– Да, именно это я и намерен сделать. – ответил на вопрос Вениамина барон. – Сколько превосходных идей так и остались на бумаге, поскольку не нашлось ни средств для их реализации, ни влиятельных покровителей, что в нашем благословенном отечестве ничуть не менее важно! Что касается денег – часть выделю я, ещё сколько-нибудь можно собрать по подписке.

«Русский изобретатель и всемирно известный французский литератор собираются повторить путешествие, описанное в одном из его романов!» – на такое наша публика клюнет! Но всё же без поддержки военного ведомства не обойтись, это ты, надеюсь, понимаешь?

– Конечно, понимаю. – согласился Остелецкий. – Тем более, что охтинское Воздухоплавательное бюро подчинено им, использовать его наработки, не получив на это официального разрешения не получится. Но тут я сложностей не предвижу. Меня волнует другое…

Он умолк, и некоторое время друзья шли молча. Греве терпеливо ждал.

– Хотелось бы убедиться, что это действительно серьёзный проект, а не фантазии вчерашнего гимназиста, начитавшегося мсье Жюля Верна? – заговорил наконец Вениамин. – Не подумай, я высоко ценю Матвея – он парень толковый, трудолюбивый, голова варит, дай бог всякому но… увлекающийся чересчур, что ли?

– Это вообще свойственно молодости. – не стал спорить барон. – Вспомни себя в его возрасте.

– Так-то оно так, только ты, Гревочка, конечно, человек опытный, много повидавший, но, уж извини, не инженер! Я тоже не силён в технике и инженерном деле. Как правильно оценить – толковая это идея или обыкновенное прожектёрство восторженного неофита от воздухоплавания? Если дело закончится пшиком – мы с тобой выставим себя форменными болванами. И для Матвея будет удар, после такого он может сломаться и забросить инженерное дело!

Греве пожал плечами.

– Думаю, ты его недооцениваешь – парень крепкий, не из тех, кто сдаётся после первой неудачи. Но ты прав: в воздухоплавательной науке мы с тобой профаны. А вот Серёжка Казанков, как я слышал, неплохо в ней разбирается, да и с техникой дружит, в отличие от нас, грешных. Кстати, он сейчас в Петербурге…

– Да, я в курсе. – кивнул Остелецкий. – На днях встречались в Адмиралтействе, он приходил за новым назначением. Давай-ка, Гревочка, попросим Серёжку ознакомиться с проектом Матвея. Сугубо неофициально, разумеется – вроде как услышал что-то такое от тебя, и стало ему любопытно… Ну а по результатам этой, с позволения сказать, инспекции и будем решать. А я пока наведу кое-какие справки – наметилось тут некое совпадение интересов, надо всё хорошенько взвесить, обмозговать…

Гомон на аллее усилился. Зеваки, посетители зоосада оторвались от клеток и вольер и смотрели в небо – там, на высоте сотни саженей над шпилем собора Петра и Павла выписывал широкую дугу аэростат. Под его бледно-жёлтым веретенообразным баллоном на едва видимых с такого расстояния сетках висела решётчатая балка, на конце которой неторопливо перемалывал воздух пропеллер с широкими лопастями. На боку баллона большими церковнославянскими буквами была сделана надпись: «Черномор». За аэростатом тянулся лёгкий дымок – он выходил их загнутой вниз и назад трубы и быстро таял в прозрачном петербургском воздухе.

– Ну вот, дюша мой, и аргумент в пользу нашего с тобой протеже. – сказал Греве. – Это, конечно, далеко не тот аппарат, на котором он собирается перелететь через Африку – но паровая машина, как ты сам можешь убедиться, в наличии. Хочешь пари? Ставлю наилучшую гавану против пахитоски петербургской фабрики «Лафем», что Матвей сейчас на его борту?

– Не хочу, жаль пахитоски. – отозвался с усмешкой Вениамин. – Умеешь ты, Гревочка, настоять на своём!..

* * *

Ключ проскрежетал, поворачиваясь в замке. Дверь камеры – низкая, дубовая, вся усаженная шляпками кованых железных гвоздей, распахнулась.

– Проходи, номер семнадцатый!

