Йестин достал из потайного кармана водонепроницаемой куртки пачку Rothmans и вытряхнул пару сигарет.

– Будешь? – предложил он Фионе.

– Нет.

– Да ладно тебе, бери. Слушай, ну прости меня. Не надо было мне так говорить про Джона.

– Ага, не надо было. К тому же при мальчиках.

Он вздохнул, опустил голову, зажал сигарету между указательным и большим пальцами и опять полез в карман – за зажигалкой.

– Просто я немного удивлен, вот и все. Что ты станешь работать на этих людей.

– Йестин, да это толком и не работа никакая. Так, небольшая прибавка. Не каждому ведь достается в наследство большой фермерский дом, в котором можно растить детей, правда?

Йестин усмехнулся.

– Я поехала. Счастливо.

Он отошел в сторону.

– Мальчики, а ну-ка, brysiwch^[9].

– Скоро увидимся, парни! Дан, приедешь на выходных помогать на ферме?

Гетину было смешно смотреть на брата, который так выслуживается перед Йестином. Сам он забрался в машину не попрощавшись. Пока Фиона на задней передаче отъезжала от дома, опять пошел дождь. Гетин наблюдал за тем, как дядя медленно превращался во что-то абстрактное – столб темно-синего хлопка – и наконец окончательно исчез, когда дорога сделала поворот.

* * *

В тот год на летний триместр учительница Гета дала классу задание сделать открытки ко Дню отца.

– А если отца нет? Как у Гетина? – спросил кто-то из мальчиков.

Гет почувствовал, как розовый головокружительный стыд ползет, перебирая липкими лапками, из-под воротника рубашки поло и вверх по шее. За ушами сделалось горячо. Глаза поплыли. Миссис Прайс сочувственно поморщилась.

– Гетин может смастерить открытку своему дяде или старшему брату.

Ее голос так и сочился сладким сиропом, и Гетин чувствовал, что от унижения вот-вот взорвется.

– У меня есть отец, – сказал он.

– Ну конечно, Гетин. У каждого есть отец. Даже у меня, хотя я уже взрослая.

– Нет, я имею в виду, что у меня на самом деле есть отец. И он даже здесь. Живет в Лланелгане.

Гетин знал, что врать нехорошо, но ему очень понравилось наблюдать за тем, как остальные дети пытаются переварить это неожиданное открытие.

– Ах вон оно что, – проговорила миссис Прайс. – Ну что ж, это замечательно.

– Это правда, – настаивал Гет, которого вдруг осенила гениальная идея. – Он живет в том стеклянном доме в Койд-и-Григе. Дом – шикарный. Типа особняк. Там и озеро есть, и вообще все. Когда я езжу туда к отцу, то могу в этом озере купаться.

Гет к этому времени побывал в Ти Гвидре уже несколько раз вместе с мамой, и странная красота дома с панелями из стекла и рыжеватого дерева вцепилась в него подобно колючей проволоке, которая хватала за джинсы, когда он лазил через заборы в Брин Хендре. Дом стал несокрушимым принципом рельефа его воображения. И теперь Гетин с легкостью представил себе там своего отца – или, по крайней мере, того человека, которого сознание придумало ему на замену. Нечто среднее между Джоном Бон Джови и Ханом Соло – за основу он принял взлохмаченного белозубого мужчину, которого видел на том странном снимке, где он еще посадил себе на плечи Данни, на пляже в Аберсоке: бледные «ливайсы» подвернуты, вода плещется у его ног. Солнцезащитные очки, как в фильме «Лучший стрелок». Гет так сильно сжал в пальцах карандаш, что костяшки побелели. Он нарисовал окружность озера, обнесенного хороводом рождественских елок. Нарисовал обращенный к озеру фасад с верандой на сваях и маленьким причалом и приземистый стеклянный куб за ним. Внутри нарисовал маму и отца, соприкасающихся плечами, рядом с ними – себя и Данни, оба отцу едва по колено. В правом углу рисунка изобразил огромное утыканное шипами колесо в роли солнца: с улыбкой и в очках-авиаторах. К концу недели, когда открытка была готова, Гет успел наделить рисунок такими чудесными свойствами, что боялся как-нибудь его испортить прежде, чем удастся отнести открытку домой. Его мучил панический страх, что она внезапно растворится прямо у него в руках или под пристальными, похожими на электрические лампочки, взглядами других детей. Как только высох клей под полосками блесток на поверхности озера, Гет спрятал рисунок в свой школьный шкафчик и стал ждать окончания дня. Вручив открытку маме, он внимательно следил за ее реакцией. У нее на лице застыла улыбка, но в глазах мелькнуло что-то, он не понял, что именно.

– Это мы и папа, – сказал он. – Мы в Ти Гвидре, потому что он там живет.

У Фионы дрогнули ресницы.

– Очень красиво. Ему бы понравилось.

Когда Данни пришел из школы, он увидел открытку, прикрепленную к холодильнику, и оторвал ее. Магнитик поскакал по кухонному ламинату. Гетин был за домом, пинал футбольный мяч.

– Что это такое? – набросился на него Данни.

– Это мы. – Мяч ударился о забор и перелетел через крошечный газон. – Мы с папой.

Данни уставился на брата и потом на открытку с такой жгучей яростью, что Гет почувствовал, как даже ему самому обожгло щеки.

– Отдай, – сказал он.

Данни не отреагировал.

– Данни, отдай мне открытку. Это я ее нарисовал.

