– Лето выдалось – кошмар, – сказала мама, наливая стакан воды. – Как вы тут от комаров спасаетесь? Мы уже и сетки на окна поставили, и липучки поклеили. Все равно ночами спать не дают. И духота страшная. Но на выходных дождь обещают.

– Может, дело не в погоде, а в этом? – Аня кивнула на мамин живот.

– Я тебе подарки привезла, – ответила мама. – Сходи в машину, будь другом, принеси пакеты. Я посижу, спина разболелась, пока ехала. Перед кладбищем пробка была. Наверное, бандита хоронили, одни «мерседесы» – и все тонированные.

Аня взяла ключи и пошла к машине, по дороге расчесывая прыщ. На связке болтался брелок-ракушка, который они с мамой купили прошлым летом в Сочи. Доставая пакеты, увидела в багажнике детское кресло в пленке. В одном пакете были конфеты. Это для бабушки: она сладкоежка. В другом – вещи с этикетками модного магазина. Аня поставила пакет на лавочку, достала джинсовые шорты, голубые с потертостями, белую футболку с названием бренда на груди и кеды, которые она видела в подборке журнала Elle Girl за прошлый месяц. В том же выпуске был тест на знание женских хитростей и статья «55 способов развлечься летом». Там были советы вроде поехать в Англию собирать клубнику, расписать стены, стать журналистом – Аня выбрала последний и села верстать первый выпуск журнала «Кукиш с маслом».

Вернувшись в дом, Аня поставила пакеты. Прислушалась. На первом этаже мамы не было – значит, она в Аниной комнате, которая занимала весь второй этаж. Она в три прыжка взбежала по лестнице и увидела, что мама стоит у окна со школьным дневником в руках. Веснушчатые руки, которые напоминали два батона, лениво листали дневник. Аня выдохнула и посмотрела на мамин живот: кажется, что внутрь забралась большая птица и свила там гнездо.

Мама уселась на кровать, подложила под спину подушку и вытянула опухшие ноги. Аня сидела на столе и болтала своими загорелыми. Муха села на плакат Виктора Цоя, на левую впалую щеку. Бабушка не любила этот плакат и просила его снять, аргументируя просьбу тем, что Цой похож на обезьяну. Аня в ответ напоминала, что все люди произошли от обезьян, а по внешности судят только снобы.

– Какие хорошие оценки у тебя, даже поругать не за что, – сказала мама и положила дневник. – Я ушла из магазина. Сегодня последний день отработала. Валера сказал, нечего мне по десять часов на ногах. Взяла на свое место продавщицу.

Косметический магазин мама купила в конце девяностых и все эти годы сама работала там и продавцом, и визажистом. Выручки от него было немного, но на модные туфли хватало.

– И какой у тебя срок? – спросила Аня, стараясь не смотреть на маму.

– Тридцать первая неделя.

– А по-нормальному?

– Через два месяца рожать.

– Ну аборт ведь еще можно сделать?

– С ума сошла?

– Это ты с ума сошла, если в тридцать пять лет собралась стать матерью, – сказала Аня и спрыгнула со стола.

– Может, судьба дает мне шанс! У нас с Валерой по гороскопу идеальная совместимость, а вот с твоим отцом все было наоборот. Поэтому и не вышло.

– Да, да, именно поэтому. Значит, ты уверена, что ребенок от Валеры? – спросила Аня.

– А ну заткнись! – прошипела мама.

Следующие десять минут выдались жаркими. Пощечина. Оскорбления. Стакан воды. Лай Шарика. Слезы. Шуршание щебенки под колесами машины, на которой уезжала мама. Когда теперь приедет?

Аня никогда не пыталась курить окурки, которые хранились в тайнике. Из уважения к их истории. Но сегодня все пошло не так. Она достала из пакета самый длинный окурок, скорченный буквой «Г», спустилась на кухню за спичками и закурила. Вкус оказался противнее даже жареной каши из конопли, которой ее угощала соседка. Чем ближе к фильтру, тем сильнее тошнота. Рвота. Смывая бледно-желтую жижу в унитаз, Аня подумала, что мама наверняка занимается этим каждый день: ведь беременные только и делают, что едят и блюют. В комнате Аня снова залезла в тайник, достала оттуда серый блокнот и записала разговор с мамой. Она не смогла вспомнить, в какой момент сказала, что проклянет маму и ее ребенка, раз та собралась рожать. Но помнит, что вторая пощечина была именно после этих слов.

