Папа молча выслушал и подмигнул единственным живым глазом – как на той фотографии, которую Аня хранила в записной книжке. Запрятанная в эту же книжку надежда, что когда-то отец материализуется, наконец осуществилась. Аня разглядывала лодки, пришвартованные вдоль канала, и читала названия. «Барселона», «Бригантина», «Василий», «Батя». Бабушка, крепко вцепившись в сумку, в которой она везла взятку для университета, тоже смотрела в окно – и улыбалась. Всю дорогу в самолете она рассказывала про свою командировку в Ленинград в девяносто каком-то, очереди, коммунистов, и теперь устала.

Остановились прямо напротив изогнутого моста через реку. Дом с какими-то чучелами над входом, красивый. Лифт узкий, громкий; ехали в два захода. Сначала папа с чемоданами, потом Аня с бабушкой. Квартира на четвертом этаже. Деревянная дверь до самого потолка. Шагнув в квартиру, Аня задрала голову и убедилась, что по телефону папа не врал: потолки у него дома как в музее. Папа проводил бабушку в гостиную и дал плед: у нее разболелись колени с дороги. Аня так и стояла в коридоре, не разуваясь.

– Если не устала, можем немного прогуляться, – предложил папа. – Только куртку захвати, может быть ветрено.

– Ты один живешь? – спросила Аня, расстегивая пузатый чемодан в поисках куртки. – Тут сколько комнат?

Папа открыл верхний ящик старого комода, который стоял в коридоре, положил туда свою шляпу и достал другую, коричневую.

– Один. Квартиру покупали родители, по комнате раз в пять лет – раньше это была коммуналка. Мы втроем прожили в комнатушке, где сейчас моя спальня, десять лет.

– А где сейчас твоя мама? – спросила Аня.

– Живет на соседней улице. Работает в театре, по санаториям катается. Бабушка очень занятая, но завтра придет встретиться с тобой.

На улице было ветрено. Куртку в августе Аня надевала первый раз в жизни. Папа застегнул ей воротник до самого горла. Кончики волос запутались в замок. Провозились, пока стояли на светофоре. Папа говорил как в кино. Выглядел так же. Из нагрудного кармана его шерстяного жакета выглядывал платок. Аня спрашивала про папину семью, про группу, в которой он играл, квартиру. Отвечал он с улыбкой, но смотрел куда-то вдаль, в Неву, в синеву, а иногда доставал платок и прикладывал к глазам. Ветер.

Бабушка, мама отца, действительно пришла следующим утром с пакетом теплых булочек со сливками внутри. Она оказалась высокой длинноногой блондинкой с короткой стрижкой и выпирающим животом. Глаза подведены синим карандашом, на блузке брошь-камея – называть ее бабушкой было даже неприлично. Не похожа она на бабушку, настоящую, которая должна хотя бы химию на волосах носить.

Все вместе они выпили три чайника чая с мятой, съели все булочки и обсудили погоду. Непонятно, что тут обсуждать? Потом новая бабушка стала рассказывать о балетных премьерах, которые они с Аней обязаны посетить, и о букинистических магазинах с золотыми томами Пушкина. Настоящая бабушка с химией засуетилась, принялась убирать со стола, вздыхать и уточнять, не опаздывают ли они на встречу с деканом факультета.

Они не опаздывали – наоборот, пришли пораньше. И хотя Аня набрала 98 баллов на ЕГЭ и выиграла конкурс рассказов, который гарантировал поступление на бюджет, бабушка волновалась и влажными руками сжимала конверт со взяткой. Вторая бабушка тоже пришла со взяткой – билетами в ложу оперного театра, где она работала.

Серое шестиэтажное здание университета располагалось на Первой линии Васильевского острова. Аня подумала, что это бред, и три раза переспросила у охранника адрес. Оказалось, Первая линия – это и есть адрес. Линия – это улица. Конечно, тут и колонны, и балконы, и завитушки на перилах. У деканши на голове тоже завитушки. На плечах – шаль. Спустя час переговоров Аню зачислили на бюджетное отделение факультета журналистики. Решив главную проблему, бабушка на следующее же утро улетела домой, нагруженная подарками для маленького Егора – так назвали Аниного брата. Существует ли в русском языке более дебильное имя?

