В новой квартире Аня обозначала свою материальность следующими способами: чиркала карандашом на стенах своей комнаты, оставляла отпечатки пальцев (на лакированном комоде, деревянном кухонном столе, пыльном подоконнике с потрескавшейся белой краской), стригла ногти прямо на красно-оранжевый ковер, заглядывала в каждый угол, пыталась понять: это она привыкает к новой квартире или квартира привыкает к ней? Большие окна, в гостиной прямо до потолка. Люстры, которые звенят, когда дует ветер. Скользкий кожаный диван, над ним – карта мира. Книжный шкаф с незнакомыми пыльными книжками. Огромная ванная с унитазом без крышки.

И это окно в подъезд (который здесь назывался парадной) – на кухне. И сама парадная. Заставленная великами и цветами в треснутых горшках. На третьем этаже лестничная клетка была застелена красным ковром с золотыми висюльками по краям. На втором стоял пластиковый стол, похожий на пляжный, а на нем – пепельница, хрустальная и тяжелая. Оттуда Аня доставала окурки, нюхала их и складывала обратно. Слишком легкая добыча.

В университете, куда она поступила, все считали себя творческими. По крайней мере, в ее группе. Аня никогда не думала о себе как о «творческой личности», а если бы думала, пошла бы учиться в театральный, а не на журфак. Здесь собрались те, кто умел писать, но, как и Аня, не понимал, что с этим делать. Чем больше Аня сравнивала университет со школой, тем чаще понимала: школа была репетицией перед большой пьесой, в которой от тебя требуется вовремя произносить заученные фразы.

Самым интересным мужчиной в университете был Десятов – преподаватель философии с идеально лысой головой, которую хотелось лизнуть, как мороженое. Освещенная солнцем лысина напоминала яйцо. На первом занятии Десятов рассказывал о книге «Надзирать и наказывать», и, когда цитировал слова Фуко о подчинении и принуждении, Аня ощутила, как по коже бегут мурашки. «Реальное подчинение механически рождается из вымышленного отношения», – закончил лекцию Десятов, и Аня побежала в библиотеку за книгой, но уже ночью в ней разочаровалась. Столько непонятных слов, которые приходилось искать в интернете: репрезентация, деконструкция, интенция. Некоторые слова знал папа.

В другой раз, цитируя кого-то древнего, преподаватель зачитал: «Человек растянут между прошлым и будущим».

«Человек растянут между прошлым и будущим. Я растянута между мамой и папой. Наверное, когда я буду умирать, я пожалею о словах, которые ей сказала, но она не оставила мне выбора. Зачем она родила? Зачем я сюда приехала?» — строчила Аня в тетради, когда Десятов снял очки и посмотрел на нее. Она улыбнулась, по-дебильному.

– Я сказал что-то смешное, Мотылева?

– Нет, Кирилл Анатольевич, извините. Вы максимально несмешной.

Теперь засмеялись одногруппники, за исключением двух ботаничек с первой парты. Десятов подошел к Ане и поправил очки. Лысина блестела, как яблоко на витрине овощного.

– Покажи свой конспект, Мотылева. – Он протянул руку, взял со стола тетрадь, пробежался глазами по написанному и улыбнулся. – Итак, коллеги, продолжим: если у нас нет возможности остановить время, мы можем замедлить его. Ваши предложения, какими способами?

Заучки с первой парты проквакали что-то скучное. Аня открыла тетрадь и тут же забыла про Десятова.

Никого не люблю, ни по кому не скучаю. Никто не нужен. Не хочу учиться, ничего не хочу. На улице тепло, а мне не с кем гулять.

Домашек задавали слишком много. Двадцать книг по русской и зарубежной литературе на семестр плюс книги по истории журналистики, социологии и философии. Помимо непосредственно чтения нужно было делать выписки – самую бессмысленную работу, которой Ане когда-либо приходилось заниматься, не считая работы в магазине ритуальных услуг. Смысл заключался в выписывании цитат из текстов, которые могут пригодиться на экзамене. Чем больше выписок, тем выше шанс получить пятерку – казалось бы.

Аня купила самую толстую тетрадь и выписала одну фразу из Пелевина: «Первый по-настоящему удавшийся любовный или наркотический опыт определяет пристрастия на всю жизнь». Конечно, никакого Пелевина на первом курсе не было, как и выписок по Карамзину, который ей попался. По русской литературе получила четверку. Три других экзамена сдала на пять, правда, Десятов поставил пять с минусом. Наверное, не надо было так пристально рассматривать его лысину.

