Я вижусь себе деревом с той картины, что мы как-то видели с тобой на выставке. Полотно было большим и пустым, одноцветным, кажется розовым, и только вверху справа одиноко цвело белым крошечное дерево. Тогда ты начал давиться от смеха: «Карлсон так петуха рисовал!» Мы беззвучно корчились в углу зала и боялись посмотреть друг на друга, чтоб не расхохотаться в голос. Это было не очень-то вежливо с нашей стороны, но ведь кроме нас там никого и не было. Впрочем, если б другие посетители и появились, мы все равно чувствовали бы себя так, будто нас только двое…

За эти годы я успела забыть, каково это – быть одной. И теперь занимаюсь лишь тем, что складываю свои воспоминания бумажными корабликами и пускаю по ручью, надеясь, что они доберутся до Леты и мне станет легче. Посмотри на них, Арни. Даже если ты уже спишь, посмотри. Если вглядеться, можно разобрать даже отдельные фразы: «Когда-нибудь мы с тобой…», «Давай придумаем праздник…», «Тебе не холодно, солнышко?», «Мадам, вам кофе в постель или меня?».

Тебя, Арни, тебя. Я всегда хотела только тебя. Сперва ты не верил в это и становился таким несчастным, стоило мне только заговорить с кем-то другим. А потом вдруг поверил, и я увидела, как выглядит абсолютно счастливый человек. Может, этого счастья было слишком много и ты захотел чуть-чуть горечи? Ты не рассчитал, Арни. Ты не представлял, что ее окажется так много. Мы отравляем себя, хлебая эту горечь. Вот от этого я и хочу избавить тебя. Нас. Может, нам и не удастся снова вкусить манны небесной, но что-нибудь нам дадут взамен. Тебе. Мне.

А какую мы умели находить сладость… Та малина в заброшенном пионерском лагере, совсем одичавшая и оттого пьяняще сладкая, помнишь, какая она была крупная, ненастояще спелая? Мы забрели туда случайно, просто скитаясь в выходной день, которых у нас было не так много, по горам по долам. Оба к тому времени уже успели забыть, где находились летние пристанища нашего детства с постылыми утренними зарядками на мокрой от росы траве и долгожданными танцами перед отбоем.

«Я же был здесь! – кричал ты и метался по веранде с провалившимися досками. – Жил в какой-то из этих комнат… В этой? Черт, забыл! Тут у нас стоял теннисный стол, а там…» Потом ты поутих и оглядел все с грустью: «Вот что осталось от того лета…»

Теперь от всей нашей жизни осталось не больше: разбитые стекла, паутина на перилах, сорванные с петель двери. Это непригодно для существования человека. Мы никогда не сможем быть счастливы, даже если попытаемся восстановить уцелевшее. Все будет другим, Арни, совсем другим…

Но однажды тебя разбудит солнце. Ты просто откроешь глаза, и оно войдет в твою душу. В ней станет светло.

Может, и со мной произойдет то же самое. Этот свет не обязательно должен исходить от нового человека, от новой любви, может, ее и не будет. Ведь мы уже так много себя отдали друг другу, когда теперь накопится новое… Но какая-то радость обязательно появится в нашей жизни.

Ох, Арни… В моей душе сейчас звучит «Реквием». Если б эти слова услышал кто-то посторонний, они показались бы ему смешными. Но ты не будешь смеяться, я знаю, ведь ты все чувствуешь так же, как я. Может быть, тоже слышишь сейчас звенящие от тоски голоса. Они взлетают все выше, так высоко, где только одиночество… Я заставлю их утихнуть, иначе они сведут с ума нас обоих.

Я побаиваюсь, что вместо них зазвучит кларнет. Тот самый, голос которого почему-то напомнил тебе огоньки над болотом. Это было очень точно, хотя и не поддавалось объяснению. Но я тоже сразу увидела эти бледные огни. И то болото, которое, опасаюсь, способно затянуть нас. А может, и нет. Может, завтра ты проснешься, услышав срывающийся голос того пионерского горна, который все эти годы жил где-то в памяти, а теперь всплыл на поверхность через образовавшиеся пустоты. И все тебе станет в радость…

Когда-то мы надеялись, что такую утреннюю радость нам будет дарить наша собственная цветочная поляна возле дома, который мы собирались построить. И посадить вокруг маки… Они напоминали бы о Паустовском, которого, похоже, кроме нас с тобой, уже никто не читает, ведь он не писал детективы… Зимы в наших мечтах не было, даже осень не наступала, и маки круглый год полыхали веселой, с солнечной сердцевинкой, страстью.