…и с таким же скрежетом захлопнулась за спиной. Получасовая прогулка во внутреннем дворике равелина осталась позади; на дощатом привинченном к полу столе дымил обед. Арестант номер семнадцать присел к столу, но есть не стал – отодвинул оловянную миску в сторону, поднялся и шагнул на середину камеры. Выпрямился, сделал несколько наклонов, отвёл назад до хруста в плечах согнутые в локтях руки – и несколько раз повторил эти движения, сопровождая их резкими поворотами торса.

Вправо-влево. Вправо-влево.

Потом – семь шагов от окна до двери и ещё семь от двери до окна. И снова – вправо-влево, семь к двери, семь к окну…

И снова. И опять. И ещё.

Он остановился, помотал головой из стороны в сторону, потом тряхнул снизу вверх, зажмурился и открыл глаза: перед взглядом ними расплывались красные, синие, зеленые круги. Гимнастика освежила, рассеяла, но напряжение, словно гвоздь, вбитое в макушку, никак не хотело отпустить. Лёг, закрыв глаза, глубоко, ровно дыша, пробовал даже считать до ста – нет, сон не шёл. Он вставал, ходил по камере, возвращался на койку, накрывался с головой тощим суконным одеялом, ворочался, вздыхал, порой забывался на мгновение, но тут же, вскидывался, растревоженный каким-то непереносимым видением, пытался вспомнить детали увиденного – и не мог, цепляя памятью мостовую в зарешеченном окошке арестантской кареты, кожаную с острием на макушке каску жандарма-конвоира, давящие, обитые снаружи железом стенки… Потом отходил от полусонных видений – и обнаруживал себя в той же глухой замкнутости, каменной, сводчатой, давящей тяжестью низкого потолка – словно на дне огромного потайного сундука, закрытого на сотню замков, заколоченного тысячей гвоздей и обмотанного для верности ржавыми цепями со звеньями, разменом с суповую тарелку.

Шальная мысль о побеге, пришедшая в голову во время недавней поездки на допрос, никак не отпускала – не давала покоя, сушила мозг, сосала, подобно поселившейся под порогом кикиморе (чуждый, не вполне понятный образ, позаимствованный из прочитанной недавно книжицы на русском языке), сердце. Разумом арестант понимал и тысячу раз повторил себе, что затея эта обречена на провал, и даже в том невозможном случае, если он сумет вырваться на волю – бежать всё равно некуда. Он смог бы затеряться на Востоке, в Индии, даже в Африке – особенно в Африке! – но не в этой огромной северной стране, где всё незнакомо, всё чуждо, всё враждебно…

Он сел на койке, выпрямился, помотал головой. Несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, уселся, сложив ноги по-турецки, закрыл глаза и принялся повторять про себя слова:

«… можно ли мысленно измерить ширь пустоты восточного пространства? – Нет, о Превосходнейший в мире. – А ширь пустоты южного, западного, северного пространства, пустоты пространства со всех четырёх промежуточных сторон, пространства верхнего и нижнего – можно ли мысленно измерить? – Нет, о Превосходнейший в мире. – А можно ли распознать Так Приходящего по телесному образу? – Нет, о Превосходнейший в мире, нельзя по телесному образу распознать Так Приходящего. – И по какой причине? – То, о чем Так Приходящий проповедовал как о телесном образе, не есть телесный образ…»

Он не был буддистом, как не был мусульманином, христианином или приверженцем любого религиозного учения, – но именно алмазная сутра всегда приносила ему если не утешение, то хотя бы успокоение… в котором он сейчас нуждался сильнее всего. Ведь беспокойство, которому нельзя дать выход вовне, есть первый шаг к отчаянию; отчаяние же подтачивает волю, лишает надежды, губя узника вернее, чем любые тяготы заключения. И если он действительно намерен вырваться из этих опостылевших стен – нельзя позволить себе раскисать. Шанс обязательно представится, а уж сумеет ли он его распознать, обратить к своей пользе – зависит только от него самого.

Глава шестая

в которой Матвей даёт пояснения, барон Греве испытывает неловкость, а граф Юлдашев принимает решение.