Данни разорвал рисунок на четыре части и бросил их на землю.

– Папа умер! – проревел он, рванул в дом и с грохотом захлопнул за собой садовую дверь.

В понедельник на перемене в школе к Гету подошла Дав из класса постарше.

– Гетин, ты врун. Твой папа не живет в том доме. Я спросила у мамы. Она сказала, что твой папа наркоман и, наверное, сидит в тюрьме.

Этот момент позора был таким насыщенным, что даже десятилетия спустя, если Гетин думал о том разговоре, сознание отказывалось как следует сосредоточиться на воспоминании. Он тогда отвернулся и плюнул на пол – он видел, что так делал Йестин, когда что-нибудь оскорбляло его или вызывало отвращение такой степени, что словами эту степень не передать.

– Мой папа не в тюрьме. Он умер.

2016

Наверное, они проехали подъездную дорожку только до середины, а дальше сдались и заглушили мотор. Цапля к тому моменту уже давно улетела. Гет услышал хлопки автомобильных дверей, а затем – пару голосов. Получается, их там двое, не только фотограф. До него стали доноситься обрывки разговора. Мужской бестелесный голос произнес:

– Твою ж мать… Красиво, конечно, не вопрос, но чтобы прямо жить здесь – кому такое в голову взбредет?

– Ну, например, тебе. Ты разве не где-то в Котсволдсе родился?

Слова опять размазались в перепалке наигранного возмущения, а потом опять отчетливо прозвучал мужской голос:

– Нет, слушай, ну ведь жопа мира… До ближайшей цивилизации отсюда… Да и то цивилизация такая, условная.

Женщина рассмеялась и за секунду до того, как звуки обернулись парой людей, приближающихся к грузовику Гета, произнесла:

– Ну, какой-нибудь богатый хрен купит его себе в качестве загородного дома, почему нет?

Гет смотрел, как мужчина проводит ладонью по кузову пикапа. Кивает с одобрением:

– Классная вещь. Может, тоже куплю себе такой.

Гет прикинул, что женщине, наверное, под тридцать и, судя по оборудованию, которое она на себе волочет, фотограф – это она.

– Ага, – фотограф насмешливо фыркнула. – И что, будешь гонять на нем по Клэптону?

– Заткнись! Я хотя бы водить умею.

Гета, наблюдавшего за ними с края причала, они не замечали. Оба выглядели как фантастические видения из какой-то иной реальности. Женщина была родом из Непала или Индии, высокая и красивая, в длинном черном кожаном пальто и в панамке как у Лиама Галлахера. Ага, значит, такие опять носят. Мужчина – примерно того же возраста, светлокожий, с мягким подбородком, но высокий и одетый достаточно стильно, чтобы тоже сойти за красавца. Обут он был в тяжелые рабочие ботинки, потертые и видавшие виды, и, что уж совсем ни в какие ворота, одет в такой же синий комбинезон, как тот, который надевал Йестин, когда шел доить коров.

– Видимо, это того типа, который за домом присматривает, – он хлопнул по капоту грузовика. Гет поморщился. – Он должен нас встретить, с ключами.

С этими словами он полез в один из многочисленных карманов, достал пакетик American Spirit и начал скручивать сигарету. Спросил у женщины, хорошо ли ей заплатят за съемку.

– Неплохо. Даже очень. Слушай, ну они ведь деньги лопатой гребут, согласен? Так что заплатят больше, чем на моей основной работе. Плюс дорожные расходы.

– Да, я реально порадовался, что меня отправили в Уэльс. В детстве мы сюда постоянно ездили. У моей бабушки был домик в Пембрукшире. Обожаю Уэльс. Вэллис^[10].

– Это что – Уэльс по-валлийски? Или микроагрессия против меня по поводу моего произношения?

– Слушай, хватит, я не понимаю, когда ты шутишь, а когда нет. Зажигалка есть?

Гет встал на ноги. Раньше начнем – раньше закончим.

1994

Талиесин Йейтс и его сестра Олуэн были первыми представителями английского высшего класса в жизни Гета. Их дом находился в более фешенебельной части Лланелгана, это был знавший лучшие времена викторианский особняк из красного кирпича под названием Тауэлван: огромные подъемные окна, покатая шиферная крыша и подъездная дорожка с рядами лесных буков по обе стороны. Брат и сестра с первого класса учились в частной школе и в воображении деревенских детей много лет были призрачными существами, которых можно лишь мельком увидеть за темным стеклом старого «Лэнд-Ровера», притормозившего у деревенской лавки, где у их родителей был оформлена подписка на газету The Observer.

Первым Гет познакомился с Олуэн. Стояло начало сентября, и он только-только пошел в местную среднюю школу. Он раскачивался на качелях у входа в лавку со своим другом Шейном, и Олуэн – худенькая девятилетка с длинными белоснежными волосами и таким загаром, какой можно подцепить только за границей, – выбралась из внедорожника, чтобы с ними поболтать. Услышав ее тоненький голосок, выводящий слова ну прямо как на BBC, ребята чуть не померли со смеху. Шейн сказал Гету что-то на валлийском, от чего они покатились пуще прежнего, пока, наконец, увидев, как сильно это ее обижает, Гет не смягчился и не решил проявить доброту.

– Слушай, мы не над тобой смеемся. Просто ты смешно разговариваешь, понимаешь? Типа ты такая вся из себя аристократка.

Олуэн с вызовом задрала подбородок.

– Я не аристократка. Мои родители художники. Вообще-то мы очень бедные.