Твои хризантемы я оставила возле того самого дубка, чтобы утром они не терзали меня вопросами. Дубок подрос, ведь прошло почти пятнадцать лет. За это время кончилась наша жизнь, а он еще даже не вступил в пору молодости. Ты бы проведал его, Арни. Только ведь теперь ты его не узнаешь…

Помнишь, у Лермонтова: «Но в мире новом друг друга они не узнали…»? У меня с детства было предчувствие, что эти стихи сыграют какую-то роль в моей жизни. Я помнила их наизусть уже лет в восемь. И вот сбылось. Завтра мы можем встретиться на улице и не заметить друг друга. Или взглянуть и не выделить из толпы. Это будет новый мир, Арни. Не потеряйся в нем.

Да! Напоследок – первая строчка тех самых стихов, вдруг ты забыл: «Они любили друг друга так долго и нежно…»

Прости, любимый. Нас больше нет…

Глава 5

– Еще есть любители зайчатины? – Арсений на ходу доедал бутерброд.

Чтобы позавтракать вместе со всеми, нужно было встать слишком рано, а он просыпался уже усталым.

Наташа насмешливо отозвалась из-за стойки:

– Накануне-то Нового года? Да полно! Ты просто нарасхват, неподражаемый наш Заяц!

Для убедительности она подняла пачку самодельных квитанций и постучала ими по руке, как делают в гангстерских фильмах, демонстрируя доллары.

– Я скоро срастусь с этим идиотским костюмом, – пожаловался Арсений и запихал в рот остаток хлеба.

Сбившийся веер замер у Наташи в руках:

– Ты же сам придумал этого Зайца…

– Значит, я вправе и придушить его. Так и сделаю, а то вся эта мелюзга совсем забудет, кто такой Дед Мороз. В магазинах одни Санта-Клаусы!

Он выхватил у нее заявки и вышел. Просеменив к окну, уставленному глиняными фигурками, Рема проследила, как сын сел в машину, и, не обернувшись, сказала:

– Тебе не показалось, что в последнее время он меня иначе как мамой не называет? И сам на «Арни» не откликается. Я как-то позвала его, а он и не понял, что к нему обращаюсь. Может, у него что со слухом?

Все вокруг ее глаз сморщилось тревогой, и Наташа подумала, что уже начинает уставать от этой новой для себя роли бессменного часового, который обязан рассеивать едва возникающие подозрения: «Лучше б я тоже ничего не знала. А Катя и не рассказала бы, если б я сама не полезла. И все равно… Слишком уж много она на меня свалила».

– Это имя придумала Катя. Может, Арни… Арсений и его вычеркнул из памяти вместе с нею?

Рема быстро закивала, соглашаясь с тем единственным, что могло ее успокоить, а Наташе показалось, будто у нее по-старушечьи затряслась голова. Она испугалась этого: «Почему мы все вдруг начали стареть?»

– Поскучнел он, как смирился. Весь запал из него ушел.

– Ну да, – вяло возразила Наташа, – много он наскакался бы с детьми без запала!

Она продолжала спорить больше с собой, себе же доказывая обратное лежавшему на поверхности, что заметил бы и незрячий: Арни действительно будто погас. Наташу не оставляло беспокойное желание наведаться в цветочный магазин и проверить, как там ее свояченица. Это слово уже утратило свой смысл, ведь Катя больше не была своей никому из них, и Наташа даже не была уверена, сохранилась ли она сама в ее измененной памяти или Арни их всех утянул за собой? Она попыталась представить Катю среди цветов и новогодних гирлянд, пышноволосую и красивую, как сама Флора.

– Нет, я должна к ней сходить, – неожиданно сказала Наташа вслух и с испугом уставилась на Рему.

– К кому? – поинтересовалась Рема почти безразлично, а не ответить почему-то было невозможно.

Проделав на запотевшей банке ломаную прозрачную дорожку, Наташа вздохнула:

– К Кате. Надо хотя бы узнать: как она там? Разве нет?

– Было б плохо, так пришла бы.

