Усмехнувшись, Катя сестринским жестом, который показался Арни оскорбительным, похлопала его по плечу:

– Это тебе. Подарок в день рождения. Для твоей колючей семейки. Как они там поживают?

О настоящей семье она не спрашивала. Может, теперь они представлялись ей темной силой, стоявшей за спиной Арсения и готовой яростно защищать его, даже зная, что он виноват. Это было не совсем так, никто Арни не оправдывал. Рема вся морщилась от боли, взглядывая на него, а Славка рычал ему на ухо: «У-у, потаскун проклятый! Что наделал, а? Оторвать бы тебе все на свете…» И вместе с тем никто не мог объяснить, как могла Катя так разом отречься от них.

– Нормально, – сказал Арсений, имея в виду кактусы. – «Заяц» дал отросток, а «Сопля» совсем загнулась. Я ее закопал. Пусть удобряет.

– Жалко, – помолчав, отозвалась Катя. – «Сопля» мне нравилась. Она была самой беззащитной.

– Ты не была беззащитной…

– Я – нет. Я и не погибла, как видишь. Знаешь, любители кактусов организовали целое общество. Они собираются тут неподалеку, в библиотеке, отростками обмениваются, что-то обсуждают… Вот что объединяет людей. Кактусы.

Арсений поводил пальцем по слабеньким колючкам:

– Знаешь легенду о кактусе и розе? Она, конечно, была прекрасной королевой цветов, а он – влюбленным уродцем.

У нее заискрились глаза:

– Ты никогда не был уродцем!

– А это не о нас. Просто легенда. Был прекрасный бал…

– Тоже – прекрасный?

Арсений зловеще проговорил:

– Я сейчас посажу этот кактус тебе на язык.

– Все-все… Я же слушаю!

– Ты смеешься… Так же все эти разодетые гости смеялись над бедным уродцем.

Задохнувшись, Катя быстро закрылась ладонью:

– Арни, я не могу просто… Ты так трагически это рассказываешь! Ты бы видел свое лицо…

– …они смеялись до тех пор, пока не наступила ночь.

Она так старалась стать серьезной, что это насмешило его. Но Арни продолжил с тем же проникновенным видом:

– А ночью в дальнем углу, где прятался от насмешек кактус, распустился цветок неземной красоты. От него исходил небесный свет… И тогда все эти паразиты, что его дразнили, просто рты разинули. Да так и простояли, как околдованные, до самого рассвета. А утром цветок вдруг исчез, и все увидели в том самом углу лишь знакомого им колючего уродца… И никто не поверил, что эта красота, этот свет могли исходить от него. Никто, кроме королевы. Она оказалась умнее, чем роза Маленького Принца. Она все поняла. Иногда достаточно просто понять… – Помолчав, Арни жалобно спросил: – Сколько ты будешь меня испытывать? Назначь срок! С преступниками ведь так поступают… «Никогда» – это в голове не укладывается!

– Уложится, – заверила Катя. – Я тоже не могла поверить, что это происходит со мной на самом деле.

Арсений пробормотал, испугавшись того, какими непослушными вдруг стали губы:

– Ты собираешься потратить свою жизнь на месть?

– Месть? – удивилась она. – Ничего подобного. Ни о какой мести и речи не идет! Я как раз собираюсь начать жить.

– Жить? Без меня?

Ее смех всегда был воздушным, а сейчас Арсению почудилось, что он даже заметил, как легко качнулись цветы, по которым скользнуло Катино дыхание.

– Ты уникальный эгоист! Даже представить не можешь, что кто-то может обойтись без тебя?

– Катя, ты – не «кто-то»! Мы же были с тобой как одно целое.

Ее лицо сразу будто вымерзло изнутри. Понизив голос, она медленно проговорила, не сводя с него небольших глаз, темных настолько, что иногда Арсению казалось: заглянешь в них – и увидишь целый Космос:

– Неужели? Значит, в тот день я была с вами?

– Нет никаких «нас»! – Отчаяние опять заставило его сорваться на крик. – Только ты и я.

– Как в песне. Ты и я. Да, Арни? Мы сфальшивили.

– Я сфальшивил.

