Коза торопится в лес (страница 6)
Нет, ничего такого я ей не сделала: технику не ломала, собаку не травила, обои не сдирала. Я побежала топиться в речку. Но вода холодная (в романе напишу «студеная», когда фрейлина в очередной раз станет сводить счеты с жизнью). Потому я тупо на эту воду гляжу. И в благодатной тиши медленно отхожу от гнева. Бесцельно созерцаю воду. Это облегчает глухое отупение, как если бы этой водой я освежала лоб, виски и веки.
Чуть погодя подгреб дядя Гера. И, поддернув брюки на коленях, уселся рядом.
– Чего грузишь? – интересуется, привычно закуривая и сплевывая.
– А сами как думаете? – огрызаюсь в отместку за нарушенное уединение и прижимаюсь щекой к сырой земле.
С дядей Герой так можно – он к маленьким великодушен. И на местную молодежь, по-свойски называющую его Герычем, не обижается. Он в округе известный добряк и колдырь.
– По мамке скучаешь? Когда она… это… когда увидитесь? Вот так вот родишься – и не нужен ты никому. – Дядя Гера думает, что утешает, а на самом деле усугубляет, подкармливает кошек, скребущих на душе. – Да я про себя, не косись так. Я качели в палисаднике починил. Пожалуйте, присаживайте попу. Кроме тебя некому теперь. Все думал, Эдику, моему пацану, приспичит. Вот бабка наша помрет, он и приедет на могилку плюнуть. А он не приехал, а она не померла. Да, слава богу, конечно. Но пацан-то дороже. Потому что нету его, а мать-то под боком, нагляделся.
«О-о, – думаю, – опять дядю Геру повело не в ту сторону».
– Так есть у вас ребенок или нет?
– Да у меня, старуха, все есть. Только нет того, что было. Люська всех отвадила, – с затаенной обидой признается он. Столько доселе невысказанной горечи в словах! – Любит она отваживать. И привораживать тоже. С мамкой твоей, конечно, силенок не хватило. Против лома нет приема. Мамка твоя сама кого хошь приворожит, – с ноткой восхищения добавляет.
– А был ли мальчик? – снова уточняю. Надоели мне эти тайны мадридского двора.
– У тебя ведь еще один брат имеется – двоюродный, – признается он наконец.
– Вот оно что, – подбадриваю его.
А то взял манеру наводить тень на плетень.
– Я с его матерью развелся давно еще, – продолжает, – никто не верит, что Эдик мой. И Люська наша своим не считает.
– Она никого не считает, – соглашаюсь с ним.
– Да что мне до них! Они, гады, собой живут. У кого новые бабы, у кого новые машины. – Не дает ему покоя Папина жизнь. – Мой Эдик лучше всех. Он тоже переживает. Но на меня не обижается. Нелли дала ему образование, фамилию свою – Часова. Он на медицинском учится, на хирурга. Правда, попал в компанию. Как и я тогда… Не пей, Леська! Даже не пробуй. Если зараза эта взяла над тобой верх, то никто уже не поможет. Все куда-то тут же девается. Ничего уже нельзя сделать. Не переиграть ничего. На мать родную зубы точишь. На себя тоже, что послушал тогда. А надо было самому все решать. Надо было взять себя в руки. Надо было повиниться и начать все сначала. Но я тогда мало соображал. За меня мать думала. Она на чужое да занятое всегда зарится. Я тогда ей нужнее был, чем твой папка. Я при деле был, у меня семья была. Батя твой похитрее был: кивал «на отвали». Теперь вот он весь при делах. Чего ж его не любить? А я, наоборот, как «гэ» в проруби болтаюсь. Все от меня отмахиваются – глаза им мозолю. Не слушай старых женщин, они все равно помирают. А детки остаются. За деток своих надо держаться, хоть и они те еще паразиты, эгоисты. Ну и нехай собой занимаются, а ты знай себе смотри на них, любуйся.
Малой тоже неизвестным образом почувствовал, где нас искать. Наверно, в моменты жизненных бурь все здесь прячутся. Молча присел рядом и закурил с дядей. А с ним и Туман прилег между нами, чтобы, клацая пастью, время от времени отгонять от себя солнечных мушек. Когда Малой дома, то всегда освобождает пса от цепи.
Я отвернулась, чувствуя, как меня с любопытством, таким же бесцеремонным, как у Люси, изучают. Видать, эта беспардонность у них в крови. Я вот из чувства врожденной деликатности всегда тихонечко за всеми подглядываю. Сторожу чужие взгляды, а наткнувшись на них, тут же замираю под ресницами.
– Люська-то знает про баловство твое? – кивает дядя Гера на его сигарету.
– Герыч, я ж не щегол, чтоб тихариться от нее по углам, – с пацанским достоинством отвечает брат.
– Сегодня пятница! Эдик на гулянку, наверно, соберется, – вслух рассуждает дядя Гера, – тоже кавалер завидный, как Малой. Но Малой – енот-потаскун, весь в отца. А мой Эдик чистый, достойный. Хочешь поглядеть на него? Я и мотоцикл починил.
– Лесенька, не слушай его, – скептическим тоном говорит мне Малой, – никого у него нет. – И, повернувшись на бок, подперев щеку рукой, спросил вдруг прямо и ободряюще: – На дискач хочешь? С девушкой своей познакомлю.
Я чуть кивнула. Кому ж не хочется? Но приличия ради поломалась сначала:
– Не впишусь я в твою компанию.
Но Малого, видимо, трудно чем-либо обескуражить:
– Будь спок, – обещает уверенно, – я тебя впишу.
