– Ну и куда это вы? – кричу я ему вслед. – Дравик! Дравик, вы обязаны мне ответить!

– Никаких условий насчет моих ответов в соглашении нет, Синали, – напоминает мне удаляющийся голос. Я вижу красный – нет, багряный, как у Ракса. Медленно подойдя ко мне, Киллиам достает откуда-то марлю, встает на колени и тянется к моей прокушенной робопсом пятке.

– Позвольте, барышня. Надо перевязать рану, пока она не воспалилась…

– Не трогайте меня! – Я отталкиваю его. Киллиам не встает и продолжает тянуться к моей ноге. – СКАЗАЛА ЖЕ, НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!

Я пинаюсь, задеваю его руку, он отдергивает ее и отшатывается в сторону, пропуская меня, а я широкими шагами прохожу по мостику. Я замечаю, как он, прижимая к себе узловатую ушибленную кисть, медленно, шаркая ногами и дрожа, поднимается по лестнице. Вот и хорошо. Это тебе за то, что распускал руки. За то, что испек кекс для злой девчонки.

Я поворачиваюсь и пинаю перила снова и снова, так сильно, что боль отзывается в костях. Будь проклят этот благородный и его долбаное соглашение! Мне нужна эта машина. Если я смогу ездить на нем, это будет означать силу, с которой придется считаться даже благородным. Что ж, прекрасно. Он хочет играть строго по правилам – я могу это сделать. Я умею держать себя в руках. Дравик прав: мне незачем заботиться об этой развалине, но я, по крайней мере, могу звать его по имени, хотя бы для того, чтобы Дом Отклэров знал, кто разделался с ними.

«Разрушитель Небес».

Это же только металл, провода и технологии времен начала Войны. Машина, сделанная для того, чтобы уничтожить давно исчезнувшего врага. Но сквозь трещины в нагруднике видно, как от звуков моего голоса серебристое седло на миг засияло ярче.

* * *

Мне понадобилось восемь дней, чтобы отвести взгляд от кровавого силуэта матери на полу нашего дома.

Двенадцать дней – чтобы начать вновь принимать твердую пищу. Пятнадцать – чтобы рана на ключице затянулась и перестала кровоточить от движений, и тридцать дней – чтобы продумать план. Пятьдесят два – чтобы выследить уборщика, работающего в турнирном зале, шестьдесят – чтобы получить работу доставщика молочной смеси тому уборщику. Семьдесят восемь дней – чтобы изучить карту турнирного зала и маршруты патрулей. Сто тридцать два – чтобы убедить мадам Бордо платить мне не кредами, а транквилизаторами. Сто семьдесят пять дней – чтобы подсыпать транки в молочную смесь уборщика, перенести его пропуск на мой виз и пройти в турнирный зал так, будто все в порядке, в то время как все не в порядке.

Мне понадобилось сто семьдесят пять дней, чтобы провалиться, пытаясь опозорить моего отца.

И пятьдесят один день, чтобы научиться ездить верхом на странном, ненадежном боевом жеребце Дравика.

Самым сложным оказалась вовсе не физическая подготовка в первые три недели. Не долгие часы силовых тренировок, доводящих меня до головокружения и рвоты, не ингаляции витаминов с непроизносимыми названиями, не холодные утра, когда я бегала на тренажере до тех пор, пока мне не начинало казаться, что у меня вот-вот треснут голени.

Сложнее всего отдыхать. Я не вижу в этом смысла. Загоняв меня до изнеможения, Дравик запирает на цифровые замки все тренажерные залы особняка, чтобы я не могла пользоваться ими во время, отведенное для отдыха. Каждый прошедший час – это час, который другие наездники Кубка Сверхновой уже отработали миллион раз. Это невыносимо. Когда я не могу двигаться, тренироваться, сосредоточиться на чем-нибудь, пусть даже на боли, на меня накатывают воспоминания.