Первая сессия закончилась разочарованием. Университет оказался скучным маскарадом, где все только делали вид, что хотят стать журналистами. «Первое правило журналиста – если продаваться, то дорого», – сказал на первой лекции по теории журналистики преподаватель Павлов – единственный человек, который не притворялся.

Одногруппники собирались отметить окончание сессии дома у старосты. Аня выбрала пойти с папой в бар. Во-первых, она не хотела пить с одногруппниками, потому что месяц назад уже напилась в актовом зале и целовалась с каким-то придурком из политологов. Во-вторых, никто из компании ей не нравился. Точнее, так: Ане казалось, что она никому не нравится, – соответственно, она и себе запретила симпатизировать им.

От ветра чесались щеки. Аня стояла на трамвайной остановке и пританцовывала. В наушниках играла «Агата Кристи»: «Я же своей рукою сердце твое прикрою». Вечером надо попросить папу сыграть. Приклеенные к павильону на остановке объявления срывало ветром и уносило в сторону дороги. Трамвая не было уже десять минут. Люди на остановке матерились так же, как бывшие соседи во дворе. А говорили, в Петербурге все воспитанные.

Чтобы отвлечься, позвонила маме. Батарейка на телефоне замигала красным, когда мама спросила про оценки. Только оценки и интересуют. Не то, как они с папой уже два раза были в «Камчатке» и в филармонии, не то, как Аня купила себе настоящие «мартинсы» и попробовала виски на вечеринке, не то, что новая бабушка знает наизусть все стихотворения Пушкина, за исключением нецензурных. Только оценки. Будь хорошей девочкой. Слушайся папу. Укладывай волосы. Всегда гладь вещи. Извини, пора сцеживаться. Что за слово такое – «сцеживаться»? Аня убрала телефон в карман пуховика и пнула сугроб. Водитель белой «хонды» – точно как у мамы – два раза посигналил.

– Садись, не мерзни, – сказал он через окно и открыл дверь.

Аня огляделась и села на переднее сидение. Хотелось тепла. Обнять кого-то, похвастаться пятерками.

– Куда тебе? – спросил мужчина.

– Угол Фонтанки и Пестеля, – ответила Аня.

– Ну поехали.

В машине играл Носков. «Снег. Снег. Снег». На вид мужчине было лет тридцать. Хотя, может, и сорок. Однажды к маме похаживал парень, которого Аня считала студентом. Оказалось, ему было сорок. Через полгода отношений мама с ним рассталась, потому что каждое утро, перед тем как пойти в душ, парень подходил к кровати Ани и нюхал ее одеяло. На одеяле были нарисованы ежики. Она точно помнила ежиков, но не помнила, как мама объяснила странное поведение того парня.

Мужчина за рулем тоже был странным. Загадочным. Носков пел про любовь. Мужчина смотрел на дорогу. Он был одним из тех незнакомцев, которых встречаешь в толпе, цепляешься взглядом и уже никогда не можешь перестать искать среди толпы. Меняются лица, но не меняется обсессия. Аня пыталась силой мысли заставить мужчину посмотреть на нее, но он смотрел на дорогу. Приходилось довольствоваться профилем. В машине было душно – Аня краснела. Голова, в которой никак не умолкала чечетка мыслей, кружилась.

– Спасибо, что подвезли, – сказала она, когда машина остановилась. – Вот. – Аня протянула мужчине мятую сторублевую купюру.

– Себе оставь. – Он улыбнулся. – Я не таксист, но, если захочешь прокатиться, звони. Меня зовут Денис.

– А куда звонить? – спросила Аня.

Денис протянул визитку. В баре Аня сразу пошла в туалет и оставалась там двадцать минут, потом тщательно вымыла руки и пошла за столик, где ждал папа.

