– Не будем об этом. – Она прикрыла мне рот ладонью, и я, воспользовавшись моментом, потянулся к ней, но поцеловал только через ее лежащую у меня на губах руку.

– Слушай, Митя, то есть Ян, сколько тебе на самом деле лет? – Ева отстранилась и посмотрела с деланой строгостью. – Для семнадцатилетки ты какой-то чересчур продвинутый.

– Продвинутый? Уверена, что подобрала нужное слово? – Я все еще был взбудоражен несостоявшимся поцелуем.

– Вполне. – На Евиных щеках играл румянец, и я понял, что смутил ее.

– Ну ладно, ты меня спалила. Мне двадцать.

Рассмеявшись, Ева взяла чайник, наполнила его водой и поставила на плиту с электрическими блинами.

– А мне двадцать четыре. Просто чтоб ты знал, если в следующий раз снова соберешься мне что-то посвятить.

– Это нестрашно. Я однажды посвятил голубцы своей бывшей учительнице по русскому. А она древняя старуха с трясущейся головой. Так что возраст тут не имеет значения.

– Ну спасибо. – Ева смеялась. – Чем же она заслужила такую честь?

– Голубцы получились отвратительные, безвкусные, мягкие и по итогу развалились на сковородке.

– Пирожки тоже безвкусные?

– Слушай, ну не сравнивай себя с противной занудной теткой, которая за всю школу смогла научить меня только тому, что «не» с глаголом пишется раздельно. Пирожки вышли отличные. Все очень просто: каков человек, таково и посвящение.

– Ох, Ян. – Не переставая улыбаться, Ева покачала головой. – Не таким я тебя запомнила.

– Лучше или хуже?

– Там, в лесу, ты выглядел напуганным, а теперь вижу – за словом в карман не полезешь.

– Это я был напуганным? Неправда! – Стало обидно, что она так обо мне подумала. – Я тогда просто устал и ненавидел этот лагерь всеми фибрами души.

– Что? Фибрами? Кажется, ты преуменьшил заслуги своей учительницы русского языка. – Она опять развеселилась.

– Это я просто книжки читаю, и там попадаются умные слова.

Мне очень нравилось, когда она улыбалась, поэтому я никак не мог прекратить выпендриваться.

– Я тоже люблю читать. – Ева выставила на стол чашки, и я, торопясь достать свой чай, выронил из рюкзака отвертку. – Особенно вслух. Тогда переживания от книги получаются в два раза сильнее.

– Кому ты читаешь вслух?

– Брату.

– У тебя маленький брат?

– Он уже не маленький, но постоянно просит, чтобы я ему читала.

– А мне почитаешь?

– Хорошо. Что ты любишь?

– Что ты выберешь.

– Договорились. Я подумаю. – Она замерла с пакетиком чая, болтающимся на тонкой веревочке. – Расскажи лучше о себе.

Когда меня просили рассказать о себе, я всегда терялся.

В целом у меня все хорошо, и я даже считаю себя счастливым человеком. У меня добрые, понимающие родители, брат, которого я люблю, нормальный колледж, немного собственных накоплений и жизненная цель.

Мама говорит, что я родился сразу взрослым: не капризничал, не баловался, не ломал игрушки, спал по ночам спокойно и хорошо кушал. Легко собирался в детский сад по утрам, аккуратно вешал вещи в шкаф и запросто научился читать.

Мне не требовалось объяснять одно и то же по сто раз. Я все понимал и делал как надо.

Потому, когда у меня начались проблемы в школе, мама отказывалась в это верить. Но вскоре на родительском собрании учительница объяснила ей, что я невоспитанный, упрямый и дерзкий, вечно вступаю с ней в споры и доказываю свое мнение, что совершенно недопустимо перед лицом всего класса.

С учителями у меня никогда не складывалось. Они все время пытались заставить меня что‑то делать, а я так не привык. Надо мной не нужно было стоять, тыча пальцем в тетради, и повышать голос. Для чего отнимать телефон, если я знаю, что списывать нельзя? И как можно обвинять меня во лжи, когда я ни разу не пользовался готовыми домашними заданиями из интернета?