И подмигнул ободряюще. Мы обменялись понимающими улыбками. А дядя Гера все кипятится, размахивает руками, даже папиросу не докурил. Все упрямится ослом, доказывает, что есть – есть! есть! – у него все!
Малой заводит глаза. Все-таки в этой семье какие-то глухие не только на ухо, но и на душу. Какая-то неразвитость нормальных человеческих чувств. У меня же сердце обливается при виде дядиных страданий, хотя тоже для вида посмеиваюсь.
Я согласилась поехать с дядей Герой, убедиться в существовании этого мифического Эдика Часова. Только Люся, выбежав на рев выгнанного из гаража «Урала», долго не соглашается сажать меня в люльку без платка и ветровки. Надует, околеет. С таким нарядом желания ехать в центр, чтобы поглядеть на еще одного своего-чужого брата, не было.
В одном из тихих хрущевских дворов Буре долго дожидаемся, когда этот Эдик покажется из подъезда. Высматриваем окна на первом этаже. А когда, наконец, выходит из подъезда, тут-то все и проясняется. От восторга дыхание перехватывает!
Сначала хотела закричать, что туберкулезник с остановки вовсе не сын Герману. Но потом сообразила, что одно другому, в общем-то, не мешает. У чужих имен, которые едва запоминаешь в сутолоке и по нечаянности, изначально есть конкретный хозяин. И вдруг эти посторонние, рассеянные имена начинают носить те, о ком и не мечталось думать. Эдик этот Часов, никакой он не туберкулезник, ничей он не сын, не брат, не жених. Это ожидание всей моей маленькой жизни, только мною понятый и необходимый образ, тайными помыслами вымоленный, тяжелым душевным расстройством выстраданный.
Ох, сколько всего между ними: нераспутанных связей, семейных историй, прошлых обид. Не распутаешь и не развяжешь. Накуролесили дяди-тети, а нам теперь после них жить. И баба Люська изведет. И ведь не даст. Не любит она Эдика Часова. Не говорит о нем. Не хвастает им, как Малым.
Ах да! Ничего же непонятно из того, что тут бормочу себе под нос.
Хорошо, рассказываю свой тайный секрет. Не умею создавать и держать интригу. Только еще больше запутываю все.
Тайный секрет
Когда мы с Хаят ехали в Буре, то где-то на подъезде к городу, возле соснового бора, наш автобус строго по пассажирской нужде сделал остановку. Бабушка подальше от всех определила для нас двоих отхожее место. Мне, конечно, еще не приспичило, но, чтобы не расстраивать беспокойную старость, пришлось для вида посидеть в кустах. Заодно в приятной хвойной тиши побыть наедине с собой. С Хаят этакая редкость – остаться в приятном одиночестве. Поэтому я люблю библиотеки и чистые туалеты. В них можно подолгу сидеть, и никто ничего не заподозрит. Заниматься полезными и важными делами.
Закидываю голову. Наверху кусочек неба в такую ветреную погоду еле держится на качающихся макушках сосен. Стала загадывать на будущее, посылать этому кусочку свободы все самое сокровенное. Только Хаят не дает покоя: дергает, поторапливает, спрашивает, нужна ли бумажка.
Сама же бабулька задержалась надолго.
И пока дожидаемся ее всем автобусом, тот же ветер со стороны остановки доносит чужое веселье с мужскими голосами. В них была жизнь. А с бабушкой ее не было. По этой причине казалось, что все незнакомые люди должны быть априори интересными, а иначе почему судьба-злодейка к ним не подпускает? Потому, наверно, вошло в привычку вечно сокрушаться, жалеть себя, иногда втихую плакать.
Заслышав голоса эти, с переизбытком неизрасходованной энергии, с любопытством сельской затворницы осторожно двигаюсь с сумкой на колесиках в сторону посиделок чужих взрослых. Пробираюсь вдоль задней стены, сваренной из старых железных листов, и в щели, затаив дыхание, выглядываю затылки сидящих. Что они тут потеряли – неизвестно. Прячут под навесом свое пиво и расслабленную от зноя болтовню. Как много людей может позволить себе проводить время по своему усмотрению!
Неожиданно столкнулась лицом к лицу с одним из них. Он вырос из-за угла, на ходу расстегнул ширинку брюк, вслух высказав пожелание сходить по ветру. Обойдя струю, стала метаться с сумкой на колесиках, пока наконец не прошмыгнула мимо него вперед и не предстала во всей красе перед затихшей компанией. В ужасе, не помня себя от стыда, поспешила удалиться прочь. Обошла их большую черную машину. В ее тонированных окнах пьяно отражаются светлые рубашки.
Вернулась на то место, где оставила меня Хаят, и стала успокаивать себя тем, что я действительно очень мнительная и что солидные дядьки, бог знает как сюда занесенные, все же угадают во мне бесполезную, праздно шатающуюся пассажирку, а не какого-нибудь вредного соглядатая. И правда, они тут же вернули себе вспугнутое веселье. Но один из них вдруг откололся и вразвалку направился в мою сторону. Отругать, что ли, хочет?
Мне не то что ответить, мне глянуть на него неловко, когда он, приблизившись, просит прикурить. Еще бы билет на Марс затребовал! Ну да, по мне же видно, что у меня и того, и другого, и можно без хлеба! Судя по росту и голосу, он должен быть симпатичным. Природа не обманывает, когда создает породистых людей на беду остальным. Как мой Папа – на беду моей Маме. Как моя Мама – на беду всем остальным папам.