Но это, как заметил Юм, само по себе является разновидностью индуктивного мышления, проецирующего прошлое на будущее. Мы используем индукцию, чтобы оправдать индукцию. Это просто замкнутый круг. Змея проглатывает собственный хвост.

Но при этом Юм полагал, что заменить индуктивное мышление нечем. Он был философским скептиком: полагал, что все те умозаключения, которые так важны для нашего дальнейшего существования – что есть или чего опасаться – в основе своей безосновательны. Но, как и многие скептики, он был консерватором и советовал и дальше использовать индукцию в повседневной жизни, не задавая неудобных философских вопросов. Английский философ Бертран Рассел, писавший о Юме двести лет спустя, не мог принять этот философский квиетизм: если индукция не может быть подтверждена, писал он, «нет интеллектуальной разницы между здравомыслием и безумием». Мы закончим, как древнегреческий скептик, который, упав в канаву, отказался вылезать, потому что из всех его знаний следовало, что его будущая жизнь в грязи будет ничуть не хуже, а может быть, и намного лучше, чем вне канавы. Или, как выразился Рассел, наша позиция не будет отличаться от позиции «сумасшедшего, который считает себя яйцом пашот».

При этом общепризнанного обоснования индукции не существует. Поппер не видел иного выхода, кроме как принять аргумент Юма; однако, в отличие от Юма, он пришел к выводу, что мы должны полностью отказаться от индуктивного мышления. Наука, претендуя на рациональность, не должна рассматривать тот факт, что, скажем, огонь был достаточно горячим, чтобы обжечь человеческую кожу в прошлом, как основание быть уверенным, что он будет достаточно горячим, чтобы обжечь кожу в будущем. Или, другими словами, тот факт, что огонь обжигал нас в прошлом, никоим образом не может считаться «доказательством» гипотезы о том, что он обожжет вас в будущем. В самом деле, наука не должна никоим образом использовать понятие «доказательства». Таким образом, не может быть никаких доказательств гипотезы о том, что Земля вращается вокруг Солнца (поскольку это подразумевает, что Земля в будущем продолжит вращаться вокруг Солнца); никаких доказательств теории всемирного тяготения Ньютона; нет доказательств теории эволюции; никаких фактических доказательств ничего, что мы когда-либо называли «теорией».

Это могло бы показаться как раз тем безумием, которого боялся Рассел. Но Поппер не считал себя яйцом пашот. Он считал, что наука может заменить индуктивное мышление, в котором усомнился Юм. Может не быть доказательств в пользу теории, но возможно – и здесь Поппер вспомнил свое юношеское удивление Эйнштейном в 1919 году – свидетельство против теории. «Если красного смещения спектральных линий из-за гравитационного потенциала не будет, – писал Эйнштейн об одном явлении, предсказанном его идеями, – то [моя] общая теория относительности окажется несостоятельной». Как видел Эйнштейн, мы можем точно быть уверены, что любая теория, делающая ложные предсказания, ложна. Иными словами, истинная теория всегда будет делать верные предсказания; ложные предсказания могут исходить только от лжи. Чтобы понять это, не нужно никаких предположений о единообразии природы.

Если теория говорит, что комета снова появится через 76 лет, а она не появляется, то с этой теорией что-то не так. Если в ней говорится, что вещи не могут двигаться быстрее скорости света, но вдруг выясняется, что некоторые частицы весело скачут с гораздо большими скоростями, то с теорией что-то не так. А если ваша теория говорит, что вы – яйцо пашот, но вы в какой-то момент обнаруживаете, что бродите по лондонским улицам в нескольких километрах от ближайшего заведения, где подают завтрак, то и эта теория неверна. Расселу не стоило волноваться. В отличие от индуктивного мышления, здесь мы имеем дело с прямой, неопровержимой логикой.

