– Ничего страшного. Ты думаешь, мне весело от мысли, что я влюблен в чужую жену, и от попыток найти во всем этом какой-то смысл? Я пытался забыть ее, но она… – Он сделал паузу и затянулся. – Она – та самая. Ничего не могу с этим поделать, Лили. Представь, что тебе нужно было бы как-то справиться с чувствами к Аллену. Любовь берет верх над тобой, не так ли?

– Да, – согласилась я. – Это настолько охватывает тебя, что ничто другое уже не имеет значения.

Подъехало такси, и Чарли открыл мне дверцу. Мы слишком устали, чтобы идти дальше пешком.

– Итак, расскажи мне о нем. О бароне, – сказала я, прижимаясь к Чарли, чтобы согреться.

– Друг семьи. Больше даже деловой партнер. И да, они являются или, по крайней мере, были любовниками. Из того немногого, что Аня рассказывала, я подозреваю, что муж это даже одобряет. У барона хорошие связи, и он занимает высокое положение в правительстве Германии, что может оказаться полезным, если начнется война. Не делай такое лицо, Лили. Здесь это не такая уж и редкость.

За окном такси Сена сияла в предрассветных лучах, как потускневшая оловянная посуда.

Чарли мрачно взглянул на реку. Ночь сменялась рассветом, и Париж из серости окрашивался лавандовыми оттенками раннего утра.

– Она тоже меня любит. В этом я уверен, – добавил он.

– Тогда почему Аня просто не разведется с мужем и не сбежит с тобой? Это не лучший выбор, но хоть что-то.

– Дело в ребенке. У Ани есть маленькая дочь. И ее муж не отдаст нам ребенка.

Я опустилась на мягкую обивку, шокированная этим открытием.

– Ох, Чарли, – вздохнула я. – Ты в такой беде.

4

Когда я проснулась на следующий день – на самом деле день был тот же, – птицы, сидевшие на каштанах, уже закончили свой утренний ритуал пения, а соседские домохозяйки звали детей на обед. Едва открыв глаза, я сразу погрузилась в тревогу и чувство вины, что заставило комнату закружиться еще сильнее, чем при похмелье. Я пропустила первый урок, Джеральд непременно разозлится.

Медленно, ощущая сердцебиение, бьющее по вискам, словно молоток, я села на кровати и вспомнила, где нахожусь. Париж. Никаких уроков. Никакого Джеральда. Свобода охватила меня. Мне не придется бояться ненавидящего взгляда Джеральда или перешептываний школьниц, превративших историю Аллена и Лили в трагедию, которую рассказывали друг другу поздно ночью, в темноте.

Под дверью лежала записка.

Увидимся, – писал Чарли. – Заеду за тобой в шесть. Мне нужно посетить лекции в Сальпетриере. Оставшийся день проведем вместе.

Целый день, в котором не нужно ни перед кем отчитываться, в котором нет ни работы по дому, ни уроков, ни скучных посиделок с преподавателями школы. Этот день был чистым холстом, который я могла раскрасить сама. Однако за удовольствием тут же тянулось чувство вины, словно бродячая собака, которая не хотела уходить.

Я была одна.

Я надела свое старое платье и покинула отель, чувствуя на себе подозрительные взгляды разодетых парижанок, которые с первого взгляда могли распознать вышедший из моды наряд. В кафе я выпила чашечку кофе и съела булочку с маслом. Прогулялась вдоль книжных киосков, притаившихся под платанами, после чего заглянула в другое кафе на берегу реки за еще одной чашечкой кофе, с самого начала зная, куда я на самом деле направляюсь, но желая отложить и просмаковать это, как предвкушают рождественские подарки и объятия в темных комнатах.

Сена искрилась серебром в ярком послеполуденном свете. В саду Тюильри было полно нянечек, толкающих детские коляски, молодых влюбленных, прогуливавшихся в обнимку. Клумбы под кронами деревьев были усеяны розами такого же цвета, как на одном из платьев в салоне Эльзы Скиапарелли. Шокирующий розовый. Но сейчас мне хотелось увидеть не розовый, а голубой: «Мону Лизу» Леонардо, с разноцветным небом и рекой на заднем плане.

В то лето в Париже эта картина больше всего поразила мое воображение своими золотыми, красными и синими оттенками, где синева была выполнена из драгоценного азурита и ляписа с гор Афганистана. На скамейке перед ней я влюбилась в Аллена, который обожал эту картину за ее таинственную геометрию.