Аня целыми днями гуляла по городу, принюхивалась и прислушивалась. Заходила в воняющие мочой и сыростью подворотни, спускалась по скользким ступенькам к тухлой воде, шла в булочные на запах свежеиспеченных круассанов, от которых потом вся одежда была в крошках. Полутемными пыльными пространствами, между странных серых машин и переполненных мусорных баков, по деревянным мостикам и каменным мостам она гуляла с задранной головой, так что после прогулок болела шея. Разглядывала крыши, балконы, облака, спутанные листья, каменные торсы атлантов, кошачьи морды.

Ане нравилось заглядывать в окна коммуналок на первых этажах – в самую гущу человеческой жизни, в муравейники, откуда была слышна пьяная ругань и телевизионный треп. Иногда ее окликали из какого-нибудь окна, называя телкой или девчонкой, – мимолетное свидетельство того, что она не невидимка. Разглядывать через сетку тюля чужие жизни оказалось так же приятно, как собирать окурки. Подслушивая, записывая и переписывая чужие разговоры, она пыталась бороться с диким чувством тоски, которое в этом городе поддувало вместе с ветром из каждой щели.

Аня скучала по окуркам, оставленным на бабушкиной даче в портфеле под надежным кодовым замком. Скучала по дневникам. Скучала по бабушкиным вареникам и по Шарику. Скучала по дивану, на котором они с мамой вдвоем смотрели «Бандитский Петербург», пока не появился Валера. Скучала по Вадику. Наверное, больше всего – по Вадику. Рассказать про Вадика?

Сначала был ЕГЭ, на котором Аня потеряла сознание от духоты, потом выпускной, ночной клуб и разрешение бабушки переночевать у подруги. Никакой подруги не было. Был Вадик. Аня влюбилась в него в десятом классе. Он был выше ее на пять сантиметров, загорелый, с черными кудрявыми волосами и ямочками на щеках. Встречался с дочкой какого-то депутата. Общались они с Аней несколько раз в месяц, когда пересекались на дискотеках. Обменивались улыбками, после которых Аня бежала в туалет – иногда плакать, иногда трогать себя.

На вечеринку после выпускного Вадик пришел без девушки. Аня подсела и положила руку ему на коленку (но сначала выпила три «отвертки»). Вадик поднял на нее глаза, встал и повел за собой. В такси целовались, в подъезде начали раздеваться. Аня ни о чем не спрашивала: неуверенность смешалась со страхом, страх – с возбуждением. Дома у него было темно и тихо. Наверное, она не этого хотела. Но девочки не умеют говорить «нет»: страх и стыд заставляют идти до конца, даже если по пути спотыкаешься и падаешь.

Когда Аня пошла в ванную, покачиваясь от выпитого и боли, она увидела полоску света из комнаты его родителей. Оказывается, мама Вадика все это время была дома и смотрела телевизор.

В последний день лета, когда папа ушел на репетицию, Аня уселась в сквере, чтобы наблюдать за проходящими парнями. Может, встретится кто-то похожий на Вадика. На соседней лавочке сидела какая-то бабушка и растирала рыхлую ногу. Рядом стоял костыль. Тихий разговор, который бабушка вела сама с собой, касался боли, Господа и погоды. Мимо пробежали парни в военной форме, подняли пыль. Хотелось пить, но не хотелось двигаться. Книжка так и лежала на коленях неоткрытая: Аня не могла перестать смотреть по сторонам. Когда раздался колокольный звон и птицы испуганно взлетели в небо, бабушка перекрестилась одной рукой, не переставая растирать ногу. Господи, господи. Как же хочется пить…

В магазине кто-то разлил пиво прямо на пол. Уборщица суетилась с тряпкой. Аня попросила воды и банку пива. Вдруг получится? Ей семнадцать, а выглядит-то она на восемнадцать. Получилось.

Какие-то парни даже улыбались ей, но они были не такие. Домой она пришла в восемь, на кухне папа варил пельмени. Они оказались вкуснее, чем паста, которую вчера ели в ресторане. Папа макал пельмени в сметану, которая оседала на кончиках его усов, и рассказывал про репетицию. Он говорил только тогда, когда не жевал. Получалось долго. Неморгающий глаз смотрел прямо на Аню.

