– Слушайте, – ввел бы он в программу Мегавака 6-V. И тогда внутри у компьютера закрутились бы все эти его маленькие хитрые причиндалы, и изо рта симулякра прозвучало бы именно это – но в трансформированном виде; простое слово обрело бы ту тонкую, подтверждающую детализацию, которая придала бы правдоподобие тому, что было бы иначе – давайте посмотрим правде в глаза, подумал он ядовито, – невероятно наглой и неубедительной историей. То, что вошло бы в Мегавак 6-V как обычное слово, логос, явилось бы перед телекамерами и микрофонами замаскированным под заявление, причем такое, которому никто в здравом уме – особенно находясь в подземном заточении пятнадцать лет – не осмелился бы не поверить. И это стало бы парадоксом, поскольку сам Янси освятил бы это заявление; как в старом софизме «Все, что я говорю, есть ложь», оно само противоречило бы себе, завязалось бы, гибкое и скользкое, в добрый и тугой морской узел.

Но чего этим можно будет добиться? Поскольку, само собой, Женева немедленно опровергнет это… и нам это совсем не нравится, услышал Джозеф Адамс внутренний голос, тот голос, который он наравне с другими Янси-мэнами давным-давно впустил внутрь себя. Супер-эго, как называли это довоенные интеллектуалы, а до этого – укусами внутренней вины или каким-то иным старинным и наивным средневековым термином.

Совесть.

Стэнтон Броуз, забившийся в свой Festung, в подобную замку крепость в Женеве, словно некий алхимик в остроконечной шляпе, что, по поговорке, «могуч и вонюч», словно гниющая и разлагающаяся, бледно-светящаяся морская рыба, мертвая макрель с затуманенными будто глаукомой глазами… но выглядел ли Броуз так на самом деле?

Лишь дважды в своей жизни он, Джозеф Адамс, реально видел Броуза во плоти. Броуз был стар. Сколько там ему, восемьдесят два? Но отнюдь не хрупок. Не жердь, обмотанная лентами высушенной, выдубленной плоти; в свои восемьдесят два Броуз весил тонну, перекатывался и колыхался, качался будто корабль на волнах, изо рта у него текло и из носа тоже… и все же его сердце билось, поскольку, само собой, было артифорг-сердцем, плюс артифорг-селезенка и артифорг-и-так-далее.

И тем не менее настоящий Броуз существовал. Потому что его мозг был не искусственным – таких просто не было; изготовить артифорг-мозг – сделать это тогда, еще до войны, когда существовала та фирма из Финикса, «Арти-Ган Корпорейшн», – означало бы ввязаться в то, что Адамс любил про себя называть «торговлей неподдельным имитированным серебром»… используя личный термин для того, что он считал хоть и недавней, но значимой реалией в панораме бытия и ее многочисленного и разнообразного потомства: всей вселенной аутентичных фейков.

И эта вселенная, подумал он, в которую, казалось бы, можно зайти всего на пару минут, войти через вход и выйти через выход… эта вселенная, словно кучи реквизита в московской студии Айзенбладта, была бесконечной, тянулась комната за комнатой; и выход из одной комнаты был всего лишь входом в следующую.

И теперь, если верить Верну Линдблому, если верить его источнику из частной разведслужбы «Уэбстер Фут, Лимитед оф Лондон», открылась некая новая входная дверь, и открыла ее рука, при всей своей старческой дрожи дотянувшаяся из Женевы… в мозгу Адамса эта метафора выросла и визуализировалась, стала пугающе осязаемой; он буквально почувствовал дверной проем впереди, ощутил дыхание тьмы, исходящее из него – из лишенной света комнаты, в которую он вскоре войдет, столкнувшись с бог весть какой задачей, что все же не будет кошмаром, таким как эти черные равнодушные туманы внутри него и снаружи, бесформенные, но…

Но слишком явственные. По буквам продиктованные, записанные словами, не допускающими двоякого толкования, в служебной записке, исходящей из этого проклятого логова чудовищ, Женевы. Генерал Хольт, да даже маршал Харензани, который все-таки был офицером Красной армии, а уж никак не нюхающим цветочки эстетом, даже Харензани иногда слушал. Но эта еле ползущая, слюнявая, закатывающая глаза старая туша, битком забитая артифоргами – Броуз жадно поглощал артифорг за артифоргом из крохотных и тающих мировых запасов, – у этой туши просто не было ушей.