В средних классах у меня начался подростковый бунт с вытекающими последствиями. Учебу я забросил. Да и зачем, если дисциплинарные двойки по-любому сводили итоговые оценки к троякам? А учителям стал хамить уже осознанно, со знанием дела, находя в этом определенное удовлетворение и компенсацию несправедливости.

Переход в колледж принес огромное облегчение. Обстановка там была совсем другая: хочешь – учись, не хочешь – забирай документы. Правила предельно простые, и меня они более чем устраивали. Ко мне никто не докапывался и ничего не требовал. Я был сам себе хозяин, успокоился и больше ни с кем не воевал.

Главным моим интересом стала кухня и приготовление еды. В своих амбициозных мечтах я собирался открыть собственный ресторан. Эта идея родилась, когда мы всей семьей отдыхали в Ульцине и познакомились с Алексом – владельцем маленького рыбного заведения, который рассказывал увлекательные байки о поварах, семейных рецептах, особенностях приготовления блюд, посетителях и конкурентах. Это неожиданно погрузило меня в мир, где волшебным образом сочетались свобода и дисциплина, творчество и правила, личная ответственность и коллективный труд, возможность неплохо зарабатывать и одновременно приносить пользу.

Так что в колледж я ушел не только сбегая от школы, а потому и учился старательно и с большим интересом. Иногда получалось подрабатывать в кафе или на фудкортах. На половину полученных денег я покупал домой продукты, а вторую частично откладывал, стараясь как можно меньше расходовать на себя. Вредных привычек я не имел, за модой особенно не гонялся, по клубам ходил редко, а тратился в основном когда встречался с Инной. Но то было в прошлом.

– Я поехал в «Дофамин» вместо брата. – Чем не информация «о себе»? – Он заболел, а родителям стало жалко терять путевку. Деньги за нее было не вернуть. Вот потому я не Митя, а Ян. И учусь не в школе, а в кулинарном колледже. И поэтому мне не нравилось почти все, что происходило в лагере.

– Про это я помню. И очень тогда удивилась – все остальные ребята были в восторге. Организаторы из кожи лезли вон, чтобы создать мистическую атмосферу. Там приглашенных мобов было больше, чем участников. Спецэффекты, техника… Локации строили под вас. Костюмы…

– По-настоящему мистическим было только ночное купание, а остальное – просто подделка.

В тот момент я готов был поклясться, что прочел в ее ответном взгляде нечто похожее на надежду, но потом Ева просто пожала плечами, разломила пополам пирожок и надкусила его.

– Ммм, – протянула она с набитым ртом, закатывая от удовольствия глаза. – Кажется, только что я перестала жалеть о нашей самоволке – ведь если бы не она, никогда бы не попробовала эту вкуснотищу.

Ночное купание, несмотря на мое стойкое неприятие «Дофаминовых» игр, оказалось действительно самым лучшим воспоминанием о лете.

Ева вывела меня к сверкающему лунным серебром озеру, где мы оба разделись догола и плавали в парной воде на расстоянии примерно двух метров друг от друга, чтобы, как сказала она, никто не стеснялся.

Но все равно от того, что мы были одни, вокруг стояла глубокая лесная тишина, а усталое, искусанное комарами и исцарапанное ветками тело, покачиваясь на легких волнах, испытывало невероятное блаженство, мне казалось, что мы почти касаемся друг друга – и вот именно это и был по-настоящему мистический момент: сакральное таинство слияния душ. Во всяком случае, такое сравнение пришло мне на ум, когда, лежа на спине, я смотрел на зыбкое, предвещающее скорый рассвет небо, вдыхал запах хвои и слышал легкие всплески волн, на которых в такой же позе лежала Ева. Луна бледнела, и мы растворялись в этом озере вместе с ней.

А потом, вытеревшись моим полотенцем из рюкзака, мы сидели на черной накидке с капюшоном, ели сырные крекеры из утреннего пайка, и Ева рассказывала, что носит дреды, потому что поклялась себе, что сострижет их, только когда заработает миллион. Что обожает старого певца Криса Айзека, «Вечное сияние чистого разума», верит в соулмейтов и сбежала от семьи два года назад в поисках свободы.

