Не, ни (страница 10)
Страница 10
минал нам Сочи, только вместо шашлыков здесь были фалафели, а вместо армян – арабы, и ортодокс плюнул мне вслед, я услышал звук плевка, повернулся, он испуганно собрался и побежал, не помню, как он выглядел: пейсы, борода и цициты, черный лапсердак, белая рубашка, – и по пылящим его пяткам я понял, что это он плевал и что этот плевок предназначался мне, как будто я погубил триста душ, как будто я запускал ракету, начиненную металлическими шариками, – каково это? – когда разрывает изнутри и сердце, и печень, и селезенку? говорят, у повешенных всегда разрывает селезенку, и потом эти полосы на шеях, как знак свыше, как печать греха, не верю, никогда не верил, и смотрел на Антона что есть сил, пытался прожечь его взглядом, они курили самокрутки, потом траву, – сколько раз Антон пережидал громкие дела здесь – в Израиле, я помню его еще по Москве, когда она преподавала ему английский язык, хотя он и не особенно требовался ему, так, для поддержания уровня, свои-то статьи он писал по-английски, и я ревновал одно время, потом познакомился с его женой и перестал ревновать, не потому что она некрасива, просто есть у красивых мужчин черта – притягивать к себе какую-то дополняющую женскую некрасоту – и баранкой соединившись, пустятся в пляс – осторожнее! не обожгись! – и мочила баранку в открученном стакане термоса, как будто времени для тебя не существовало и пережитое тобой было несколько тысяч лет назад, до схлестывания праха воинов, до их перемешивания, до лисичек-переростков и нашей близости, и потом в его огромной квартире на Дизенгофе мы снова говорили, пили вино скопом, и вино заставляло его протрезветь от травяного чада, – можно я возьму у тебя уроки, как писать книги? – я сама не написала ни одной! – обязательно напишешь! – а что, если в ней не будет сюжета? – мне не по себе, что ты обращаешься с ним, как будто меня рядом нет, эта невыносимая твоя черта – вести себя с мужчинами так, что даже самые неприступные вдруг смягчаются, сочетание зверя, женщины и ребенка, ты непосредственнее меня, открытей миру в тысячу раз, а я всего боюсь, но ведь недаром я пытаюсь ластиться к миру, как шелудивый пес, а он-то знает, что я шелудивый, но отчего-то призывает меня, изредка гладит, но я уверен, что когда-нибудь он погонит меня прочь, если насовсем не забьет палками, – и кто-то свистит, и Антон призывает нас на балкон, и мы вываливаемся за перила и руками почти касаемся пальм, и город шебаршит, город пытается жить через людей, и ты смотришь на свои стопы, оборачиваешь их ко мне, и над пятками я вижу красно-мясистые мозоли, будь мы в Москве, я знал бы, где взять пластырь: в коробке с лекарствами, что стоит на этажерке в спальне на самом верху, на ней, бывало, спит Яс, когда не спит на мне, и крышка этой коробки, взятая во что-то льняное, почернела от его завалявшейся шерсти, в ней нет антибиотиков, разве что мои – сильнодействующие, второго поколения, несколько спреев для носа, в сторону! – в сторону! – градусник обыкновенный в футляре, в который можно дуть, как во флейту, какой-то гель, который ты пьешь вместо активированного угля, – ага, вот и пластырь – или отдельные овалы, спрятанные во внешнем кармане моего рюкзака, что лежит на чемодане у холодильника, – под ним ракетки для бадминтона, помнишь? – Антон рассеянно заглядывает в шкафы и ящики, ходит, шатаясь, по квартире и говорит, что внизу через несколько кварталов есть аптека, и я ему благодарен за то, что могу пригодиться тебе, и что-то билось вместо сердца, как будто камень, о котором ты хотела написать рассказ, – и после смерти мы бы превращались в обыкновенные звуки, кто улицы, кто раскатов грома, а кто реки, журчащей на перекатах, – иди же скорей! – или в слова! и все, что написано композиторами или такими, как ты, писателями – или художниками, Антон, ты слышишь? – перебрал лишнего? – это написано и создано из умерших людей, как флейта футляра из-под градусника, понимаешь? вы просто собираете то, что было, и придаете им качества, которых у них не было: цельность, протяженность, рок, – в аптеке по-английски я попросил «пласты», провизор – женщина под пятьдесят, в очках, делавших из ее глаз крупные обесцвеченные оливы, – вдруг ответила мне на чистом русском языке, и тоска отобразилась на ее лице, и мне стало жаль ее, она так услужливо-скоро принялась подносить штрих-код коробки к считывателю, что в этой поспешности, в наклоне ее головы, в вопросе, который