В прямом смысле. Эти органы чувств отсохли уже годы назад. И Броуз отказался от искусственных заменителей; ему понравилось ничего не слышать.

Когда Броуз просматривал каждую, до единой, телезапись речей Янси, он не слушал; ужасно, по крайней мере так казалось Адамсу, но этот разжиревший полуживой организм получал аудиочасть выступления по прямой связи: через подсаженные, искусственно имплантированные годы назад электроды в нужной части его старческого мозга… того единственного изначального органа, что и являлся Броузом, тогда как остальное сейчас было, словно у Железного Дровосека, просто коллекцией арти-гановских пластиковых, сложных, но никогда не подводящих (до войны они гордились пожизненной гарантией на свою продукцию, причем в этом бизнесе значение слова «пожизненный», а именно вопрос, чья жизнь имеется в виду, предмета или владельца, было восхитительно прозрачным) заменителей, на которые его подчиненные, Янси-мэны в целом, имели формальное, номинальное право – строго говоря, запасы артифоргов, хранящиеся в подземных складских помещениях под Эстес-парком, принадлежали всем Янси-мэнам как классу, а не Броузу лично.

Но так оно отчего-то не работало. Потому что когда отказала почка у Шелби Лэйна, чье поместье в глубине Орегона Адамс частенько навещал, – для мистера Лэйна не оказалось искусственной почки, хотя на складах их числилось три. Похоже было на то – и по какой-то причине лежащего в своей постели в хозяйской спальне поместья и окруженного свитой взволнованных лиди Лэйна этот аргумент не особенно убедил, – что Броуз уже наложил на эти три искусственные почки нечто, официально именующееся заказом. И он заказал эти чертовы органы, закрепил за собой, вывел из оборота при помощи сложной полузаконной «предварительной» заявки… Лэйн в отчаянии вынес вопрос на рассмотрение Постоянного Дисциплинарного совета, заседавшего в Мехико и выносившего постановления по поводу земельных споров между владельцами поместий, совета, в котором были представлены по одному лиди от каждого типа; Лэйн, собственно, даже не проиграл этот спор, но уж точно его и не выиграл, поскольку умер. Умер, ожидая рассмотрения законности этого «заказа». А Броуз жил себе дальше в уверенности, что сможет пережить еще три полных отказа почек и все равно выжить. А любой, кто отправится с этим вопросом в Дисциплинарный совет, наверняка умрет, как Лэйн, и рассмотрение со смертью истца прекратится.

Жирная старая гнида, подумал Адамс и увидел впереди Нью-Йорк, его шпили, уже послевоенные небоскребы, эстакады и туннели; а еще слетающиеся, подобно плодовым мушкам, флэпплы, которые, как и его собственный, несли сотрудников службы Янси в свои офисы, чтобы начать понедельник.

И мгновение спустя он и сам завис, словно плодовая мушка, над особенно высоким зданием. Пятая авеню, 580, Агентство.

Конечно, Агентством был весь город; здания со всех сторон были точно такой же частью механизма, как и этот гигантский пуп земли. Но именно тут находился его личный офис; здесь он окопался и держал оборону от конкурентов по классу. У него была работа в верхнем эшелоне… а в его портфеле, который он сейчас с предвкушением поднял, лежал – он знал точно – абсолютно первосортный материал.

Может быть, Линдблом был прав. Может быть, русские как раз собирались бомбить Карфаген.

Он добрался до лифта, ведущего вниз с посадочной площадки на крыше, нажал кнопку скоростного спуска и провалился отвесно вниз на свой этаж, в свой офис.

Когда же он вошел в офис, держа в руке портфель, то без малейшего, даже самого крохотного предупреждения очутился лицом к лицу с горой резины, что мигала и моргала, хлопала псевдоподиями, точно тюлень ластами, и зыркала на него, а щелевидный ее рот раззявился в улыбке, в наслаждении его ужасом; в наслаждении пугать как своим физическим обликом, так и…

– Мистер Адамс. На два слова, сэр.