Глава 3

май, 2006 год

Втайне от себя самой я надеялась: кто-то заглянет через забор. Может, соседу приспичит одолжить шланг для полива. Может, уличные кошки прибегут на запах сосисок в тесте. Но прошло полтора часа, а мое голое тело так и осталось незамеченным. Каждое утро, когда бабушка уезжает по делам, я выхожу загорать. Выхожу в купальнике, но снимаю его, как только солнце нагревает живот. Ложусь на плед и рассматриваю себя. Кожа блестит от солнцезащитного крема. Пахнет как свежеиспеченный хлеб. Расставляю бедра пошире, чтобы загар был равномерным. Поза готовой к спариванию самки. Светлые волоски на темной коже. Острые коленки. Живот. Утром бабушка испекла сосиски в тесте. Я съела две, потому что они нереально вкусные и в них есть что-то запретное.

Калитка закрыта. Слушаю, как мимо проезжают машины, и переворачиваюсь на живот. Ягодицы покраснели. Провожу пальцами по коже – горячая. Гладкая, липкая от пота и крема. Мама часто говорит, что мужчинам нравятся такие задницы. Спрашиваю: какие? В ответ она шлепает меня и произносит: «Вот такие». Я тоже шлепаю. Но никто не видит, и становится скучно. Нечто похожее на муравья с крылышками проползает по бедру – щекотно. Беру розовую резиновую тапку и убиваю насекомое. Каждое утро бабушка выливает на муравейник литр кипятка: это ее способ доминировать над животным миром. По вечерам же она целует лепестки своих цветочков в саду и что-то шепчет прямо под стебли.

Нет, я не сумасшедшая. Я осознаю риски. Если сосед или соседка по не зависящей от меня причине заглянут через забор, меня ждет неприятный разговор с мамой. Если меня увидят соседские мальчики (оба они старше меня), я стану объектом их вожделения. Может быть, один из них, тот, что пониже ростом, даже захочет меня изнасиловать. Я переворачиваюсь на бок, чтобы загорело бедро и впадинка талии.

Я осознаю, что записывание мыслей в дневник тоже может иметь последствия. Один маньяк зарисовывал в блокноте схемы нападения на своих жертв. И когда его мама нашла этот блокнот, она уничтожила записи, а следователям сказала, что такие ужасы не должен видеть никто. Если бы моя мама нашла мой дневник, она бы тут же бросила его, не дочитав даже до второй страницы, – потому что я специально написала на первых страницах скучнейшую ересь в духе Достоевского.

Я знаю, что сосед Костя, бывший мамин одноклассник, видел меня на этом газоне. Тогда я лежала голой на животе и читала Достоевского. Болтала ногами, сгоняя муравьев с коленок. Я услышала свист и обернулась. Косте сорок или типа того. У меня уже немаленькая грудь с крупными розовыми сосками. На них Костя и смотрел, пока я смотрела на Костю. Больше всего мне хотелось, чтобы он увидел мой живот: ужасно красивый пупок и талию.

Смывая в душе смесь пота и масла для загара, я смотрю на лобок, кожа на котором светлее, чем остальное тело. В какую позу надо лечь, чтобы там тоже все загорело? Если Костя снова пройдет мимо, он точно задержится. Мама купила мне голубую бритву Venus, прямо как в рекламе Cosmopolitan. Я пользуюсь ею каждый день: сбриваю волосы с ног (до колена) и в зоне бикини. Мама говорит, что мужчинам не нравятся волосы на женском теле.

Аня перечитала запись, убрала дневник в ящик стола, закрыла на ключ. Из-за стопки блокнотов и фотографий выглядывала розовая косметичка: пилочки для ногтей, лаки, щипчики, карандаши для глаз. Можно накраситься, но макияж привлечет внимание к лицу, а лицо выглядит жутко. Прошлым летом Аня была загорелой и худой, как Лолита с обложки романа Набокова. А теперь похожа на тридцатилетнюю тетку из тех, что после работы идут домой с полиэтиленовыми пакетами, набитыми продуктами: отекшие лодыжки под бронзовыми колготками, двойной подбородок, сжатые губы, тоска в глазах. Перед сном такие женщины мечтают о тарелке борща и новой серии сериала про любовь, которой в их жизни не предвидится.

Она подошла к зеркалу, задрала футболку и втянула живот. Бесит, что никто не замечает, как она поправилась, – значит, никто не замечал, какой худой она была до. Будь рядом мама, все бы встало на свои места. Никакой недосказанности: только диета и травки для похудения. Мама всегда следила за собой и повторяла: уж лучше пусть она не выспится, но с утра пораньше сделает укладку, макияж и тридцать приседаний.