– Здесь, в Париже. После того несчастного случая, когда ты попала в больницу…

– И Аллен умер, – закончила я.

– И Аллен умер, а ты никого не хотела видеть, тогда я подумал, что, вместо того чтобы вернуться в Нью-Йорк, мне стоит остаться здесь на некоторое время, чтобы быть ближе к тебе, просто на всякий случай. Я провел лето в медицинском колледже Сорбонны, подтягивая свой французский и анатомию. И однажды я увидел Аню в парке, эту прекрасную девушку, от которой у меня перехватило дыхание. Мы разговорились. Слово за слово… Потом, когда я вернулся в Нью-Йорк, она не выходила у меня из головы. Так что этим летом я вернулся и начал искать ее. И нашел. В том же самом парке.

– Спасибо, что был рядом, хоть я этого и не знала. И спасибо за платье, Чарли.

– Теперь я не буду есть несколько недель и не смогу купить книги для следующего семестра. Абсолютно ничего страшного. Скиапарелли все-таки дала нам очень хорошую скидку. Это суперспособность Ани.

Подъехало такси, и мы забрались внутрь.

– Дочь Скиапарелли училась в нашей школе, – сказала я.

– Это объясняет, почему она решила подарить тебе шляпу.

Чарли назвал водителю адрес моего отеля.

В такси он снова обнял меня за плечи.

– Тебе пришлось нелегко, – сказал он. – Я рад, что ты приехала. Посмотрим, получится ли у меня снова заставить тебя улыбаться. Я правда скучал по тебе, Лили. Сама жизнь уже тоже соскучилась. Ты исчезла. Возвращайся. Время пришло.

Мой номер был самым дешевым в отеле: почти что детская кровать, стул с прямой спинкой, комод с тремя выдвижными ящиками и порванная шелковая ширма, скрывающая раковину. Комната располагалась на четвертом этаже, под карнизом, так что я едва могла встать в полный рост, но окно выходило на восток, и я могла видеть, как солнце встает над красными крышами левого берега.

Я распаковала вещи и развесила ту немногочисленную одежду, которую взяла с собой, положила расческу на умывальник, а фотографию Аллена – на маленькую прикроватную тумбочку.

На улице Бо Ар под моими окнами женщины подметали ступеньки, мимо проносились студенты из Латинского квартала, а дети в синей школьной форме гоняли мяч и играли в пятнашки. Выглянув из окна, я могла увидеть Нотр-Дам и витражи на окнах в виде розы, переливающейся всеми цветами.

На улице было так много цвета: красный полосатый тент кондитерской, витрины с розовой геранью и зелеными папоротниками, розовые и желтые летние платья женщин, пыльно-угольные береты мужчин. Я заснула под ржавый ритм скрипящих пружин кровати, то погружаясь, то выпадая из цветового пространства, как пчела, потягивающая нектар.

Меня разбудил шум с улицы и крик ребенка, которого успокаивала мать. Проснувшись лишь наполовину, я подумала, что снова нахожусь в больнице и зову Аллена и что этот крик – мой собственный; мне казалось, что я чувствую гипс на своей сломанной ноге и бинты на обожженной левой руке.

Болезненная обстановка аскетичных белых палат, подобных бесцветной пустыне, бесплодной и перегретой, место, где люди ходят на цыпочках по высохшему бетону вины и горя, где никто никогда не повышает голоса. Чтобы перебить всю эту белизну, в больнице мне снились очень яркие сны, все оттенки синего, красного и желтого, кружащиеся, переходящие во все остальные цвета, а затем снова разделяющиеся.

Синий. Цвет болезни, обреченности, цвет одновременно воздуха и воды, дня и ночи. Будучи прикованной к постели, я могла достаточно сконцентрироваться, чтобы белая униформа медсестер стала синей в моих глазах, и я чувствовала себя живой от этого простого акта творения, а затем память снова окрашивала все в белый. Я заставляла себя вспомнить секрет основных цветов – их никогда нельзя получить путем смешивания.

Синий, красный и желтый нельзя подделать или намеренно воспроизвести, они существуют сами по себе, меняясь, как настроение, но всегда по собственному желанию. Всегда будучи идеальными.

