К этому времени Аня тоже встала из-за столика. Ее первоначальная паника сменилась уверенностью. Она подошла к барону, протянула ему руку и подставила этому представительному мужчине, который оглядывал зал так, словно ожидал аплодисментов просто в честь своего появления, щеку для поцелуя.

Чарли, вернувшийся с тарелкой клубники, наклонился ко мне и заговорил как можно тише.

– Это Ганс Гюнтер фон Динклаге. Глава отдела немецкой прессы и пропаганды в Париже. Аня – его любовница.

– А с Коко Шанель они тоже любовники? – спросила я. Было что-то интимное в том, как она смотрела на него и взяла за руку, когда он отодвигал ее стул. В воздухе витала тайна и опасность.

– Не знаю. Надеюсь. Может, это будет держать его подальше от Ани. И это Коко Шанель? – Мы с Чарли не сводили с них взгляда, наше внимание было приковано к происходящему так, словно мы были на костюмированном спектакле со световыми эффектами: знаменитая дизайнер, немецкий офицер и Аня, стоящая рядом с опущенными руками, как ребенок, которому вот-вот сделают выговор.

Чарли выглядел абсолютно несчастным.

– Ох, Чарли. Во что ты ввязался?

– В любовь, – ответил он.

Коко подняла взгляд от того места, где положила свою сумочку.

– Добрый вечер, – сказала она Ане, наконец-то признав ее присутствие. – Новое платье, я смотрю. У Скиапарелли отличное чувство юмора. Вы поэтому так наскоро покинули мой салон?

«Скажи что-нибудь, – мысленно приказала я Ане, – что-нибудь остроумное и беспечное». Но она не смогла. Взгляд черных глаз Коко, кажущихся больше из-за тусклого освещения, был слишком пугающим.

– Это так? – Фон Динклаге отклонился, чтобы рассмотреть ее получше. – А мне даже нравится это платье. – Он поспешил поправиться. – Конечно, оно не такое красивое, как ваши, мадемуазель Шанель.

Мадемуазель. Он не называл ее Коко. Они не были любовниками. По крайней мере, еще нет. Но, судя по выражению лица Коко, будь на то ее воля, могли бы стать.

Помощник, стоявший в напряженной позе позади фон Динклаге, заметил наши взгляды. Он покраснел, когда мы встретились глазами, а затем нахмурился. Коко и фон Динклаге встали из-за стола, чтобы отправиться танцевать, а помощник подошел и встал передо мной, щелкнув каблуками. На вид он казался моим ровесником. В уголках рта виднелись первые морщинки – признак того, что ему уже далеко за двадцать, но у него был тот же светлый цвет лица, что и у Чарли с Аней, который выглядел почти детским.

– Спасибо, извините. Я не танцую, – сказала я.

– Разрешите присесть? – Он сел, не дождавшись моего ответа.

Аня и Чарли снова танцевали, но на довольно большом расстоянии, ведя себя не как любовники, а как просто знакомые мужчина и женщина. Они избегали смотреть друг другу в глаза, даже когда перешептывались, обсуждая других людей, которых всего несколько мгновений назад для них не существовало. Мне стало интересно, о чем они разговаривают. На ее лице сквозил страх, на его – беспокойство.

– Ваш брат знаком с мадам Бушар? – спросил помощник, постукивая пальцами по столу.

– Думаю, да, – сказала я, изображая незаинтересованность. – Хотя я не уверена. Она очень хорошенькая, не правда ли?

– Если вам нравится такой типаж. – Он продолжал барабанить пальцами по столу.

Что ж, игра началась, да еще и так стремительно. Мой первый день в Париже, а сцена уже готова, актеры выбраны, а я ощущала смутное покалывание в затылке, то волнение, которое испытываешь в театре перед поднятием занавеса. Такое ощущение, будто идешь гулять по незнакомой улице и случайно обнаруживаешь себя на кладбище.

Большая часть вечера прошла как в тумане, потому что один коктейль, который я позволила, превратился во второй и третий, и я ощутила знакомое онемение во рту и в носу, которое говорило о том, что я выпила слишком много и пора остановиться.