она задала мне: «Давно приехали?» – я почувствовал какую-то неустроенность, тоску по времени, которое было у нее, а теперь ничего нет, я взял коробку из ее рук, еще раз прямо посмотрел на нее, благодарно сказал: «Спасибо!» – от души! хотя обыкновенно не выношу встречать русских за границей – черта, объединяющая всех русских, если только они поехали не в Турцию, но здесь было по-иному, здесь передо мной приоткрылся мирок этой украинской женщины, из какого-нибудь Житомира, что приехала сюда вслед за дочкой, что вышла замуж за молодого еврея-физика, и ей казалось, что лучше страны на свете нет, и молочные реки, и кисельные берега, и совершенная пустота – и учите иврит, пожалуйста! почему вы не почитаете наши традиции? вы, конечно, имеете право! но кто вы такая, чтобы? и с чего мы должны вам дать гражданство? как вы относитесь к сектору Газа, есть ли у вас родственники в Южном Азербайджане? и, если есть, то возьмите бланк и напишите сочинение под названием: «За что я люблю Израиль?» – и не забудьте перечислить все достопримечательности, которые на закате жизни увидели, – и Святая София, и Златоверхий с синими стенами, и как ярится Днепр при солнечной погоде! – и никакая птица не стучит в дверь клювом, или это сердце стучит от ревности, ведь вы остались наедине с Антоном, и, может быть, ты намеренно покарябала себе сухожилия, только и ждала, что остаться с ним вдвоем? встречные люди шепчутся между собой, вливают изо рта слова в чужие уши, показывают мне вслед вихлеватыми руками – это просто не может быть правдой, стоит мне прийти, как я услышу очередное: ты готов убить его? – и скука одолеет меня, я вспомню сотни подобных разговоров – в барах, на кухнях, в кафе – как я ярился, и что-то пело во мне, откликалось на них, а потом спадало, как пивная пена, оставалась пустота невыполненного, толком не продумываемого, не говоря уже близкого к исполнению, беспомощность слов, как лягушки в руках детворы, – убьют – не дрогнут, и икра смыслов останется на осоке, но почему сейчас я подумал о вас, неужели я не доверяю тебе? неужели любовь к тебе настолько сильней твоей любви, что я унижен этой силой, убог? и никогда ты не ответишь мне той силой чувства, которую я к тебе испытываю, – велосипедисты огибали меня на своей дорожке, солнце напекало макушку сквозь пальмы, и близости моря совсем не чувствовалось, от асфальта шел душный дневной жар, и я звонил с улицы к вам в квартиру и думал, что прошло всего пятнадцать минут, ничего не может произойти за это время, а если бы и произошло, то все равно бы не произошло, потому что любовь долготерпит, а я не умею любить без ревности и чувства обладания, хотя никогда не ревновала тебя ни к кому другому, была в тебе черта – вроде накопительства – ты всё дрожал над своими деньгами, а мне было без разницы, сколько у тебя вкладов, ты наверняка баловался криптой, кто не баловался в наше время? хранил доллары – пять тысяч – в измусоленном пакете в верхнем ящике прикроватной тумбы, и, когда мы куда-нибудь уезжали и оставляли Ясика с моей подругой, ты перепрятывал деньги, а потом по приезде бросался не к Ясику, завалившемуся набок на ковре в ванной, а в спальню проверять, на месте ли деньги, и время от времени он изблевывал серый ворсистый коврик по ночам, а потом, как ни в чем не бывало, шел спать к тебе и устраивался самозабвенно между твоих ног, а ты лежал и не двигался, и рядом с тобой, у изголовья лежали плюшевые кот и крыса – как соединение возвышенности, ведь какая-то была в тебе возвышенность? – и сугубой практичности, и утром приходилось бросать коврик в стиральную машину и стирать отдельно ото всех вещей порошком с запахом альпийской свежести, хотя в Альпах так не пахнет, разве что на химических заводах в Альпах, и другие вещи дожидались своей очереди в корзине для белья – она никогда не пустовала – на самом дне лежал твой шерстяной свитер или гостевое постельное белье вместе с моими шерстяными носками – олени по лодыжкам – в ней иногда спал Яс, отчего-то больше всего он любил не постельное белье – оно напоминало ему ночной сон на постели, – а твои рубашки, которые после стирки сушились на плечиках, подвешенных за двери, и если их было больше двух с обеих сторон, дверь в ванную не закрывалась, Яс изодрал обои у включателя перед ванной, а еще притолока была в следах от когтей, толстый слой пыли на нижнем ободе ванной кабинки – обязанность протирать ее лежала на тебе, еще более толстый – на нагревателе, обыкновенная