Аллен был человеческим эквивалентом основного цвета.

Проснувшись несколько часов спустя, я потянулась к Аллену, моя рука искала знакомого утешения на его плече, спине. Паника охватила меня, когда я вспомнила, где я и что я теперь одна. Смерть – тот факт, который усваивается крайне медленно. Каждый день случалось три или четыре ситуации, когда я забывала и, следовательно, должна была снова осознавать, что Аллен мертв. Момент пробуждения был одной из них.

Мгновение спустя раздался стук в дверь, и голос портье через замочную скважину произнес:

– Вам посылка, мадам.

Скиапарелли сдержала свое слово. Я нехотя открыла коробку и разложила несколько слоев ткани. Даже в коробке платье выглядело великолепно. Какая бездумная трата! Скорее всего, я надену его от силы раз. Я плеснула водой на лицо и руки, натянула платье через голову и зачесала волосы назад, не взглянув в треснувшее зеркало над умывальником.

После этого я повернулась и посмотрела на себя. Платье село идеально, подол из белого шифона развевался в районе икр, вышитые красные розы обрамляли плечи и шею, будто рама для картин. Розы на белом шифоне придавали моей оливковой коже розовый оттенок. Вырез открывал плечи и шею.

Мне хотелось, чтобы Аллен мог увидеть меня такой.

– Шикарно, – сказал Чарли, увидев меня позже в лобби отеля.

– Я думала, что должно быть великолепно, – поддразнила я.

– Близко к этому. Кстати, ты здесь надолго? Возможно, мне следует записаться на тренировки, чтобы спасать тебя от настойчивых ухажеров. – Чарли поднял кулаки и нанес удар невидимому противнику.

– Не смешно, – сказала я. – Ухажерам меня не заинтересовать.

– Когда-нибудь, Лили, ты все-таки должна позволить себе вернуться к нормальной жизни. Ты должна начать все сначала.

– Я здесь на неделю.

– И только? Я буду тут до конца месяца, и я надеялся, что ты составишь мне компанию. Мне бы хотелось, чтобы ты осталась подольше. Ну пожалуйста.

– Я поняла. Ты хочешь, чтобы я сопровождала тебя и твою девушку.

– Это было бы неплохо. Мы могли бы проводить больше времени вместе без лишних пересудов. И мне бы хотелось, чтобы ты узнала ее получше. Подумай об этом. Ну то есть куда тебе спешить?

Чарли взял меня под руку, и мы вышли в бледные июньские сумерки. Он был в смокинге, весь в черно-белых тонах, с красной гвоздикой в петлице, со сдвинутым набок цилиндром, и все прохожие глаз не сводили с этого красивого молодого человека в вечернем наряде.

– Ты выглядишь так, будто тебе нужно побыть вдали от этой школы, – заметил он. – Я никогда не пойму, почему ты решила остаться там после смерти Аллена, вместо того чтобы вернуться в Нью-Йорк.

– Там я чувствую себя ближе к Аллену. – Как я могла покинуть место, где мы с Алленом были так счастливы, где каждый столик, каждая комната, каждая садовая дорожка напоминали о нем?

Чарли словно прочел мои мысли.

– Его там больше нет, Лили. Он ушел навсегда. Я знаю, что твое сердце разбито, я знаю, что ты любила его. Но это своего рода эмоциональное самоистязание, и я не позволю тебе продолжать. Живи с разбитым сердцем, но главное – живи. Не отгораживайся от всего и всех, кто может принести в твою жизнь немного счастья. И, честно говоря, будущее Европы сейчас выглядит не столь уж радужно. Франция может оказаться втянутой в войну, и если туда вступит Франция, то Англия сделает то же самое. Кто знает, где и когда остановится Гитлер.

– Теперь ты похож на паникера. Никто в это не верит, Джеральд уж точно. – Те несколько разговоров, которые случались у меня с братом Аллена за последние два года, были такими же безликими, как статьи в газетах.

– Что ж, мне кажется, что Джеральд вполне может даже немного восхищаться Гитлером, его законами и порядками и поездами, ходящими вовремя. Довольно многие в Англии, включая герцога Виндзорского и его жену, кажется, откровенно симпатизируют ему. Но ты, Лили… Ты чересчур похудела, а твоим волосам нужен хороший уход. Держу пари, ты даже перестала рисовать.