– Почему ты решил заниматься музыкой? – спросила Аня, убирая тарелки со стола. – Мама говорит, что все музыканты нищие. Вы из-за этого разошлись?

– Если бы все наши проблемы сводились к деньгам, я бы просто ограбил банк. – Папа улыбнулся.

– Однажды я тоже думала о грабеже, – серьезно ответила Аня. – Когда мы с мамой без денег сидели, а мне нужны были новые джинсы. У нас рядом с домом есть пивнушка, я ходила туда за сигаретами для мамы, с запиской. И там в кассе всегда лежали пачки денег, а продавщица была старушка какая-то древняя.

– Как у Достоевского?

– Ну да. И ты представляешь, я несколько дней думала, как ее убить, а потом мама мне сказала, что ее реально убили, зарезали. Наркоманы какие-то. Так почему ты решил заниматься музыкой?

Папа перекрестился:

– Закрой глаза. Слышишь, собака за окном лает. Лифт, слышишь? Чайник кипит. Даже если слушать тишину, со временем начнешь улавливать сердечный стук. Создавать музыку из звуков так же естественно, как дышать, просто люди любят все усложнять.

– То есть ты занимаешься музыкой, потому что ленивый?

Папа рассмеялся. Смех у него был как собачий лай – хриплый. Вытер глаза, точнее – один, и спросил:

– Какая у тебя любимая песня?

– Не знаю. «Спокойная ночь» Цоя.

– Почему она тебе нравится?

– Потому что спокойная.

– Гениально! – сказал папа. – Карапуз, ты просто гений. Я за гитарой.

Папа вышел из кухни, вернулся с гитарой, что-то покрутил и стал наигрывать мелодию, все громче и громче. Воображаемый ветер колыхал его волосы, пока он, прилипнув к гитаре, качал головой и жмурил глаза. Точнее – один.

Казалось, папа попал в другое измерение, где не было ни Ани, ни кухни, ни чашек с растворимым кофе на столе. Тонкие пальцы то цеплялись за струны, то в спешке перебегали от одной к другой. Аня рассматривала его седые волосы и худые плечи – только бы отвлечься и не слышать, как чужой голос поет ее любимую песню.

– Хочешь, завтра поедем в «Камчатку»? Это котельная, где работал Цой, – сказал папа, когда закончил петь и убрал гитару в чехол.

– Давай. А ты хорошо поешь. Много у тебя гитар?

Папа сделал глоток кофе и подсел ближе к Ане. Вьющиеся волосы щекотали щеку, когда он погладил дочь по голове.

– Прости меня, – произнес папа. – В том, что ты помышляла об ограблении магазина, виноват только я. Но тогда я правда не мог ничем помочь, мне самому нужна была помощь.

– А можешь сыграть «Группу крови»? – попросила Аня.

Папа снова достал гитару и сыграл.

А потом сыграл все остальные песни «Кино», которые знал.

Квартира была большой, но Ане было тесно. Утром она подолгу лежала в постели, пытаясь разобраться, где находится. Подушки неудобные, твердые, кровать слишком большая. Тихо, как в гробу. Разве что чайки крякают по утрам. Заходят прямо во двор, рыщут в мусорках. Там, откуда Аня приехала, нагруженные пакетами с едой соседи шли на работу – впереди у них были сутки на заводах. Со всех сторон слышалось: здрасти, ну, блядь, и погода, ты куда свое корыто посреди дороги поставил. В этих голосах, подслушанных Аней с подоконника, просвечивала вся суть взаимоотношений соседей – людей, которые прожили стена к стене половину своей жизни. Наблюдая утром за жизнью папиного двора через окно, Аня не видела людей. Наверное, все спали и видели свои красивые сны.

Но папа всегда вставал в семь, без будильника. Перво-наперво делал зарядку, умывался, а потом закрывался на кухне и до девяти пил индийский растворимый кофе из банки со слоном, курил «Мальборо», шепотом разговаривал по телефону, варил для дочери овсянку, гладил один из костюмов, которые он, как выяснилось, сам и шил, и уходил. Возвращался всегда в одно и то же время – в восемь. Весь день, как в жизни с мамой, Аня была предоставлена сама себе. Разница только в том, что папа каждый день возвращался.