Музыка Джанго Рейнхардта, этот грустный саксофонный джаз, проникновенный перебор гитарных струн, требовательность барабанов заставили встать и меня и отправиться танцевать с помощником, который оказался за моим столиком. Он был удивительно неловок, настолько, что мне стало его немного жаль.

– Мне недостает опыта в танцах, – признался он.

– И то только марши, наверное.

Он услышал нотку враждебности в моем голосе и вновь покраснел.

– Да, у нас есть военные марши. «Чертова песня». Но также Мендельсон, Гендель, Шуман.

В какой-то момент я поймала на себе взгляд Коко Шанель, ее глаза были широко раскрыты от любопытства и внушительной доли враждебности.

Помощник, имени которого я до сих пор не знала, напевал во время танца, нежные вибрации щекотали мое ухо. В течение вечера мне удавалось время от времени наблюдать за Чарли, Аней и фон Динклаге. Иногда я замечала, как Аня танцует с кем-то с напускной маской веселости, плотно сжатыми губами и улыбкой, никогда не отражавшейся в ее глазах.

Леди Мендл следила за тем, чтобы шампанское лилось рекой, а всем посетителям было с кем посмеяться. Это была ее вечеринка, и она подходила к ней с профессионализмом, уводя одних людей друг от друга, а других сводя вместе. Я чувствовала какую-то цель, стоящую за всем этим смехом, разговорами, как будто бы я попала в самый разгар какого-то спектакля. Комнату переполняли тайны, измены, соперничество и враждебность, но помимо этого всех объединяла непреодолимая потребность просто наслаждаться тем, что есть, ведь из-за опасности войны на горизонте эти люди, отчаянно любящие есть, пить и веселиться, чувствовали, что им есть что терять.

В полночь, колдовской час, к столику подошла Коко Шанель. Я неловко поднялась, чтобы поприветствовать ее, будто собиралась поклониться королеве или что-то в этом роде. Коко улыбнулась, обрадованная моим почтительным отношением. Она изучала меня, как студенты-искусствоведы, пытающиеся определить визуальный стиль через позу модели, вычленить эмоцию согнутого локтя, значимость одной слегка опущенной брови.

– Такая молодая, – пробормотала она себе под нос. Коко в тот год исполнилось пятьдесят пять лет, она все еще отличалась красотой, но той, которую начинают описывать как «хорошо сохранившуюся». Пятьдесят пять лет для женщины, особенно для женщины, построившей свою славу и состояние на привлекательности, – опасный возраст. А фон Динклаге, пробывший на вечеринке всего час, уже заскучал.

– Интересное платье, – сказала Шанель, и по ее тону было понятно, что оно совсем не кажется ей таковым. – От Эльзы Скиапарелли? Оно тебе не идет. Не тот цвет. Тебе следует носить что-то цвета слоновой кости, не белое, да и сидит оно так себе. Жаль, что вечеринка леди Мендл оказалась такой скучной и дурацкой. Должно быть, дело в этих платьях от Скиапарелли. Даже мадам Бушар, которая выглядит так красиво в моих нарядах… Эти смехотворные платья с перьями и крестьянскими вышивками до добра не доведут.

Она закончила разговор, пожав плечами, и сказала помощнику:

– Барон готов ехать. Пойдемте.

Я почувствовала, как через весь зал на нас устремился взгляд Скиап. Она показала мне большой палец, и я поняла, что эта ночь стала для нее победной. Уходя, Коко прошла мимо Скиап, и они смотрели друг на друга как две голодные львицы, увидевшие добычу. Воздух между ними стал таким колючим, что они могли бы проткнуть себя им.

С уходом фон Динклаге в зале стало спокойнее. Аня и Чарли вновь танцевали рядом, прикрыв глаза.

Где-то около двух часов утра за мой столик присела леди Мендл.

– Зови меня Элси. – Она пронзила меня взглядом.

Элси была одной из немногих, кто был абсолютно трезв.

– Итак. Ты старшая сестра Чарли.

– Да, – кивнула я.

Потерев ладонью свое подтянутое, нестареющее лицо, она наклонилась чуть ближе.

– Знаешь, нам всем очень нравится Чарли. Прекрасный мальчик.