– Здесь нет прямых линий, – с восторгом отмечал он. – Никаких намеков на начало или конец или на движение. Никакой борьбы.

Я вошла в переполненный Лувр в крыле Денон, поднялась по парадной лестнице, вновь влюбившись в мозаичные полы, величественные сводчатые потолки, толпу людей.

Улыбка Моны Лизы отражала концепцию картины Леонардо: счастье. Лиза была женой Франческо дель Джокондо, и само это имя означало улыбающаяся, счастливая, беззаботная – все то, что было полной противоположностью несчастливой, печальной, отчаявшейся. Когда ты впервые влюбляешься, Мона Лиза улыбается, соглашаясь с вашей радостью. Когда ты остаешься без возлюбленного, ее улыбка становится напоминанием о вашей потере.

Многие наблюдающие за «Моной Лизой» не понимают, что цвета, эти приглушенные коричневые, красновато-коричневые, золотые и голубые оттенки, были изменены временем. Лак добавил слой желтого всей картине. Первоначально небо и озеро за спиной Лизы были невероятного голубого цвета, а рукава – ярко-красными. Увидеть Мону Лизу означало увидеть сразу две картины: ту, что существовала раньше, и ту, что есть сейчас. Она стала символом того, что украдено временем.

Я села на полированную деревянную скамью, погружаясь в эти меняющиеся синие тона, красный цвет дороги позади Лизы, темноту ее одежды, которая в те времена, когда да Винчи писал картину, считалась очень стильной. Даже вечная Мона Лиза хотела быть модной.

Это всего лишь картина, сказал бы Джеральд. Но спокойствие синего и приглушенный оттенок красного навеяли воспоминания. Я тихонько заплакала, слезы текли по моим щекам. Я плакала так, как не плакала со времени похорон. Люди проходили мимо меня на цыпочках, и я вспоминала, что мой отец сказал мне однажды после целого дня катания на коньках в центральном парке, за год до того, как в город вторгся испанский грипп: когда пальцы ног отморожены, они немеют, но когда кровь вновь начинает течь по ним, что сигнализирует о возвращении жизни, появляется боль и ужасное жжение.

Я сидела перед любимой картиной Аллена, и меня пронзало жаром от горечи потери.

Чарли с Аней пригласили меня на ужин в кафе «Доум», где мы могли недорого поесть и сидеть столько, сколько захотим. У Ани под глазами пролегли фиолетовые круги, она утратила прежнюю непринужденную жизнерадостность. На ней был костюм от Шанель с приталенным жакетом и эполетами в стиле милитари и браслет из пяти нитей идеально подобранного жемчуга. Чарли скрестил руки на груди. Казалось, они были в разгаре ссоры, поэтому я какое-то время мысленно говорила за троих, задавая вопросы и отвечая на них сама. Как прошел день? Отлично. А твой? Удалось ли выспаться? Не особо.

Может, сплетни?

– Любопытно встретить Коко Шанель, – начала я.

Это пробудило к жизни хотя бы Аню.

– Любопытно, – повторила она. – Такое незначительное слово для нее. Ты же знаешь, что она родилась в бедности. В большой бедности. Где-то на юге. Ее мать умерла; отец бросил ее, сестер и братьев. Она научилась шить в приюте, хотя и рассказывает людям, что ее воспитывали тети. Детство, – вздохнула Аня. – Сколько историй мы придумываем сами для себя.

– Нас с Чарли воспитывала тетя, – сказала я, вспоминая, как потеря родителей еще сильнее привязала нас с братом друг к другу. – У Шанель есть близкие?

– Где-то есть сестра, – сказала Аня. – Кто-то рассказывал, что у Коко, возможно, есть и ребенок, которого она представляет своим племянником, но я так не думаю. В ней мало материнской любви.

Ее голос стал тихим, что, как я потом поняла, было признаком того, что она думала о собственной дочери.

– Какие истории придумывала ты? – спросил Чарли, положив руки на стол, надежные сильные руки. Но, возможно, Аня еще не знала, что он вот так рассматривает свои руки, когда ему плохо.

– О прекрасном принце, который приедет за мной. У него светлые волосы и голубые глаза. Дай-ка посмотрю. Он выглядел прямо как ты!

