– И эта жизнь была ужасна, Антонен. В них жила чума. Ни одно из земных творений не могло быть с ней связано. Она заставляла сомневаться в сотворении мира. Она заставляла сомневаться в Боге.

Я боялся. Не только мучений, коим болезнь могла подвергнуть мое тело, но мукам, которые угрожали моей вере. Ибо эта напасть вступила с ней в схватку. Она пыталась не просто лишить нас жизни. Она выискивала более лакомую добычу и увлеченно охотилась на нее – на наше милосердие, надежду, нашу веру в божественную доброту. Чума не походила ни на какую другую болезнь, она не довольствовалась тем, чтобы сокрушить нашу плоть, ей нужно было забрать наши души.

Я вспоминал святые слова, которые услышал Иов и которые Господь подсказывает сердцу, сомневающемуся в нем. Без Бога ты обратишься в трясину и будешь молить о смерти. В Каффе пахло глубинами ада, Тартаром, и бродили тени людей, которым суждено было обратиться в трясину.

– Ну что? – спросил офицер.

– Они насылают на нас чуму.

Сопровождавший нас солдат отшатнулся, прижал к лицу платок и побежал к крепостной стене. Офицер нагнал его на первых ступенях лестницы. И четко отдал приказ:

– Людям ничего не говори, отправь турок: пусть займутся мертвецами.

Два тела, крутясь в воздухе, подлетали к лазарету. Одно упало в нескольких метрах от него, сильно ударившись о землю, другое врезалось в балку и с грохотом куда‐то провалилось. Жители расспрашивали солдат. Никто не знал, что отвечать.

Мы все смотрели в небо, откуда сыпались мертвецы. Казалось, они прилетели издалека, из небесных сфер, где должны были парить ангелы, но теперь небеса обернулись адом.

– Что делать с телами? – спросил меня офицер.

Я не знал. В те годы никто не знал, что делать с зараженными телами. Кто‐то говорил, что их надо сжечь, другие уверяли, что дым от костров становится источником миазмов, а они разносят болезнь. Разве тогда кто‐нибудь в наших краях сталкивался с чумой?

К метательным машинам подъезжали по пустыне все новые крытые повозки. В траурной процессии брели лишь отощавшие верблюды – ни плакальщиц, ни священника. К прежним грудам добавлялись все новые трупы.

Чума охватила армию ордынцев месяцем ранее, и штурмы были остановлены.

Болезнь развивалась бурно, выкашивая по несколько сот человек в день. Поначалу тела прятали в отдаленных тесных ущельях в окрестностях Каффы. Шаманы обещали, что в полнолуние наступит исцеление. Когда свет луны залил лагерь, число заболевших утроилось. К похоронной процессии присоединилась повозка, утыканная копьями. На остриях, словно кровавые четки, торчали головы шаманов, которых хан велел казнить.

На площади Каффы лежали тела двух десятков воинов, разбитые, вывалянные в песке, в непристойных позах оргии смерти. Люди ходили вокруг них. Страх постепенно развеивался. Дети играли с трупами, прыгая по ним.

– Нужно было бы засыпать их известью.

– Извести нет, – сказал офицер.

Он упорствовал в своем решении не говорить о чуме и заявил своим людям, что прослышал о том, будто есть такой обычай: вождь побежденных татар приносит в дар победителям своих мертвецов. Должен явиться посланник с вестью о мире. Я опасался, что вид мертвых тел, армия со знаменами под стенами города и метательные машины, швыряющие трупы, вместо того чтобы почтительно сложить их под стенами крепости, начнут смущать умы горожан. Но людям хотелось в это верить. Они обнимались и распевали победные песни.

Потом поднялись на дозорный путь, повернулись лицом к пустыне, возблагодарили Господа и стали окликать татар.

Те по‐прежнему заряжали требушеты трупами и закидывали ими город. Их оставалось еще несколько десятков.