Робопес находит меня разглядывающей старинную картину, на которой красивая женщина идет по Земле там, где деревьев больше, чем неба. Теперь я слышу негромкий металлический цокот его лап с другого конца Лунной Вершины, но мои мысли поглощены кровью и ошибками, которые я совершила. Почему я выжила, а мать нет? Наемный убийца напал на нас обеих, и как воспоминание этого у меня остался шрам. Я не помню, как выжила. Помню, как визжала, кричала, как меня ударили ножом, помню черную маску, скрывающую нижнюю часть лица, помню ледяные глаза, и больше ничего. Следующее, что мне вспоминается – я уставилась на кровь матери на полу, на мою ключицу наложена повязка, а виз сообщает, что прошло уже восемь дней.

Кто перевязал меня? Почему я хорошо помню только то, что было потом, а не в то время? Вероятно, из-за психологической травмы. Мне хватает ума, чтобы понимать это, но не нравится сама идея травмы, отнимающей у меня воспоминания. Не нравится, что я не могу управлять своей жизнью. Стараюсь успокоиться, мысленно вернуться в то время, дотянуться до него, но… там пусто.

Робопес скулит и тычется холодным носом в мою лодыжку. Я смотрю вниз: повязка, которую наложила на ногу после того, как пес прокусил мой ботинок, сползла во время тренировки и пропиталась кровью. Взгляд немигающих сапфировых глаз робопса устремлен на меня, в их синих глубинах вспыхивают неяркие искры, словно срабатывают нейроны.

– Не волнуйся, – улыбаюсь я. – Я тебя не виню. Ты ведь защищал его, да? Как и я свою мать.

Вскоре картины, которые можно было рассматривать, заканчиваются. Просмотр виза занимает теперь гораздо больше времени. Фанаты турниров ведут базы данных по каждому наезднику – и настоящего, и прошлого. Я стараюсь запомнить как можно больше лиц, изучаю ролики с яркими моментами поединков. Можно подумать, что езда не требует у наездников ни малейших усилий. Не понимаю, в чем превосходили их легендарные рыцари: боевые жеребцы в наше время – это вершина достижений техники, разработанной на деньги благородных, к тому же у нас было четыреста лет, чтобы довести до совершенства искусство верховой езды.

Имена путаются, но те, которые встречаются чаще других, принадлежат самым известным мастерам. Среди них мне попадается имя отца.

– Виз, – шепчу я, – затемни экран.

Молодое отцовское лицо на голоэкране скрывается под темным фоном.

Оказывается, он входил в пятерку лучших наездников своего времени. Верхом на Призрачном Натиске он одержал бесчисленное множество побед, а его величайшими достижениями стали два выигранных Кубка Сверхновой – 3422-й и 3432-й. Может, поэтому Дравик считает, что я смогу выступить за его Дом? Потому что это так хорошо получалось у моего отца? От этой мысли меня мутит.

Я быстро пролистываю экраны, дохожу до нынешнего наездника Дома Отклэров, и у меня захватывает дух. На меня смотрит самая красивая девушка, какую мне случалось видеть, – ее волосы падают гладким каштановым потоком, глаза сияют золотом, как солнечный свет, и шрамы от операции в них едва заметны. Мирей Ашади-Отклэр. Она ничем не похожа на меня, у нее изящная шея и нежное, правильное овальное лицо, безупречная кожа, надменный прямой нос и губы, как бутон розы. Неудивительно, что Ракс пристал ко мне, приняв за нее, – она ослепительна. Моя ровесница, но из чистокровной знати. Не знаю, в каком мы родстве, – вероятно, двоюродные сестры, а может, я прихожусь ей теткой. Как выяснилось, она отлично ездит на Призрачном Натиске – настолько, что окончила академию на год раньше срока, и многие благоразумно избегают поединков с ней.

Но каким бы близким ни было наше родство, какой бы красивой она ни выглядела… она враг.

Наконец я щелкаю на имени Ракса Истра-Вельрейда.

Просмотреть базу данных так, чтобы не наткнуться на это имя, непросто: оно упоминается десятки раз. К моему огромному сожалению, его влиянием в мире верховой езды пренебречь невозможно. В академии он считался юным дарованием и прошел первую квалификацию в девять лет. А, как правило, наездники проходят ее в шестнадцать. В двенадцать он выиграл первый настоящий турнир на багровом жеребце Дома Вельрейдов, Солнечном Ударе, и с тех пор не прекращал участвовать в состязаниях. В пятнадцать он сошелся с моим отцом, к тому времени двукратным обладателем Кубка Сверхновой, в серии товарищеских поединков, и результатом их встречи была объявлена ничья.