– Я люблю его как брата, – сказала я.

Элси засмеялась.

– Поговори с ним. Мне кажется, он в неприятной ситуации.

Я скопировала ее позу, опершись локтем на стол и уткнувшись лицом в ладони. Комната вокруг меня слегка кружилась.

– Он меня не слушает, – пожаловалась я. – Ох, разве я не пыталась предупредить его об опасностях, связанных с женщинами. Вы бы только видели его на балах дебютанток в Нью-Йорке. Груды разбитых сердец.

– В этот раз сердце разобьют ему.

– Мне нравится Аня, и она, мне кажется, тоже в него влюблена. – Муж, напомнил мне внутренний голос. У нее есть муж.

– Мне тоже нравится Аня. Я никогда не утверждала обратное. Что ж. – Элси вновь выпрямилась. Наш минутный тет-а-тет закончился. – Никогда не жалуйся, никогда не объясняйся, – сказала она, вставая с места. – Ты здесь надолго? Да? Надеюсь, мы увидимся снова. Может, поговорим о Нью-Йорке.

– Возможно, но я уже давно там не была, – сказала я.

– Подумать только, раньше эмиграция приравнивалась к бунтарству. Времена изменились.

Она нежно пожала мне руку и смешалась с толпой, ее красное парчовое платье растворилось в буйстве красок.

– Ты понравилась Элси, – сказал Чарли позже, около трех часов ночи, набрасывая мне на плечи шаль. – Нас пригласят на бал Дерста.

Его галстук-бабочка развязался, пиджак был помят, а в глазах сквозила потерянность маленького мальчика – выражение, которое я начала ассоциировать с отсутствием Ани. Она ушла раньше, одна, как будто разное время ухода могло стереть открытую интимность их танца, за которым наблюдало так много людей.

– Бал Дерста. Очередная вечеринка, – протянула я.

– Нет, это не так. Это будет самый большой бал сезона, на котором соберутся лучшие люди. И самые богатые. Когда-нибудь такие знакомства точно пригодятся.

Чарли был амбициозен. Закончив учебу, он планировал открыть клинику, а это стоит денег. Много денег. Без хотя бы парочки богатых покровителей он мог на это не рассчитывать.

– Ну даже если и так. Меня здесь уже не будет, так ведь?

– Ты всегда можешь вернуться, ты же знаешь. На день-два. Я уверен, Джеральд и администрация школы не будут возражать.

– Скорее всего, нет.

Когда мы с Чарли покинули «Ритц», вечеринка все еще продолжалась, хотя и декорации, и гости уже выглядели потрепанными. Пары устало прижимались друг к другу на танцполе, едва двигаясь. Женщина отрубилась в углу, вытянув ноги, так что людям приходилось перешагивать через нее. Пьяные мужчины спорили, размахивая друг перед другом сигаретами.

Джанго стоял, прислонившись к дверному проему на выходе из отеля, держа сигарету в зубах. Он разговаривал с каким-то мужчиной, и я услышала медленное нарастание несогласия в его тоне и убедилась в этом, увидев изгиб его густых черных бровей.

– Спокойной ночи, – крикнула я ему.

Он махнул рукой, даже не взглянув на меня.

– Ты заметила, что, когда фон Динклаге уехал, все начали рассуждать о вероятности войны? Сейчас в городе слишком много немцев. Все задаются вопросом почему. – Чарли пнул носовой платок, который кто-то уронил на улице, и швейцар «Ритца» сурово взглянул на него, а затем подошел и осторожно поднял платок большим и указательным пальцами.

– Рузвельт говорит, что мы не будем вмешиваться, даже если начнется война, – сказала я.

Чарли вздохнул так, как он делал в детстве, прежде чем начать дразнить меня.

– Рузвельт – первопроходец Америки. Многие с ним не согласны и уверяют, что, если в Европе начнется война, мы тоже вступим.

– И ты тоже, Чарли?

– Если до этого дойдет.

– А что Аня думает по этому поводу? Что говорит ее муж?

Чарли внезапно притих. Его руки дрожали, когда он закуривал сигарету.

– Прости, – выдохнула я.