Такова логика, согласно Попперу, которая движет научным методом. Наука собирает доказательства не для подтверждения теорий, а для их опровержения – чтобы исключить их из рассмотрения. Работа ученых состоит в том, чтобы пройтись по списку всех известных теорий и исключить как можно больше, или, как назвал это Поппер, «фальсифицировать» их.

Предположим, что вы накопили много доказательств и отбросили множество теорий. Однако из теорий, которые остались в списке, нельзя, по мнению Поппера, выбрать наиболее верную: «Научные теории, если их не фальсифицировать, навсегда остаются… предположениями». Независимо от того, сколько верных предсказаний сделала теория, у вас не больше оснований верить ей, чем любой из ее неопровергнутых альтернатив.

Иногда говорят, что Поппер (например, в Новом Оксфордском американском словаре) утверждал, что ни одна теория не может быть окончательно доказана как истинная. Однако он придерживался еще более радикальной точки зрения: он считал, что из теорий, которые еще не были окончательно опровергнуты, у нас нет абсолютно никаких оснований верить одной, а не другой. Дело не в том, что даже лучшая теория не может быть окончательно доказана; более того, не существует такой вещи, как «лучшая теория», есть только «выжившая теория», и все выжившие теории равны. Таким образом, с точки зрения Поппера, нет смысла пытаться собрать доказательства, поддерживающие одну из неопровергнутых теорий.

Следовательно, ученые должны посвятить себя сокращению количества выживших теорий, опровергая как можно больше тезисов. Научное исследование – это, по сути, процесс опровержения, а ученые – опровергатели и разоблачители. Попперовская логика исследования требует от научного сообщества убийственной решимости. Увидев теорию, их первая мысль должна заключаться в том, чтобы понять ее, а затем уничтожить. Только в том случае, если ученые всецело сосредоточатся на истреблении спекуляций, наука будет прогрессировать.

Ученые – одновременно и созидатели, и разрушители: важно, чтобы они как можно тщательнее исследовали мир и создали как можно больше теорий. Но в определенном смысле они создают свои теории лишь для того, чтобы разрушать: каждое новое теоретическое изобретение станет мишенью для шквала экспериментов, служащих единственной цели: отклонить эту теорию как можно скорее. Фаворитов быть не может. Ученые должны одинаково относиться к собственным теориям и к чужим, делая все, что в их силах, чтобы показать, что их собственный вклад в науку ничуть не больше, чем вклад любого другого. Они должны стать чудовищами, пожирающими собственные мозги.

Это бойня, это массовое уничтожение гипотез. Тем не менее Поппер, переживший две мировые войны, считал, что такое уничтожение необходимо для человеческого прогресса:

«Пусть наши домыслы… умирают вместо нас! Мы все еще можем научиться убивать теории вместо того, чтобы убивать друг друга».

Быть творческим исследователем новых теоретических возможностей и безжалостным критиком, разоблачающим ложь, где бы она ни была обнаружена, – таков идеал Поппера. Ученые одновременно воины-эмпирики и интуитивные творцы, сочетающие в себе оригинальность и открытость новым идеям с интеллектуальной честностью, которая во главу угла возводит недоверие.

Таким образом, настоящий ученый должен быть стойким, но чутким, строгим, но с широким кругозором, страстным, смелым и в придачу обладать богатым воображением. Кто бы не хотел таким быть? Поэтому многие ученые по уши влюбились в идею фальсифицируемости гипотез. «В науке есть только один метод, и это метод Поппера», – провозгласил космолог Герман Бонди, объявив Поппера однозначным победителем в дебатах о Великом методе. Выдающийся нейробиолог Джон Экклс писал: «Я узнал от Поппера идею, которая стала для меня сутью научного исследования – как быть и творческим, и изобретательным при создании гипотез, а затем оспаривать их с предельной строгостью».

Изречения Поппера изобилуют не только философскими панегириками, но и практически применимыми тезисами, особенно относительно текущего положения дел послевоенной Британии, где Поппер обосновался. Пытаясь подорвать работу нейроэндокринолога Джеффри Харриса в 1954 году, анатом Солли Цукерман заявил, что научная гипотеза «рушится в тот момент, когда доказано, что она противоречит хотя бы одному из фактов, для объяснения которых предназначена». Затем он выставил напоказ мозг хорька, который, как он предполагал, уничтожит карьеру Харриса.

