– Говорят, он пишет книгу.

– Да, – подтвердил Антонен. – Оттого он и дал нам это поручение.

Инквизитор повернул надетое на указательный палец железное кольцо. Ни камня, ни гравировки – кольцо из матовой стали, похожее на обручальное. Он был совершенно спокоен, казалось, у него много времени или же время ему повинуется из страха, что он подвергнет его слишком суровому суду.

Монахи не знали, сколько минут или часов прошло с тех пор, как их привели в часовню.

– Где пергаменты?

– У дубильщика, там же и наш осел.

– Копией какого труда будет его книга?

– Мне это неизвестно, святой отец.

– Может, он будет что‐то переводить?

– Я не знаю.

– Доминиканские монахи переводят или переписывают. Они переводят греческие тексты или копируют святых отцов, писавших на латыни. Пятьдесят кож, брат Антонен, хватило бы для “Органона” Аристотеля, но велень слишком дорогая, так отчего же приор не уведомил орден? Тебе это известно?

– Нет, святой отец.

– А ты, брат Робер, все молчишь?

– Приор об этих делах не рассказывает, – отозвался Робер.

– Вот оно как… – продолжал инквизитор, и голос его зазвучал более сурово. – Однако есть вещи, о которых не обязательно говорить, но ты все равно узнаешь. Вот ты, например, Робер де Нюи, сын Альбера. Я знаю о тебе всю правду, хотя ты мне в ней не сознался.

Инквизитор велел позвать облата. Старый крестоносец вошел и приблизился к ним. В руках у него была цепь с двумя железными кольцами, свисавшими до самой земли. Инквизитор достал из кармана своей рясы свиток пергамента и развернул его.

– Здесь у меня обвинительный акт. Некий доминиканец прошлой весной поколотил одного из наших братьев францисканцев, когда тот проповедовал слово Божие. По-твоему, это правдивая история?

Робер потупился, не в силах произнести ни слова.

– Видишь ли, Робер де Нюи, доминиканцы – миролюбивый орден, у него братские отношения с членами всех других христианских орденов, в особенности с нищенствующими братьями-францисканцами.

Инквизитор махнул рукой, и облат надел кандалы на лодыжки Робера. Молодой монах почти не сопротивлялся, когда два солдата схватили его за плечи и подняли на ноги. Затекшие ноги его не слушались, и он послушно позволил тащить себя к выходу из часовни.

– Святой отец…

Инквизитор движением руки остановил стражей.

– Ты хочешь говорить, брат Антонен?

– Да, святой отец.

– В защиту своего брата?

– Епископ Альби его уже осудил, и он исполнил епитимью.

– Епископ? Как можно сравнивать епископское наказание с судом инквизиции? Твой орден был выбран папой, дабы судить дела Церкви, а ты, брат из Верфёя, пытаешься прекословить мне, мешая наказать паршивую овцу, которая марает наши белые одежды?

– На него наложили суровую епитимью, я тому свидетель.

Инквизитор посмотрел на него притворно ласковым взглядом и негромко продолжал:

– Брат, знаешь, почему на судах инквизиции никогда не бывает адвокатов?

Антонен покачал головой.

– Потому что обвиняемого защищает сам Господь. Он решает, помиловать его или покарать, и говорит моими устами.

– Робер невиновен, святой отец.

– Довольно! – отрезал инквизитор, хлопнув ладонью по подлокотнику кресла.

Он повернулся к Роберу, и его крупное тело заколыхалось. Он ткнул себе в грудь пальцем с железным кольцом.

– Мне решать, каким должно быть твое наказание. Тебя поместят в “узкую стену”^[5] до тех пор, пока ты не предстанешь перед моим судом. Уведите его.

Облаты утащили закованного в цепи Робера, и он исчез из виду. Антонен остался наедине с инквизитором. Его душой завладела неудержимая ярость, у него внутри все перевернулось. Он сжал кулаки и отогнал прочь молитвы, стучавшие в его христианское сердце.

Глава 7
Предательство

– Что такое “узкая стена”?

– А ты как думаешь, монашек? – хмыкнул облат, которому задал вопрос Антонен.