До самой ночи турки, которые обслуживали армию, перетаскивали трупы в порт, на продуваемое ветром место. Они складывали их в кучу на костре из досок и обломков кораблей и поливали маслом. В конце концов они получили приказ сжечь останки, которые быстро разлагались на горячем пустынном солнце.

Воины вынуждены были отгонять толпу, которая плясала вокруг костров, празднуя окончание осады. С наступлением ночи кучка женщин, обманув бдительность охраны, остановила на узкой улице одну из турецких повозок. Женщины сбросили тела татар на землю и стали глумиться над их наготой.

– Знаешь, Антонен, что эти женщины из Каффы сделали с трупами?

Они отрезали у них члены. Сложили куски плоти в кучку на площади и сожгли. Зачем сжигать члены мертвецов? Эти женщины были христианками, они верили в вечную жизнь. Но не были уверены, что в вечности их месть свершится. В том, что касается наказания, они никому не доверяли. Даже Богу. Когда инквизиторы выкапывают кости еретиков и на глазах у публики сжигают их на костре, они делают это для того, чтобы покарать их еще раз. Они поступают, как те женщины из Каффы, они боятся, что смерть помешает правосудию. Они думают, что Господь мягкосердечен.

– Антонен, мир населен безжалостными людьми. Они‐то и есть настоящие еретики.

Чтобы успокоить толпу, в ознаменование окончания осады была отслужена месса. Таким образом, не пришлось защищать повозки с мертвецами, и тела удалось сжечь, однако на нас продолжали сыпаться новые. В конце концов их побросали в море. Вскоре ими покрылась вся поверхность воды, и они бились о борта лодок и кораблей. Газы, скопившиеся в животе, не давали трупам утонуть. Тот, кто видел, никогда не забудет это море мертвецов. Вода как будто не хотела принимать чуму и отказывалась поглощать ее жертвы. Отказывалась их благословлять.

Утром наконец объявили о том, что осада полностью снята.

Татарская армия тронулась в путь и взяла курс на восток. Небольшой отряд воинов, собравшийся вокруг опустевших повозок, готовился к ней присоединиться. Они забрали знамена и оставили железный трон у стен города. Кучка рабов потащила на себе третий требушет, который не использовался для метания трупов, а два остальных сожгла. Знамена, хлопая на ветру, удалялись по направлению к армии. Ее черная масса долго колыхалась на линии горизонта, потом вдруг разом исчезла за ним, как будто ее унесло ветром.

Эта история так поразила Антонена, что у него задрожала рука, и написанное уже невозможно было прочесть. Приор завершил рассказ, описав, как осенью 1347 года из Каффы в Италию, на Сицилию, в Мессину, а потом и в Марсель отправились генуэзские галеры с чумой на борту, поразившей экипаж и пассажиров. Вот так, заключил он, начав с татар, чьи трупы были переброшены в Каффу, болезнь опустошила весь мир.

Антонен больше не чувствовал холода в зале капитула. После рассказа приора замкнутое лицо ризничего тоже не вызывало у него прежнего страха. С тех пор как он отдал облату первые скопированные листы книги, его разум прояснился. Равнодушие старого крестоносца говорило о том, что чума нисколько не интересовала инквизитора. И судьба Робера не изменится оттого, что инквизитор получит пергамент с историей Каффы. Он гонялся за тенью. Достаточно внушительной и опасной, чтобы заставить его преступить законы ордена и дерзко посягнуть на одного из его самых влиятельных лиц – приора Гийома. Антонен начинал понимать, какие силы сошлись в поединке над этой веленевой книгой.

– Святой отец, а ваш учитель был там, в Каффе? – спросил он.

Ризничий стукнул о пол своей палкой.

– Жан, учитель там был? – обратился приор к ризничему.

Старый монах не ответил. Гийом тихо повторил вопрос, теперь уже для себя. Потом, повернувшись к Антонену и опершись руками о край столика для письма, как будто для того, чтобы придать вес своим словам, проговорил:

– Брат Антонен, он там был, в некотором роде, и это первый важный секрет, который я тебе доверяю.