Вклад Поппера в философию науки хорошо известен многим ученым и любителям науки. Я часто задаюсь вопросом, понимают ли они при этом, насколько своеобразный взгляд на логику науки лежит в ее основе – взгляд, в рамках которого никакое количество свидетельств не способно дать вам больше оснований верить теории, чем в момент ее зарождения. Согласно этой точке зрения, индукция – ложь, и у нас нет никаких оснований полагать, что будущее будет похоже на прошлое, что Вселенная всегда будет играть одни и те же три ноты, а не менять мелодию спонтанно для полной неузнаваемости.

Однако остальные философы науки по большей части находят в своей картине мира место для индукции. Некоторые полагают, что проблема Юма должна иметь решение, то есть должен существовать некий философский аргумент, показывающий, что в определенных отношениях природа достаточно однородна и предсказуема. Но мыслитель, способный распутать юмовскую головоломку, нам пока так и не явился. Некоторые, подобно самому Юму, верят, что у этой задачи вовсе нет решения, однако нам все-таки следует мыслить индуктивно и далее, несмотря ни на что – как в науке, так и в повседневной жизни. Большинство людей соглашаются, что индукция необходима для человеческого существования. Так почему же Поппер считал иначе?

Возможно, есть подсказка в истории Ханса Райхенбаха, профессора философии, работавшего в Берлине в начале 1930-х годов. Как и Поппер, Райхенбах бежал в англоязычный мир, когда его родина утонула в пучине тоталитаризма. Райхенбах не слишком задумывался о загадке Юма и о том, что будущее может не походить на прошлое до 1933 года. Но затем нацисты сожгли Рейхстаг, взяли под контроль Берлинский университет и уволили многих еврейских профессоров и сотрудников, включая Райхенбаха. Говорят, что в этот момент Райхенбах заметил, что наконец понял проблему индукции.

Райхенбах, Поппер и многие их единомышленники, бежавшие из обезумевшей Центральной Европы в межвоенные годы, проповедовали и воплощали собой идеал ученого как образца интеллектуальной честности, отстаивая истину перед лицом яростно отвергающих их концепции деятелей политики, культуры и идеологии.

Этому видению идеального ученого Томас Кун противопоставил совершенно иную, мрачную и пессимистичную концепцию внутреннего механизма науки, способную оттолкнуть работающих ученых и, на первый взгляд, совершенно не подходящую для объяснения великих научных открытий.

Прежде чем стать философом, Кун занимался историей науки, а до того как стал историком, он был физиком. Путь его был легок и прям: Кун родился в 1922 году, учился в элитной частной школе в Коннектикуте, а затем поступил в Гарвард, где получил степень бакалавра и докторскую степень по физике. Первым делом после этого он занял призовое место в Гарвардском обществе стипендиатов, после чего преподавал в Гарварде, Беркли, Принстоне и Массачусетском технологическом институте. Ему не пришлось ни махать киркой, ни делать шкафы; он никогда не работал с молодыми людьми, подвергавшимися насилию, если не считать его собственных аспирантов. (Кинорежиссер Эррол Моррис, ученик Куна, вспоминал впоследствии, как однажды Кун, заядлый курильщик, попытался опровергнуть возражение Морриса, швырнув ему в голову пепельницу.)

Несмотря на свои ранние успехи, Кун был, по его же собственным словам, «невротичным, неуверенным в себе молодым человеком». В 1940-х годах, во время обучения в аспирантуре, он начал заниматься психоанализом и в процессе засомневался в полезности этого направления, хотя и признавал, что психоанализ усилил его когнитивные способности до такой степени, что он «мог, читая тексты, проникать в головы людей, которые их писали, лучше, чем кто-либо другой во всем мире».