей много ночей подряд: как он стоит на палубе катера, облокотившись на борт, или сидит на скалах у берега. Всего несколько месяцев назад она решилась стереть его сообщения с автоответчика, больше никаких «как дела, zlato?», чтобы не сойти с ума. И вот когда ей показалось, что она смирилась с идеей необратимости, пришла весть о наследстве, которое нужно забрать, и теперь она вынуждена вернуться в родной город.
Она давно не ездила на восток страны. Сколько? Если ее спрашивали, она неопределенно махала рукой, мол, не помнит, но, естественно, она точно знает год и день.
Когда разразилось новое противостояние в Европе и некоторые проводили параллели с тем, что происходило в тех местах тридцать лет назад, главный редактор издания, где она работает, вызвал ее и попросил туда поехать. Поезжай посмотреть, у тебя точно найдется ключ к более ясному пониманию.
Нет. У нее нет никакого ключа к тем мирам. Ты оттуда, понимаешь такие вещи. «Оттуда» – туманное и растяжимое понятие, прямо как чувства. Командировку можно организовать за несколько дней. Об этом не может быть и речи. Она видела в газете новые фотографии из зоны конфликта, подписанные этим ее братом, или другом, или соперником. На этот раз фотографии цветные, но построение кадра, в котором соединяется размытый фон и искаженная деталь, типичное кадрирование, когда подходишь очень близко к объекту, используя при этом широкоугольный объектив, – точно такое же, как на снимках, которые попали ей в руки тридцать лет назад, в квартире в Белграде. Не может быть и речи. Последнее, чего хотелось бы Альме, – снова оказаться вместе на территории вооруженного конфликта. А потом по почте пришло запоздалое письмо с последней волей ее отца, и вернуться в свой город на востоке ей показалось вдруг меньшим из зол, хорошей отговоркой, чтобы выпутаться из передряги.
– В каком-то смысле легче поехать на поле боя, чем вернуться домой, – сказал ей редактор, который знал к ней подход, поэтому и отпустил ее.
И Альма задумалась, понимает ли он, насколько все сложно.
Иногда в столичных автобусах она слышала разговоры на языке острова: тогда она внимательно изучала этих людей, в основном это были женщины, пыталась молча сесть поближе к ним, чтобы почувствовать этот укол узнавания, который подкреплял в ней такое излюбленное чувство непричастности к своей жизни, друзьям, любовникам, которые ничего о ней не знают, ни один из них не говорит на языках ее детства. На ужинах на террасах у Тибра она усвоила, что у всех вокруг другой культурный багаж, чем у нее, а ее познания считаются экстравагантными, они не помогают ей наладить связи и чаще всего вызывают скуку или недоверие, а иногда привлекают чудаков. Она знает то, что другим неведомо, но им это неинтересно. Иногда она рассказывала, как одним осенним днем маршал, примчавшись на всех парах из Бухареста, чтобы свести счеты, сказал своим соратникам: «Если бы вы знали, каким я вижу будущее Югославии, вы бы пришли в ужас»; или цитировала стихотворение Тракля[7], которого во всех школах ее города учили наизусть; однажды за ужином, где говорили о политике, она заметила, что на Балканах нужно следить за тем, где заказывать бриньевец, а где сливовицу, чтобы никого не обидеть, потому что в этих краях даже алкоголь стал вопросом самоидентификации. Когда она рассказывала нечто подобное, люди вокруг смотрели на нее с улыбкой и тут же меняли тему – похоже, такие вещи их абсолютно не интересовали, и ей после своего взволнованного рассказа хотелось провалиться сквозь землю.
* * *
Альма тянет время, но сложно долго тянуть время, когда мочишь ноги в апрельском море.
Она выходит из воды, вытирает ноги о траву. Шагает босиком, как девчонка, пока не доходит до асфальтированной дороги, что ведет к виллам, тогда только надевает носки и туфли и идет дальше вдоль леса и забора с колючей проволокой, который ограждает военную часть. На острове все еще дислоцируется военный гарнизон. Она представляет себе, что в хибарке, виднеющейся вдалеке, остался солдат доблестной Югославской народной армии, не ведающий ни о чем, что случилось. Балканский Хироо Онода, который говорит на сербохорватском и хорватосербском и не ориентируется в новых границах страны.
Тем временем солнце уперлось в линию горизонта, и небо над морем стало сахаристо-оранжевым. От скал отражаются пенные брызги, и волны вдалеке морщат синеву. Ветер смешивается с шагами и снова выдувает из Альминой головы все мысли. Она перестала бояться пустынных мест и хруста веток, обломавшихся в последнюю летнюю бурю. Но по-прежнему побаивается павлина-альбиноса и любит подсматривать в чужие окна.
Можно было бы зайти в бухту и найти там ее риф, сейчас полностью спрятанный за соснами, которые касаются ветками воды, и вызывать оттуда духов прошлого, но это место ей не принадлежит. Это всего лишь фрагмент лета длиной в детство или чуть меньше. Передышка от жизни, которая проходила в другом месте, время, сделавшееся нереальным из-за своей секретности. Никому не говори об острове, хорошо, zlato? Да. Много лет она верила, что все это придумала сама: маршала и красный пионерский галстук. Однако слишком много подробностей.
Эти дни существовали, и география это подтверждает. Все пути ведут на остров, говорил ее отец. Но Альма предполагает, что для нее остров – это только начало пути.
Город
(Страстная пятница)
Она никогда не ночевала в гостинице в своем городе. Но ей неизвестно, что стало с домом на платановой аллее, а если выбирать, то она лучше бы вернулась туда, а не в дом на Карсте с трещинами в стенах и квадратными окнами, хоть она и прожила там большую часть своей жизни, прежде чем уехать. Время на платановой аллее вспоминать легче, там тот факт, что отец появлялся и исчезал, отходил на задний план, и достаточно перейти дорогу, чтобы провести вечер в кафе «Сан-Марко», где дед встречался с ней выпить чашечку горячего шоколада со сливками и почитать газету.
Альма хотела заехать в город с севера по виа Коммерчиале, которая отвесно спускается с холма, и на резком повороте открывается такой вид на море, будто ныряешь в него с высокого трамплина, – можно рассчитывать на судьбоносное утешение воды, на хлопковую выцветшую синюю футболку, вытащенную из комода ее детства и надетую на бегу перед тем, как мчаться купаться первый раз за сезон; крики детей, которые на пляже Баркола тренируются нырять «подковой»[8]. Но сбилась с пути. Она заехала с юга, вдоль развалин металлургического завода, проржавевшего массива, который много лет назад перестал извергать огонь, но сохранил шарм советской безъядерной зоны.
Вокруг домá славян с облупившейся штукатуркой, балконами с выцветшей геранью и антеннами, увешанными проводами, висящими как канатоходцы на серых фасадах, когда-то с улицы были слышны песенки с радио Koper, они доносились из окон в районе Сервола, который славился лучшими пекарнями Империи.
С этого ракурса море выглядит совсем не спортивно, в обрамлении лимонно-желтых подъемных кранов торгового порта и рельсов товарных поездов, следующих в Вену или Гамбург; чуть дальше уже виднеется вывеска так любимых фашистами купален Аусония, где ее бабушка играла в бридж, пока Альма училась нырять в воду цвета нефти этого городского унылого моря.
Это город без будущего! Альма вдруг осознаёт, что думает об этом с нежностью.