Этот человек – угроза.

Он нестерпимо хорош собой.

Я стараюсь не смотреть на его снимки, но взгляд так и притягивает блеск волос оттенка платины, изгиб темных бровей, пухлые губы, глаза цвета красного дерева, поблескивающие в постоянной насмешке, и я, не дожидаясь, когда волоски на моей разгоряченной шее встанут дыбом, смахиваю в сторону виз, закрывая изображение.

Мне незачем знать, как он выглядит, чтобы победить его.

Я вскакиваю на ноги – мне надоело ждать. Если тренажеры заперты, пробегусь по коридорам.

Этот способ действует до тех пор, пока воздух, который с силой выталкивают мои легкие, не приобретает привкус мяты. Начинает кружиться голова, ноги подкашиваются, веки сами собой закрываются, и я сонно валюсь вбок, головой на подушку, которую кто-то подсовывает мне, чтобы я не ударилась о холодный мраморный пол. Робопес глазеет на меня издалека, не шевелясь, будто… сторожит?

Я проверяю виз – прошло три часа. Три часа? Во рту еще сохранился вкус мяты, тело затекло от сна в неудобной позе, а первая моя мысль – Дравик. С трудом поднявшись, я бреду в комнату с силовыми тренажерами. Он ждет меня там, согласно расписанию, и протирает стальную скамейку. При виде меня Дравик радостно улыбается.

– А, проснулась. Я думал, сонный газ уложит тебя надолго.

– Газ? – шиплю я. – Вы усыпили меня газом?

– Пришлось, как сама понимаешь. Ты же большая ценность. Если не будешь отдыхать как следует, рискуешь заработать травму, а любая травма чревата отставанием от моего графика.

Перед глазами плывет красная пелена, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не пнуть стойку с дисками для штанги.

– Вашего графика? Да я могла разбить голову о чертов пол!

– Но ведь этого не произошло. – Дравик хлопает в ладоши, давая понять, что разговор закончен. – От мышц бедра во многом зависит способность сохранять равновесие в седле. Начнем с двадцати приседаний и пойдем дальше по порядку.

Мне хочется заспорить, завизжать, разбить что-нибудь, чтобы заставить его со мной считаться, но в комнате висит огромный синий экран с календарем: до Кубка Сверхновой осталось шесть недель. Я умею держать себя в руках. Время есть только для тренировок, злиться некогда.

– Больше усыплять меня газом не понадобится, – говорю я.

– Посмотрим, – кивает он. – Если не будешь нарушать правила отдыха.

Я нацеливаю палец на его благодушное лицо.

– Если я делаю что-то, что ставит под угрозу ваш график, просто скажите мне. Свяжитесь со мной по визу, как поступают нормальные люди. Хватит решать все грубой силой.

Он вскидывает светлые брови:

– А ты так и будешь применять грубую силу?

Я затихаю.

– Я продумывал каждый шаг этого процесса девять лет, Синали, – почти половину твоей жизни. От тебя не требуется доверять мне как человеку, но очень прошу довериться плану. Если я сказал «отдыхай», ты должна отдыхать.

– Это бессмысленно, – отрезаю я.

– Может, собственное здоровье и самочувствие для тебя и бессмысленны, зато чрезвычайно ценны для меня. Для меня ты – ценность.

Где-то в глубине моей груди будто появляется трещина. Взгляд Дравика снова становится мягким.

– Ты действительно прислушалась бы, если бы я связался с тобой по визу и сказал, что беспокоюсь?

– Я бы… – сглатываю. – Нет. Но могу попробовать.

Он с улыбкой подает мне гирю:

– Тогда давай попробуем вместе.

Я приступаю к тренировке. Каждый повтор, который Дравик считает «удачным», он отмечает стуком серебряной трости по полу. Пот стекает с меня ручьями, им исходят все поры моего лица. Это не первое занятие для меня, но поправлять мои движения не только словами, но и действиями он пробует впервые. Ощутив его ладонь на своей руке, я вздрагиваю, во мне горящим нефтяным факелом взметается страх, памятный со времен борделя. Я резко отшатываюсь, перехватывая гирю в руке как оружие.

– Даже не пытайтесь.