– Может, как раз и нет. Вы что, Катьку не знаете? Она из таких. Забьется в раковину и подохнет от тоски… Она ведь Рак по гороскопу. Они самые чувствительные…

Словно вынужденно сдаваясь, Рема пробормотала:

– Ну ладно… Сходи. Сейчас, что ли? Тогда Светку в зал пришли, заболталась совсем.

«Арни спит с ней, гад такой!» – Наташу так и подмывало сказать об этом Реме, но она подозревала, что Арсению тоже найдется, в чем ее уличить… Лучше уж не трогать этот злой клубок взаимных подозрений. Было противно только, что все это происходит в одной семье под одной крышей. Себе Наташа никогда такого не позволила бы.

– Кате-то не проговорись, – сказала Рема ей в спину.

– О чем?

– Знаешь ведь… Что он опять со Светкой… путается, по-другому и не скажешь.

– Так вы знаете? – У нее от страха пересохло во рту: «А что еще вы знаете?!»

– А то Светка у нас такая скрытница!

– Так это она проболталась, – выдохнула Наташа.

Если б ей удалось однажды заглянуть в мысли Ремы, она обнаружила бы еще много неожиданного. В них, как в большом доме, где открыты все двери, вместе жили все дорогие ей люди. Рема прислушивалась к тому, что они говорят, за каждым признавая право на свою правду. Может, тоном она и не одобряла того, что делает с ее сыном Катя, но в душе робко восхищалась этой женщиной, уважающей себя настолько, чтобы предпочесть страдание унижению.

Отпуская очередную порцию мороженого, она переключилась в мыслях на Светку. На холодные шарики полился абрикосовый сироп… Вот она – Светка. Кожа такая же белая, не теплая на вид и какая-то ватная, а волосы желтоватые. Против Кати – пугало огородное, иначе и не назовешь, а вот гляди-ка… Рема вздохнула: поди разбери этих мужчин! Хоть и сын, и любимец, а где уж его понять. Ради какой-то жалкой минуты радости (да и радости ли?) взял и пожертвовал… всем. Получается, всем.

Рема не пыталась дознаться, как это у них произошло. По ней, так все это всегда одинаково происходит… Задним числом она корила себя: видела ведь, к чему дело идет. Может, сам Арни не понимал… Скорее всего, и Катя не замечала. Даже Светка наверняка не могла знать: выйдет что или нет. А Рема все видела… Как то и дело ее младшая сноха, будто невзначай, оказывалась рядом с Арсением то в коридоре, то на кухне… Как всегда напрашивалась съездить с ним за продуктами… Как в любой маломальский праздник целовала его непременно в губы… И не оторвать ведь ее было, пока он сам не начинал смеяться. Вот и досмеялся… Когда они вместе уезжали на базу, Реме не требовалось слишком напрягаться, чтобы представить вечно раздвинутые Светкины колени, и левое, конечно, то и дело прижималось к руке Арни, лежавшей на рычаге скорости.

Светка все проделала с тщательностью: она цепляла петлю за петлю и вывязывала новый узор их жизни, которого никто, кроме нее, целиком не видел. Арни ужаснулся бы, если б только представил, что из всего этого получится. Может, у него и возникали мысли: «У всех ведь это бывает…» И они тешили Арни, вот он и забыл о том, что всю жизнь стремился быть не как все. Потому и Зайцем обрядился – далеко не каждый на это решился бы. Стоило ему уподобиться «всем», и он стал таким же, как эти самые «все»: несчастным и одиноким.

– Бабушка, – младшая внучка повисла у Ремы на руке, – смотри… Там опять та тетенька в зале. У которой нос как в мультиках рисуют… Вон она, под художником сидит.

Рема нашла взглядом тряпичную куклу в берете и с кистью.

«Верно. – Она рассмотрела сидевшую за столиком женщину и неожиданно встревожилась. – Чего это она к нам зачастила? Всегда берет коньяк и дорогой кофе. У нас одиночки – редкость… Детей у нее явно нет, может, и мужа не имеется… Разве сидела бы тут вечерами?»

У нее знакомо заныло сердце – еще одна охотница до Арни? Рема видела: ее мальчик с самого детства излучал свет, который приманивал женщин, но не властно, а ласково. И это еще сильнее кружило им голову… Даже когда он был ребенком, всем хотелось его потискать.