Лицо у нее оказалось светлое, улыбчивое, курносое и симпатичное, а волосы, скрученные в тугие дреды, привносили в ее облик нечто от лесной дикарки. Фигура ладная, подвижная, с тонкой талией и соблазнительными формами, которые я все же немного подглядел, пока она одевалась, выбравшись из воды первой.

Я тоже что-то говорил, но больше смотрел и слушал. Мне нравилось переживать странную, прежде незнакомую близость. В тот момент, хоть обстановка и располагала, я не думал ни о поцелуях, ни о чем-то таком. Подобные мысли пришли позже, на следующее утро. Но когда мы, прижавшись друг к другу плечами, смотрели на серебристую гладь воды, я испытывал лишь окрыленное удивление от того, что способен на подобные переживания.

– Поможешь немного с комнатой? – попросила Ева, выдергивая меня из приятных воспоминаний в не менее приятное настоящее.

– Конечно! – Я с готовностью вскочил. – Что делать?

Я передвигал кресло, письменный стол и единственный шкаф, меняя их местами, раз десять, а Ева пыталась понять, в каком положении они смотрятся менее ужасно, а когда определилась, попросила аккуратно снять со стены ковер, чтобы потом его можно было повесить обратно. Разрешения на самодеятельность хозяин ей не давал, но она была уверена, что тот не узнает, потому что не приезжал в эту квартиру тысячу лет.

Ковер оказался тяжеленный и висел на тугих веревочных петлях, надетых на вкрученные в бетон небольшие шурупы, и, чтобы снять его со стены, потребовалось немало попотеть. Около двадцати минут я, подобно эквилибристу, балансировал на стуле, весь взмок, стер о шурупы пальцы и потянул шею, но всякий раз, опуская взгляд на Еву и видя, как она радуется каждой освобожденной петле, преисполнялся чувством необыкновенной важности и забывал о всех неудобствах.

Наконец ковер свалился на пол, а я, обессилев, упал сверху:

– Все. Перерыв.

– Забавно. – Ева села рядом по-турецки. – Я только и делаю, что переезжаю из квартиры в квартиру и только сейчас впервые подумала, что было бы здорово иметь свою, где можно делать что хочешь и как хочешь.

– Ты про перестановку и ремонт?

– Я про все. Знаешь, что такое чувство дома?

– Уют? Комфорт?

– Спокойствие. Когда ты знаешь, где ты будешь завтра и с кем, и тебя это не удручает, а выбрасывает такую порцию дофамина, что больше ни о чем и думать не хочется.

– Дофамина. – Я усмехнулся. – Ты тоже одна из этих? Дофаминозависимых?

– Все люди в той или иной степени в нем нуждаются. Когда организму его не хватает, человеку просто не хочется жить. Он видит мир в серых красках и ничему не радуется. А дофамин – это предвкушение счастья, без него люди сходят с ума.

– Актеров в лагере тоже зомбировали дофаминовой теорией? – Я не мог отвести от нее глаз, и слово «счастье» из ее уст прозвучало вдруг так, словно она сама была им.

– Не знаю, я приехала уже подготовленной.

– Расскажи еще про дофамин.

– Хватит! – Ева шутливо шлепнула меня по руке. – Я знаю, что тебе все это не нравится.

– Мне нравится тебя слушать.

– Я бы много что могла рассказать, но точно не сейчас.

– Почему?

– Потому. – Она по-детски показала язык и, встав на четвереньки, подобралась к заваленной всяческим барахлом этажерке. Вытащила с нижней полки старый кассетник и протянула мне: – Вот это древность! Умеешь им пользоваться?

– Не пробовал, но думаю, что смогу. – Я сел и взял у нее магнитофон. – Здесь все как в плеере. Треугольник – плей, квадратик – стоп, кружок – запись, стрелочки – перемотка.

– Ой, а включи его, пожалуйста.

– Тогда давай искать кассеты.

И мы полезли изучать содержимое этажерки, письменного стола и ящиков в низенькой тумбочке. Отвлеклись на коллекцию значков и марок, стопку старых журналов и прочие раритетные штучки, а когда все же нашли пару кассет, обнаружилось, что у магнитофона нет ни шнура, ни батареек.