Один из солдат сказал:

– Камера, где ты сможешь устроиться с удобством. Там ты научишься спать стоя.

Подгоняемый их гнусными смешками, Антонен поспешил к дортуару.

Настала непроглядная, сырая ночь. Свечи в доме Сейана ничего не освещали. В переходах неверный свет сочился еле‐еле, стекая желтыми каплями вместе с воском и указывая дорогу тараканам. Таким Антонену показался и пустынный внутренний двор – дорогой тараканов. Бродившие по нему братья следовали маршруту, обозначенному бледными огоньками, такими же чахлыми, как их души. “Тараканы… тараканы”, – повторял Антонен по пути к дортуару, думая о своем товарище, и его глаза наполнялись слезами.

Он проснулся на рассвете. Один из монахов принес его вещи и положил на землю перед ним. Он молча проводил его в главную часовню, где его ждал инквизитор в окружении облатов. Тот велел им выйти и остался наедине с Антоненом.

Антонен не преклонил колен.

– Я приказал отправить чернильные орехи, купорос и перья в дубильню.

Монах отчетливо слышал слова инквизитора, но до него не доходил их смысл.

– В дубильню?

– Да, вместе с пергаментами. Ты все это погрузишь на своего осла и отправишься назад, в Верфёй.

– А Робер?

Инквизитор не ответил. Антонен чувствовал, что почва уходит у него из‐под ног. Отныне от его покорности зависела жизнь Робера, однако Антонен не мог сообразить, чего от него хочет инквизитор. Он был бессилен перед этим бесчувственным человеком, чудовищное тело которого не помещалось в кресле и который наблюдал за ним, как за насекомым, попавшим в ловушку.

Ему хотелось бы увидеть, как инквизитору проткнут шею, как тому прокаженному из собора, но он усмирил свои страсти, как учил его приор Гийом, создав внутри себя пустое пространство. Ему не удалось избавиться от образа Робера, стоящего в узкой камере, и у него свело живот.

– Я не понимаю, – наконец проговорил он почти беззвучно.

– Должно быть, Гийом испытывает к вам большую привязанность, раз доверил вам такую важную миссию. А привязанность чаще всего взаимна.

Антонен выдержал взгляд инквизитора. В поведении монаха чувствовалась отвага, редкая для столь юного создания. Но инквизитор за долгие годы привык сталкиваться и с гордостью, и с отвагой. Он знал, что это товар недолговечный, от пребывания в зловонной камере и молота палача он быстро портится. Сколько людей, исполненных высокого достоинства, после нескольких часов на дыбе ползали перед ним на коленях! Он предпочитал трусов, которые сразу отбрасывали смелость и благородство, ибо они на человеческой шкуре долго не держатся. Трусливые люди позволяли беречь силы и деньги: ему не приходилось оплачивать услуги палача. По этой причине он был более снисходителен к трусам, нежели к храбрецам.

– Ты знаешь, чего я хочу?

Антонен ничего не ответил. Инквизитор наклонился к нему. От него исходил запах мускуса. Полузакрытые, изумрудного цвета глаза приблизились к лицу молодого монаха, стараясь проникнуть ему в душу.

– Я хочу знать, что он пишет.

Антонен наконец начал догадываться.

– Брат Антонен, помешает ли тебе страх перед геенной огненной солгать мне? – Изобразив на лице сомнение и не дожидаясь ответа, он продолжал: – Мне не верится, что страх попасть в ад не позволит тебе солгать. А вот страх потерять брата Робера – да. Вовсе не боязнь ада.

– Ложь – это грех, – прошептал Антонен.

– В грехах можно покаяться, брат Антонен. В этом их сила. Исповедь – броня греха. Она его защищает, охраняет, оправдывает. Кто поверит, что боязни согрешить достаточно, если грехи можно отпустить? Если бы ты дал мне честное слово, что не упустишь ни слова из труда приора, я поверил бы в твою искренность, потому что ты чист сердцем. Ты можешь подумать, что клятва обеспечит тебе мое доверие. Однако порукой твоей честности будет твой брат, который находится у меня в руках, это лучше любых обещаний.