Глава 12
Крипта

Ворота монастыря отворились. Антонен поначалу решил, что это паломник: такой у него был убогий вид. Лицо закрывал капюшон, одежда свисала лохмотьями. Его сопровождал понурый осел. Антонен гадал, почему этому человеку позволили зайти в обитель через главные ворота. Нищие проходили через двор для послушников, которые работали на общину, у самого сада лекарственных трав. Мужчина откинул капюшон, и Антонен узнал молодого кожевника из Тулузы, мастера тонких кож.

Антонен по‐дружески подошел к нему, но тот встретил его холодно. Молодой человек даже не посмотрел на него, только толкнул плечом, проходя мимо. Он направился прямиком в зал капитула, уверенно, как человек, которому все здесь хорошо знакомо. Ризничий ждал его у дверей и раскрыл ему объятия.

Антонену стало неприятно при виде такой теплоты, какой ему не выказывали. Может, приор, ризничий и молодой кожевник разглядели у него на лице печать предательства, как клеймо на лбу вора? Ложь уже нанесла ему ущерб, в зеркале его пока было не разглядеть, но он уже чувствовался и медленно проступал из‐под кожи. Он все больше проявлялся с каждым прожитым днем, наносил ожоги и становился видимым тем, от кого его следовало скрывать. Другие монахи, которые ничего не знали, наверное, об этом тоже догадывались, потому что сторонились, завидев его, и с каждым часом вели себя с ним все более неприветливо, держались от него на расстоянии в часовне, зале капитула и трапезной, оставляя вокруг него пустое пространство. Каждый вплетал свой ремешок в плеть одиночества, занесенную над телом труса.

Большой кот на дозорном пути был единственным существом, кто его не оставил, кто осуждал его лишь тогда, когда он забывал принести угощение. Суд кота был прост, и он уважал его, но что такого он сотворил, чтобы заслужить позор, которым его окружили? Всего лишь исполнил долг друга.

Всем, что он сделал, руководило единственное желание – защитить Робера, а с ним обращались, как с новым Иудой. Но что они знали о правде, они о ней хотя бы задумывались? Ему не задали ни одного вопроса. Может, он собственными руками создал этот мир подозрительности, сам отправил себя в изгнание. Он сам, в одиночку, выстроил себе часовню печали. Все равно, кто виноват, думал он, и кто возвел стены часовен страха – ты сам или другие, – они все равно ужасны. Их не разрушит ни буря, ни огонь, в них, словно в тюрьме, заперт тот, кто верил, что там можно молиться.

Кот ждал его. Антонен выдал ему двойную порцию жира в надежде прочесть в его глазах хоть немного благодарности.

Следующая встреча с облатом была назначена на вечер. Антонен изложил на пергаменте важнейшие события последних дней осады Каффы. Он знал, что этого будет недостаточно. Инквизитор шел по следу таинственного учителя. Учителя? Кто это был? И почему спустя столько лет после своей смерти он заставлял сердца высших чинов ордена трепетать от страха?

Вот именно, смерти…

Антонен не переставая думал об этом со вчерашнего дня. В голове назойливо всплывала одна картина. Она направляла его мысли к крипте, на одной из плит в которой имя было стерто. Учитель был погребен не там. Антонен слышал, что он утонул, и его тела так и не нашли. По большей части плиты были мемориальными, под ними не покоились ничьи останки. Плита Фомы Аквинского, которого недавно канонизировали, была изрядно стерта коленями молящихся. Плиту проклятого учителя покрывал слой пыли. Антонен часто подолгу смотрел на нее, голую и заброшенную. Эта плита не оставляла его в покое с той минуты, когда приор произнес последние слова в зале капитула.

Антонен не раз заглядывал в альманах скриптория, где были записаны великие даты в истории мира. В первой строке на последней странице стоял 1347 год – начало чумы. Эта дата не выходила у него из головы. От великого потрясения их отделяло каких‐то двадцать зим. Чума тогда отступила так же внезапно, как и появилась.

1347 год. Учитель был в Каффе, приор так сказал. Почему именно эта дата неотступно преследовала и его мысли?