Злости стало меньше, а в животе раздалось урчание. Дневник помогал справиться с разными чувствами – со всеми, кроме стыда, которому нигде не находилось места. Ане было двенадцать, когда она гуляла по Ботаническому саду и услышала из-за полуголых деревьев свое имя. Обернулась. Перед ней стоял мужчина в женских чулках и сапогах на шпильке. Больше на нем ничего не было. Короткий эрегированный член напоминал разварившуюся сардельку. Аня отвернулась и пошла дальше – чуть быстрее, чем обычно. Не закричала и не побежала – просто пошла. Стало стыдно за то, что не стыдно. Сколько девочек после увиденного попали бы в кабинет школьного психолога или в милицию? О случившемся Аня никому не сказала. Никому. Даже в своем дневнике не уделила этому внимания: куда важнее было записать историю о том, как они с друзьями ходили печь картошку за гаражи. От воспоминаний о запахе той картошки в животе заурчало громче.

Бабушка оставила вареники с картошкой, но, скорее всего, внутри был лук, а лук Аня ненавидела даже больше, чем мамину беременность. Пытаясь разрезать ножом замороженный вареник, чтобы проверить внутренности на наличие лука, порезала палец. Капелька темной крови капнула на белую скатерть. «Так тебе и надо», – сказала Аня, обращаясь одновременно и к себе, и к скатерти.

– Если родишь, я с твоим ребенком общаться не буду. Поняла? И с тобой тоже!

– Угрожаешь мне?

– Останусь жить на даче, и пусть меня до смерти искусают комары.

– У меня есть идея получше. Я разговаривала с твоим отцом. Он будет рад, если ты поживешь с ним. Тем более там хорошие университеты. Валера сказал, что оплатит тебе учебу, даже не переживай.

– Я и не переживаю, я бесплатно поступлю, а Валера пусть на подгузники копит: дорогие, наверное.

В кастрюле стало шумно: веселые пузырьки подскакивали на поверхности кипящей воды в ожидании жертвоприношения. Десять вареников опустились друг за другом в бездну. Занавески на окне покачивались, будто просили музыки. На маленьком холодильнике стоял черный магнитофон Panasonic. Дедушка купил его несколько лет назад, чтобы слушать Высоцкого. Даже повесил на стену его портрет. Грустная улыбка, полуоткрытый рот и сильные руки, обнимающие гитару. Аня нажала на Play – заиграла «Группа крови».

Вареники поднялись картофельными брюшками наверх, выталкивая крышку. Аня помешала их деревянной ложкой и подошла к зеркалу в прихожей. Алла Пугачева улыбалась желтыми зубами с фотографии в уголке зеркала. Не дом, а музей российской эстрады. Из косметички торчали бабушкины фиолетовые бигуди. Из расчески – крашеные волосы. Аня задрала майку и втянула живот. Задержала дыхание. Пресса нет – и никогда не будет. Мама повторяла, что у девушки должен быть животик: мужчины не собаки, чтобы кидаться на кости. Вспомнился мамин живот. Аня представила себя с огромным, обтянутым загорелой кожей пузом. Может, позвонить маме?

Все знают, откуда берутся дети. Но зачем? Мама говорит: когда у женщины появляется ребенок, она перестает себе принадлежать. Бабушка говорит: станешь матерью – сама поймешь. Папа говорит: дочка, ты самое лучшее, что есть в моей жизни. А если самое лучше, то почему тогда уехал? Вопросов больше, чем ответов. Детям нужны ответы – подросткам они жизненно необходимы.

На часах четыре двадцать. В семь придет подружка, надо поспать. На диване в гостиной, где раньше спал дедушка, прохладно. От его худощавого тела осталась вмятина. Лежать в ней спокойно. Тикают часы. Слипаются глаза, как слиплись вареники в кастрюле. Магнитофон отключился. Аня спит, и ей снится, как она стоит на берегу реки. У нее огромный живот, пупок выпирает через майку, как высунутый язык. На другом берегу – мужчина с кухонным ножом. Мужчина машет рукой. Аня пытается пошевелиться, но не может.