Охтинские Адмиралтейские верфи размешались на левом берегу Большой Невы, в самом устье, со времён Петра Великого. Позже, при Александре Благословенном их перенесли на Галерный двор, продав освободившуюся землю под застройку. Из прежних сооружений сохранились лишь три старых эллинга, самый большой из которых и выделили вновь созданному Воздухоплавательному Бюро. Перед этим эллингом и вылез из извозчичьей пролётки капитан второго ранга Казанков, приехавший сюда по просьбе своего старинного друга барона Греве – с инспекцией, как тот выразился, сопроводив это казённое словечко многозначительной ухмылкой.

Ну что ж, с инспекцией так с инспекцией – Серёже не впервой было осматривать строящиеся суда. Смущало, что на этот раз судно воздушное – с подобными диковинками он имел дело один-единственный раз, когда в джунглях Тонкина поднял на воздух ангар с управляемым аэростатом французского инженера Поля Ренара. Точнее, сделал это его подопечный, московский гимназист Матвей Анисимов, который сейчас встречал своего бывшего командира у ворот эллинга. Что касается инженера Ренара, то он, будучи одним из руководителей Воздухоплавательного бюро, наверняка пребывал где-то поблизости.

Стоящий на часах усатый кондуктор в бескозырке с ленточкой Гвардейского Экипажа посмотрел на визитёра с подозрением, но пропуск спрашивать не стал: во-первых, цельный капитан второго ранга с Георгиевским крестом на шинели, а во вторых – раз встречает его здешний сотрудник в форменном кителе, то, значит, так и нужно. Так что часовой браво взял под караул и проводил гостя настороженным взглядом. Оно конечно, начальству виднее – но вдруг визитёр вздумает курить в эллинге? На этот счёт у кондуктора имелось строжайшее предписание от инженера Костовича, начальника бюро: выталкивать нарушителя взашей, невзирая на чины и звания.

Эллинг, отведённый для постройки воздушных судов, был изнутри пуст, огромен и гулок. Помещавшийся здесь ранее постройки «Черномор» сейчас висел над лётным полем, в четверти версты от эллинга, болтаясь у причальной мачты на сыром балтийском ветру, словно жестяной флюгер на крыше лютеранской кирхи. Освободившийся после его постройки стапель был уже наполовину разобран; в глубине ангара громоздились какие-то бочки, трубы, железные ящики и огромные, на семь вёдер, стеклянные бутыли, помещённые в плетёные высокие корзины – от всей этой свалки остро пахло кислотой. «Газодобывательная станция, – догадался Казанков. – здесь, надо полагать, получали водород для наполнения аэростата, для чего обрабатывали разбавленной серной кислотой железные опилки. Реакция протекала в особых ящиках, выложенных изнутри керамическим кирпичом – такой процесс использовал ещё в шестнадцатом веке великий Парацельс, первым выделивший водород, а подробно описал эту реакцию столетием спустя английский химик Роберт Бойль.

Сергей, интересовавшийся химией ещё в Морском Корпусе, хорошо представлял себе процесс производства лёгкого газа. И теперь удивлялся: как руководство Воздухоплавательного Бюро решилось разместить взрывоопасное производство в эллинге, где и без того много горючих материалов? Вот, к примеру, балки, выгнутые по шаблону шпангоуты – явно части некоей конструкции изготовленные из… нет, не из обычной древесины, а из какого-то странного, похожего на дерево материала, обладающего ярко выраженной слоистой структурой.

– Это арборит. – пояснил Матвей, перехвативший взгляд гостя. – Он состоит из слоёв шпона, проклеенных под прессом клеем особого состава. Изобретение серба Огнеслава Костовича, начальника Воздухоплавательного бюро. Арборит он придумал несколько лет назад, даже фабрику открыл здесь, в Петербурге – на ней делают из арборита бочки, ящики, сундуки, разборные домики, части рангоута для морских судов. Для воздухоплавания просто находка: лёгкий, прочный, практически не гниёт, да и деталь можно изготовить любой, самой сложной формы. Сейчас мы делаем из арборита станину паровика для «Охтинского сокола» вместо старой, из клёпаного железа. Да, забыл сказать – арборит почти не горюч, это тоже важно…

– И что же, вы собираетесь сделать из этого арборита гондолу своего дирижабля?