– Я пытаюсь. Время от времени.

Мы остановились у реки, Чарли облокотился на перила, а я на него. Где-то под нами, в темноте, после дневной работы женщины стирали белье, и мы слышали, как они переговариваются между собой, и чувствовали запах отбеливателя. Раздался лязг и грохот, в реку полетела бутылка.

– Думаю, они расслабляются, выпивая немного вина. Мне бы тоже не помешало, – сказал Чарли. – Лили, мне становится грустно оттого, что грустишь ты.

– Ты – единственный, кого я люблю в этом мире, мой младший братик. И прямо сейчас я сильно беспокоюсь о тебе.

Мы продолжили нашу прогулку, повернув в другую сторону от реки и направившись к Вандомской площади, чувствуя нотку стеснения от признания во взаимной любви. Любовь может быть чем-то само собой разумеющимся, но, когда о ней говорят вслух, она наполняет тебя, улицу, город; она становится конечным пунктом, за которым всегда следует типичная светская беседа, так как все самое важное уже было сказано.

– Почему мы идем пешком, Чарли? Где машина?

– В такой час уже занята.

Как и Аня, подумала я, но не сказала вслух.

– Выше нос. Ты прекрасно выглядишь, – заверил меня Чарли, когда мы оказались у входа в «Ритц». Вандомская площадь уже была освещена десятками уличных фонарей, круглые пучки света от которых танцевали в сгущающихся сумерках. Днем шел небольшой дождь, отчего тротуар блестел. Прожектор, направленный на статую Наполеона на высокой колонне, был включен и буквально пронзал темноту ночи, будто упавшая звезда, которая оставила вечное напоминание о своем падении.

Огромный отель с колоннами и сводчатыми окнами был столь велик, что мог вместить целое поселение. Его нельзя было охватить взглядом полностью; приходилось поворачивать голову влево и вправо, чтобы осмотреть его от начала до конца. Позже Аня рассказала, что там работало по меньшей мере пятьсот человек.

Я посмотрела на один из балконов второго этажа и увидела женщину, стоявшую там, слегка облокотившись на перила, и накручивающую на палец жемчужное ожерелье. Она была одна, и дело было не в том, что рядом с ней никого не было; она была одна во всех смыслах этого слова. Одиночество отражалось в ее позе, во взгляде, устремленном вдаль. Это был первый раз, когда я увидела Коко Шанель, одинокую женщину, которая казалась такой же одинокой, как и я.

Должно быть, она почувствовала мой взгляд. Она посмотрела на меня сверху вниз, после чего повела плечом и скрылась внутри.

– Ну что, готова? – Чарли галантно согнул руку, чтобы я взялась за нее.

Рука об руку мы поднялись по ступеням отеля «Ритц».

Будущее всегда на два-три шага впереди нас. Мы шагнули в это будущее с его радостями, опасностями и множеством воспоминаний. Я чувствовала, что Аллен рядом, я ощущала легкое прикосновение его руки к моей шее, которая затекла после целого дня рисования. Тебя нет уже два года, сказала я ему. Две минуты, две секунды. Все одно.

Скиап

Был уже вечер, когда Эльза Скиапарелли сбросила свои туфли на каблуках, потерла затекшие пальцы и вытянула ноги на заваленный бумагами стол. Ей уже пора было одеваться, но она хотела насладиться победой, одержанной днем.

Настоящий переворот – именно так можно было назвать полдень с мадам Бушар, ни больше ни меньше. Одна из самых известных и почитаемых клиенток Шанель только что заказала сезонные наряды от Скиапарелли. Одна из последних парижских противниц пересекла модную границу и сегодня вечером будет блистать в платье, которому не требуется переделка, так как у мадам Бушар была идеальная фигура, такая же, как у американской богини Беттины Баллард, для которой изначально и было сшито это платье. Беттина не особо переживала из-за того, что платье продали, по крайней мере, после того, как узнала, кто его приобрел.

– И она наденет его сегодня вечером, – рассказала ей Скиап.