– И вот я здесь. – Не в силах сопротивляться ей, не в силах продолжать эту ссору, в чем бы она ни заключалась, он взял ее руку, ту, на которой не было обручального кольца, и поцеловал ее.

– Коко знала, как использовать свою внешность, – выдохнула Аня. – Она знает, как доставлять удовольствие мужчинам. Я доставляю тебе удовольствие, Чарли?

– Ты ведь уже знаешь ответ.

Аккордеонист занял свое место в углу и заиграл печальный мюзетт парижских улиц. Там, за нашим маленьким столиком в кафе «Доум», я потянулась за багетом, а официанты в черных костюмах и белых фартуках суетились вокруг, Аня начала плакать, две крупные хрустальные слезинки скатились по ее щекам.

– О боже, – простонал Чарли. – Я не могу это выносить.

Он встал – стул заскрипел по полу, как коробка передач в плохо оборудованной машине, – и тихонько направился в сторону бара. Я села рядом с Аней и накрыла ее руку своей. Ее плечи затряслись, и она спрятала лицо в кружевной накидке. Мы сидели так довольно долго, пока накидка не упала на стол. Аня поморщилась и выпрямилась, одергивая изумрудное болеро, надетое поверх платья.

– Хочешь поговорить? – предложила я.

– Все так ужасно, – сказала она своим глубоким, красивым голосом. – Все так ужасно и так трудно. Чарли этого не понимает.

Она не стала объяснять, что именно не понял бы Чарли, но, учитывая, что у нее был муж, ребенок и любовник и она, похоже, была также влюблена в моего брата, я подумала, что ситуация вполне объяснима.

Долгий летний день подошел к концу, и вечер украл все краски. Мы с Аней сидели в серости сумерек, перемежаемых мерцанием свечей, тлеющих кончиков сигарет и фар проезжающих машин. Мы сидели снаружи, и я слышала, как Чарли спорит с кем-то в баре. Он не вернулся к нам, и когда в десять за Аней приехала машина, она наскоро обняла меня и отправилась к водителю, который уже открыл для нее дверь. Ее плечи обреченно поникли. Кто-то ждал ее на заднем сиденье: мужчина сидел, отвернувшись от кафе. Фон Динклаге.

– Аня! – крикнул Чарли, выбегая на улицу, когда машина уже отъехала.

– Ты опоздал, – сообщила я. – Присядь со мной. Выпей чего-нибудь. Чарли, что ты вообще о ней знаешь?

– Она из Варшавы. Вышла замуж совсем юной, по договоренности. Думаю, это помогло оплатить какие-то долги ее отца. Ее муж – торговец антиквариатом. Мебелью. Другими вещами.

– Антиквариат? – Она носила драгоценности, о которых герцогини могли только мечтать, и, казалось, одевалась исключительно от-кутюр. Ее мужу пришлось бы продать много стульев времен Людовика XVI, чтобы оплатить все это. Мне стало интересно, не придумала ли Аня, как и Коко, собственную историю.

Чарли отвернулся и провел своим длинным крепким пальцем по декоративной лепнине на черном железном стуле кафе.

– Кем мы были вчера, не имеет значения.

В нем говорил врач. Прошлое можно было отрезать, как поврежденную ткань, как сломанную конечность.

Следующий день мы с Чарли провели вместе, от завтрака до отхода ко сну, и по его полной самоотдаче я поняла глубину его ссоры с Аней. Они держались друг от друга подальше.

– Просто позвони ей, – посоветовала я. Мы поднялись на Эйфелеву башню, побывали в Версале. – Слишком много садов, слишком много роз. Я устала быть туристом, да и ты на самом деле витаешь где-то вдали от меня.

– Прости, – вздохнул он. – Но я не могу просто так позвонить ей.

Нет, конечно, нет. Неизвестно еще, кто может ответить на этот звонок.

Мы сидели в тени платанов на площади Дофина, наблюдая, как старики играют в боулз. Чарли, устроившийся рядом со мной на скамейке, наклонился вперед, чтобы я не могла видеть его лица.

– Я хочу, чтобы она ушла от мужа. Поехала со мной в Бостон. Возможно, она неидеальный выбор для врача. Жениться на разведенной женщине…

– Если она вообще сможет получить развод…

– Разведенная женщина не была бы первой в моем списке, но я люблю ее, Лили. И ничего не имею против ее дочери. Я виделся с ней однажды. Ей около семи, выглядит точь-в-точь как Аня, милейший ребенок.