Этим чудовищем, что каким-то образом смогло вместиться в кресло за его столом, был Стэнтон Броуз.

6

– С удовольствием, мистер Броуз, – сказал Джозеф Адамс, и его слюнные железы под языком сжались в спазме тошноты; тогда он повернулся и поставил свой портфель, удивляясь своей физической тошноте, ответу организма на встречу с Броузом здесь, в своем собственном офисе. Он был не напуган; не обескуражен, даже не зол на то, что Броуз ухитрился войти внутрь, несмотря на сложную систему замков, что он вошел и расположился, – нет, ничего этого не было, потому что болезненные содрогания его тела вышибли прочь все остальные реакции.

– Вам ведь нужно немного времени, чтобы прийти в себя, мистер Адамс? – Этот голос, вкрадчивый и тонкий, словно злой дух воздуха играет на растяжке телемачты.

– Д-да, – сказал Адамс.

– Простите? Я не слышу, знаете ли; мне нужно видеть ваши губы.

Мои губы, подумал Адамс. Он повернулся.

– Мне нужно, – сказал он, – немного времени. Немного укачало в полете. – Тут он вспомнил, что оставил четверых своих верных спутников, лиди-ветеранов из своей свиты, в припаркованном флэппле. – Нельзя ли… – начал было он, но Броуз перебил его, даже не невежливо, а так, словно бы он вообще не говорил.

– Появился новый довольно важный проект, – сказал Броуз своим голосом дрожащей струны. – Вам предназначено написать для него читаемую часть. Она состоит из… – Броуз прервался, затем отыскал гигантский, жуткого вида носовой платок, которым утер себе рот, словно возвращая к правильной форме черты своего лица – как мягкий пластик консистенции зубной пасты. – По этому проекту запрещается составлять письменные документы или вести любые удаленные переговоры; никаких записей. Строго личное общение между основными участниками; вами, мною и Линдбломом, который будет делать артефакты.

Ха, подумал Адамс и возрадовался. «Уэбстер Фут, Лимитед», базирующееся в Лондоне частное детективное агентство, уже пронюхало, уже вывело в мир эту новость. Броуз, несмотря на свои явно психопатические заморочки с безопасностью, проиграл еще до начала. Ничто не могло бы обрадовать Адамса более; он почувствовал, как тошнота отступает, и даже раскурил сигару, вышагивая туда и обратно, понимающе кивая и всячески выражая свою готовность участвовать в этом жизненно важном секретном предприятии.

– Да, сэр, – сказал он.

– Вы знаете Луиса Рансибла?

– Это строитель жилых домов, конаптов, – сказал Адамс.

– Смотрите на меня, Адамс.

Повернувшись лицом, Джозеф Адамс произнес:

– Я пролетал над одним из его конапт-центров. Его башен.

– Что же, – забренчал голос Броуза, – они сделали выбор и поднялись. Но у них нет возможности присоединиться к нам; и мы не можем их использовать, так что ничего не остается, кроме этих маленьких зданий ряд за рядом. Ну хотя бы им есть во что играть, у них есть эти китайские шашки. Да и компоненты гораздо проще выпускать, чем собирать из них целых лиди.

– Просто, – сказал Адамс, – между моими усадьбой и офисом три тысячи миль травы, и я летаю над ними каждый день. Дважды. И иногда я задумываюсь. И вспоминаю, как все выглядело раньше, до войны, до того, как их убедили спуститься вниз, в эти их убежища.

– Не спустись они туда, Адамс, и они были бы мертвы.

– О, – произнес медленно Адамс, – я знаю, что они были бы мертвы; они бы стали пеплом, и из этого пепла лиди делали бы строительный раствор. Просто иногда я думаю о Шоссе 66.

– Что это, Адамс?

– Шоссе. Которое соединяло города.

– Фривэй!

– Нет, сэр. Просто шоссе; но не стоит о нем. – И он почувствовал вдруг усталость настолько сильную, что на долю секунды и впрямь решил, что с ним случился инфаркт или какой-то другой тяжелый приступ; он очень аккуратно перестал курить свою сигару и уселся в гостевом кресле у стола, заморгал, задышал, задумался о том, что произошло.