– Нет необходимости…

– Молчи и слушай! – резко оборвал его инквизитор. – У меня в руках духовная жизнь твоего товарища. Суд никогда не приговаривает к смерти, он предает осужденного в руки мирской власти государей. Виновных отправляет на костер земной мир, а не небесный, к которому мы с тобой принадлежим. Тем не менее я могу простить его или приговорить, и это зависит от тебя. Но если я его приговорю, а миряне проявят к нему милосердие, я исторгну его душу из нашего ордена. Для всех братьев он станет никем. Тот, кто подаст ему милостыню, будет проклят, тот, кто исцелит его, будет проклят, тот, кто заговорит с ним, будет проклят. Он станет таким же, как тот прокаженный, которого ты видел вчера. И даже хуже: он станет духовным прокаженным и будет молить стражников отправить его на костер.

Его голос зазвучал еще жестче.

– Я хочу каждую неделю получать письмо с копией того, что тебе продиктует приор Гийом. Хочу, чтобы ты ничего не упускал, ни одного слова, даже если тебе не все будет понятно. То, что я поручаю тебе, – нелегкая работа, но, если ты выполнишь ее хорошо, это откроет тебе дорогу к высоким постам в нашем ордене: я за этим прослежу. Но прежде всего это спасет жизнь нашего дорогого брата Робера.

Он позвал облата, и тот передал Антонену его пожитки, а также мешок с хлебом и флягу воды. Инквизитор добавил к этому кожаную сумку с заранее подготовленными полосами пергамента и перьями.

– Каждое воскресенье в час вечерни к тебе будет приходить облат и забирать письма.

– Что мне сказать приору, когда он спросит о Робере?

– Что он заболел и мы оставили его у себя, пока он не поправится.

– Можно мне с ним повидаться, святой отец?

Инквизитор окинул молодого монаха снисходительным взором и велел облату проверить, в порядке ли багаж путешественника, а сам повернулся к Антонену и с сочувственным видом ответил:

– Нет.

Облат подтолкнул монаха к двери. Бледный утренний свет уже проникал в часовню. Антонен бросил последний взгляд на следы коленей, своих и Робера, все еще заметных на влажном земляном полу. Уже переступая порог, он услышал голос инквизитора:

– Брат Антонен!

Облат остановился. Инквизитор встал, его тело, казалось, занимало весь хор. Он нацелил закованный в железо палец на монаха.

– Если ты предашь меня, Антонен из Верфёя, я переломаю каждую косточку твоему брату. И скажу, что это привет от тебя.

Потом, кивнув облату, приказал:

– Проводи его.

Антонен отправился обратно в Верфёй по пути паломников. Где теперь Робер? Сколько тревожных ночей ему предстоит пережить в тюремной камере? Какую судьбу ему уготовил инквизитор? Какие пытки ждут несчастного? Чего стоит друг, который не разделяет с тобой страданий? Легко клясться в дружбе, когда не ты сидишь в темнице. На что ты способен? Эти вопросы задавал себе Антонен. Принести в жертву доверие приора и всех братьев, чтобы пройти до конца, в одиночестве, по пути предательства? Разве не всякое предательство оплачивается ценой души?

Паломники, направлявшиеся на юг, к Тулузе, при встрече с монахом обнажали головы, а тот шагал на север, в свой монастырь, и даже не видел их. Они шли на юг, а он на север, возвращаясь из паломничества. Антонен шел один, повернувшись спиной к Компостеле и к храму, не имевшему никакого отношения к святому Иакову. Одинокий паломник на пути апостола, которого никогда не прославляли, который не отпускал ни одного греха. Единственный странник, шедший поклониться Иуде.

– Где твой друг? – спросил молодой кожевник.

– Заболел.

Нагруженный веленью и чернильными орешками осел ждал его рядом с чанами, где вымачивались кожи. Мастер передал Антонену кожаный футляр с флаконами железного купороса.

– Это будет самая прекрасная в мире книга, – сказал он, сунув в руку Антонена небольшую медаль.