Через сорок два дня мама напишет СМС: «У МЕНЯ РОДИЛСЯ СЫН!!!»

Еще через двадцать восемь дней Аня сядет в самолет.

Глава 2

август – декабрь, 2005 год

Переехать в новый город – это как лишиться девственности. Месяцы уходят на раздумья, недели – на сборы, и вот, повозившись с ремнем, ты закрываешь глаза, чтобы открыть их уже в новом для себя состоянии – взрослом. Тебя пугают, что это страшно и больно, но в финале все равно наступит облегчение.

Аня не успела докрутить мысль, потому что уставший голос объявил посадку. Сонные пассажиры начали толкаться и шуметь, бабушка тоже вскочила, вцепилась в сумку и вздохнула. Это был вздох облегчения.

Механическим шагом прошли за багажом, заглянули в туалет, потом – на выход. В толпе загорелых таксистов Аня увидела белую фигуру, которая приближалась прямо к ней. Белые брюки со стрелками, свободная белая рубашка, белые кеды и шляпа. Белая. Настоящая шляпа – не дурацкая, как в фильмах о ковбоях, и не соломенная, как у бабушки на даче. Такая шляпа, какую мог бы носить Ричард Гир или Джордж Клуни. Но сейчас она была на папе. Бабушка простонала: «Ох, как Витя изменился, господи, седой», три раза поцеловала его в щеку и пожаловалась на долгий перелет. Аня, вцепившись в ручку чемодана, ждала своей очереди обниматься. Она сосредоточилась: предстояло сверить образ из телефонной трубки с реальным папой. Человек, который не раз говорил ей, что больше всего на свете хочет увидеть своего карапуза, смотрел на нее как на случайного прохожего: вроде где-то встречал, а имени вспомнить не можешь.

Конечно, никакого развода у родителей не было. Отец просто исчез, как исчезают деньги на второй день после зарплаты. Так говорит мама, а еще говорит, что папа стал жертвой обстоятельств. Иногда – что папу грубо подставили. Иногда он просто был козлом. Папа не обнял дочь в аэропорту – ничего хорошего это не обещало.

В детстве, еще до уроков географии, Аня была уверена, что весь мир – это город, в котором она живет, и та деревня, куда ее увозят к бабушке с дедушкой на лето. Казалось, что мир необъятный. Два раза она видела море, когда в мамин отпуск они отдыхали в Сочи, видела Москву, когда бабушка ездила в командировку и брала Аню с собой. Но этот новый город, по которому они ехали на машине, казался ожившей страницей учебника по МХК. Отец сидел рядом. Стучал длинными пальцами по кожаному сиденью и смотрел на Аню. Глаза у него были зеленые, и один из них не моргал. Брови черные, густые. За окном по серой и пыльной улице медленно двигались машины. Гаражи, трубы заводов, мосты.

– Ты был на кладбище, где похоронен Цой? – спросила Аня, рассматривая в окно желтые дома с неровными крышами, которые сменили серость гаражей.

– Был, – ответил папа и нахмурил сросшиеся брови. – У меня там друг похоронен. Иногда прохожу мимо, здороваюсь.

– Круто! – восхитилась Аня и перевела взгляд на отца. – В смысле, круто, что ты там был, а не что твой друг умер. Сходим вместе?

– Конечно. Выберем сухой день и сходим.

Аня рассказала папе, как на каникулах работала в магазине ритуальных услуг: продавала венки, цветы и ленты с прощальными надписями. В магазин она приходила к восьми, протирала пыль с венков и читала эти надписи. Иногда клиентов не было по нескольку дней подряд, тогда Аня радовалась: значит, никто не умер, – но в другие дни поток плачущих женщин (чаще приходили именно женщины) начинался утром и заканчивался перед закрытием. Однажды она помогала молодой девушке выбрать ленту и венок для двухлетней девочки, которая выпала из окна. После этого Аня уволилась.