– Наверное, я тоже, – вздохнула Катя. – Знаешь, сегодня я делала для одной невесты ожерелье из живых цветов. И бутоньерку для жениха. Мы с тобой до такого не додумались… Потому все и закончилось как у всех…

Арни взмолился:

– Слушай, пойдем пообедаем!

Он не мог дольше оставаться в этом искусственном саду, где каждый цветок был на Катиной стороне и осуждающе смотрел на него своим единственным глазом. Здесь было больше кислорода, чем в любом другом уголке их городка, а вот Арсений уже задыхался.

Чуть расширив глаза, которые посветлели, когда она глянула в окно, подкрашенное апельсиновым отсветом, Катя сказала уже другим, повеселевшим, голосом:

– Ты как американец. Недаром я тебя так назвала… Все надеешься решить за обедом. Будешь угощать меня пиццей?

– Просто пиццерия под боком, – пробормотал он, оправдывая свою неизобретательность. – И мы там еще не были… Ты возьмешь хризантемы?

– А ты возьмешь кактус?

Они разом улыбнулись, но эти улыбки вышли неуверенными, будто каждый пробовал ногой холодную воду, за которой еще неизвестно, есть ли дно. Словно защищаясь, Катя приподняла сразу две корзинки:

– Давай их тоже перенесем. Это нежные цветы… Я заметила, что здесь им жарковато.

– Ты так заботишься о них…

– Только не говори, что я не заботилась о тебе.

– Заботилась. Я и не думал упрекать.

– Тогда я не собиралась говорить, что цветы не ответят неблагодарностью.

– Я сам об этом подумал. – Он поставил корзинку на белую металлическую полочку у дальней стены и присел перед маленьким, будто испуганным лимонным деревом. – Пахнет. Оно плодоносит? Сколько оно стоит?

– Ты собираешься купить? Для «Обжорки»?

Выпрямившись, Арни потрогал лиственную макушку:

– Для себя. Оно похоже на меня, правда? Мы оба космически одиноки.

– О да, – она похлопала его по спине, – артподготовка прошла вхолостую. Лучше подожди меня на улице, я должна все тут закончить. Иди, я не сбегу. Сегодня твой день.

– А завтра? – Он подозревал, что об этом зайдет речь.

– А завтра – обычный.

Ему никак не удавалось заставить себя поверить в то, что это говорит в ней не обида, а желание освободиться. От него самого, от въевшегося в память отпечатка той сцены в кафе, когда она прибежала домой, так и не поняв из телефонного разговора, что же случилось с Арни, и, ворвавшись в комнату, увидела белые, неестественно белые, показавшиеся неживыми Светкины ноги. И подумала об этой странности. До того, как поняла, что происходит…

Кате ни с кем не хотелось говорить об этом. Ей просто не удавалось представить, как можно заговорить о таком вслух. Это был только ее позор, Катя не понимала, почему Арсений твердит, будто стыдится самого себя. Ведь это она была выброшена из круга людей, достойных уважения. Среди того круговорота желаний, который так властно увлек Арсения в тот день, Катиным вообще не нашлось места.

Она была уверена, что он ни разу и не вспомнил о ней до той минуты, пока она не вошла в комнату и Арни не увидел, но ощутил затылком, плечами ее присутствие. Которое сама Катя в ту же секунду перестала чувствовать. Она растворилась в пространстве, где ее не должно было быть, и это случилось так, будто через все ее тело пропустили разряд – так ее обожгло.

«Наверное, так бывает, когда расстреливают, – подумала Катя, когда вновь научилась связывать слова. – Мгновенный ожог – и больше ничего не чувствуешь… Он не добил меня, вот что плохо. У меня все болит еще сильнее…»

Она помнила, как много ходила в первые дни. Так быстро, будто пыталась убежать от своего тела, в котором поселилась эта боль. Наступление ночи не останавливало ее, а рассвет Катя встречала уже на ногах. На ходу она пыталась разгадать, как другим людям удается отличить душевную боль от физической. Эта была единой.

Еще она пыталась приказать себе не думать и дошла до того, что начала мысленно проговаривать все вывески и рекламы. Но сумятица слов не смогла вытеснить главного, которое разрасталось в ней, как опухоль, нарывало и жгло: «Арни». Было до того страшно оставаться наедине с этим словом в квартире, которая не помнила пустоты, ведь родители разменяли свою, когда она вышла замуж, и Катя не находилась в ней одна дольше пары часов.