температура нагрева горячей воды – 69 градусов, а на верх душевой кабинки я боялась заглянуть, от греха подальше, гели для душа и укладки для волос стояли на стиральной машине, там же лежала огромная книга по дизайну, которую никто из нас не читал, даже сидя на ободке, мертвый фен, штекер от зарядного устройства для пылесоса, моток туалетной бумаги, сноп курительных палочек в бутылке-вазе, внизу стояло конусообразное ведро с накинутой на край зеленой тряпкой, и с другого края – пара изодранных желтых перчаток, в них мы чистили унитаз, дно кабинки и раковину, ты с такой неохотой это делал, как будто это унижало твое достоинство – ты перфоратором разрушил одну стену кабинки и подвесил этот проклятый душ на стену из ДВП, а за месяц до этого вылетел в кювет, избавился от машины и вспоминал, как два впечатления – крошащейся стены кабинки и стекла двери с водительской стороны – сошлись во времени, и ты не мог поверить, что так бывает, что неудача следует за неудачей в таком повторяющемся смысле, как будто судьбе иногда лень сочинять – и по ночам Яс ловил чешуйниц, мы не включали вытяжку в ванной, и если встать перед раковиной, происходившее во дворе со старыми холодильными ящиками слышалось таким близким, будто голоса говорили с тобой, и я смотрела на зеркало, заляпанное снизу разводами воды, искала седые волосы, десны кровоточили, ставила щетку в выемку зарядки и думала, боже мой, неужели вот это моя жизнь? неужели мне чего-то не хватает и я несчастна не потому, что несчастна, а от простого довольства, от йогуртов в холодильнике, от розы в вазе на столешнице, от завтрашнего обеда с тобой в пабе, от чувства твоего плеча, когда мы смотрим аниме, и огромные красные губы поют назло соседке, которая ложится спать в восемь часов, и под раковиной гели для стирки черного, белого белья, для повседневной стирки, средство для очистки стекол, доместос, расхлябанный зев пакета из-под порошка с мерным стаканом – и неужели это моя жизнь? – с мыльницей, невесть что там делающей, – никогда не была хозяйственной, так ты тоже ничего не делаешь по дому, но какая мне разница, кто ты мне такой? и взгляд с ужасом падает на огромную золотую каракатицу, пожирающую безымянный палец – что-о-о-о-о? на что я подписалась? – и римский медовый месяц, и церковь, в которой распиливают святых, – и силенсио! приросшее к пальцам, и гуси одной святой, и власяница – другой, и отпавшие фаланги в ковчеге, и мне снилось однажды, как мы зашли в церковь, а там в полном облачении – пасхально-золотом – в ковчежце под алтарем одной из капеллы спал священник, я помню, мы с тобой видели так мертвого Христа, но чтобы живой священник? и, когда мы подошли к служке, чтобы он нам всё объяснил, он пожал плечами и указал в стоявшее на алтаре зеркало, – и перед горними ангелами, перед силами и престолами я молилась, чтобы у нас всё стало хорошо, когда потеряла его, и даже пояс Богородицы – да что угодно – я ходила тогда к Матроне в Покровский, хотя не верила, нет, отстояла в очереди несколько часов, положила к ней белые розы, хотя могилы я не увидела – или что я должна была там разглядеть? – и кружилась голова, и мужчины с красными повязками выше локтей отделяли одну толпу от другой, и мне казалось, что я на митинге, не у могилы святой, от запаха цветов было дурно, кто-то целовал ступени, по которым шли люди, и ужас постиг меня, когда я потянулась к иконе – столько ртов, наверняка больных – а, ладно, будь что будет, прямо в уста, поцеловать святую в рот, может быть, икона, стоящая посреди, что-нибудь почувствует, хотя по виду святая была сухарем – ну же, просительница, божья раба, несчастная неполнотой счастья своего! даруй мне ребенка, даруй его до конца, чтобы он вышел из меня человеком, заступница, пожалуйста, не потому что я так уж хочу детей… а потому что… может быть, я наказана за богохульство, Матрона? – пройдите, девушка! – но я еще не приложилась к мощам? – вот сюда! и гудело, и билась сотня лбов о каменистые плиты, чего они хотят от высохшего урюка – сумела бы она меня разглядеть, – а еще святая испускала духи, а это нам искушение, так говорили поставленные при ней иноки, ибо всякое искушение – испытание, нашпигованные старыми смыслами и словами, глупые и рабские, я не хочу быть с вами, птицей быстрей бы на волю – подальше от просящих – исполнить просьбу каждого, и почему я вообще в монастыре, хотя по-хорошему первое и последнее место, в котором я должна быть, – это дом?