Интересующая их часть Вселенной вмещалась в эту комнату, настолько маленькую, что зимой даже некуда было поставить елку. Когда они в первую свою зиму, бродя по улицам, решали, что же с этим делать – на окне, что ли, нарисовать?! – то увидели прислоненные к изгороди елки, сплющенные, как цыплята табака. Было ясно, что их только выгрузили из машины, где их набилось впритык полбора, но Арни крикнул: «Смотри! Настенные елки. То, что нам надо!» Катя хохотала так, что ей стало жарко на морозе. Тогда ей были не страшны чужие взгляды.

Это потом, без Арни, ее пугала любая тень, шевелившаяся в углу, все шаги в подъезде. Она не знала, чего именно боится, в ней просто поселился страх. И Катя возвращалась домой, когда уже не оставалось сил вышагивать по городу. Если кому-то доводилось увидеть ее – не гуляющей, а бегущей среди ночи куда-то, потом обратно, – наверное, у него рождались мысли о сумасшествии. Но рассудок не желал изменять себе. Это не радовало, ведь Катя искала облегчения, а ее холодная голова не позволяла этого.

Обо всем этом она обмолвилась Арсению всего раз, когда просила не приходить. И следом раскаялась: раз болит, значит, живо. На словах Катя этого не подтверждала, ведь даже из клочка надежды Арни вполне мог сплести веревку, которая опять связала бы их вместе. Он не хотел видеть того, что отныне это будет противоестественно. А Катя знала: между ними всегда, подобно посмертной маске, будет лежать слепок того самого дня, окаменевший уже до такой степени, что ни у Арсения, ни у них вместе уже не хватит сил разбить его.

Ей неприятно было признавать, но ранило еще и то, что авторство принадлежало Светке. Самой незначительной изо всех женщин, кого Катя знала.

«Ты приравнял меня к абсолютному нулю…»

Но Катя считала недостойным так думать о человеке.

И ни с кем не говорила о Светке, только прислушивалась к тому, как то и дело просыпается желание ударить ее изо всех сил, чтобы та почувствовала хоть отголосок той боли, от которой им с Арни уже хотелось выть в голос. Деться от нее было некуда, и потому Катя уверяла: нужно освободиться друг от друга, чтобы страдание хотя бы не удваивалось. Какой же больной не ждет хоть незначительного облегчения? Лишь бы наконец продохнуть. Улыбнуться. Почему-то Арни отказывался хотя бы подумать об этом…

Уехать – это было самым простым, что могло прийти в голову. Но Катя потеряла в последнее время слишком много, чтобы лишиться еще и города, который никогда не собиралась покидать. Если только ради домика на море…

Однажды она додумалась до пластической операции… Тогда Арсений просто не узнает ее. Поищет и перестанет… Кате не жаль было пожертвовать лицом, хотя оно ей нравилось. Но все эти выходы были односторонними: любой из них освободил бы Арни, но не ее саму. То, что поселилось в ней, невозможно было удалить хирургическим путем.

Может, сосредоточенность ее поисков слишком бросалась в глаза… Или ведовство, заложенное природой в ту женщину, что оказалась рядом, было сильным настолько, что позволяло читать мысли… Так или иначе, но Лилия Сергеевна однажды заговорила с ней, будто продолжила некстати прерванный разговор.

– Ты же знаешь, – сказала директор, рассеянно оглядывая их цветущий жизнью салон, – если можно приворожить человека, то можно и наоборот.

Катя замерла, стиснув ручку новенькой лейки: «Неужели я разговаривала сама с собой?!»

Это ужаснуло ее, ведь к тому времени ее жажда лишиться разума осталась позади. Голубые глаза директора показались ей лучами, проникающими в душу. От них внутри разбегался холодок, но он был не мертвенным, а на удивление бодрящим, словно Катя глотками пила родниковую воду. И она успокоилась уже до того, как Лилия Сергеевна сказала:

– Я поняла, о чем ты думаешь. Это было несложно.

– Да? – только и смогла сказать Катя.