Именно так он сказал бы – “впоследствии”, – если бы говорил по‐испански, потому что на сей раз (это я проверил позднее дома) употребил опять же шекспировское слово, а в цитатах Тупра был поразительно точен, если не считать некоторых намеренных пропусков и вольностей, так как память у него была великолепной: So that no one could touch you further. Он просто играл со мной, зная, разумеется, где и почему я скрывался и по какой причине меня сначала объявили без вести пропавшим, а потом умершим, о чем сам он и сообщил Берте – лично принес ей это известие во время своего второго визита в Мадрид, представившись как Рересби, тогда они и познакомились, хотя сейчас он ничего про нее не спросил. На самом деле Тупра вообще ни о чем меня не спросил – ему было совершенно безразлично все, что могло со мной случиться. Вернее, он полагал, что и так знает достаточно, коль скоро “все мы”, по его словам, одинаковы. К чему было теперь возвращать меня в мрачную и унылую пору, когда я вроде как не существовал, а если существовал, то под именем Джеймса Роуленда и лишь для нескольких жителей провинциального города? Когда я был отрезан от своего мира и томился в бесконечном ожидании освобождения, делая вид, будто перемещаюсь с места на место или плыву по течению, стараясь быть как можно незаметнее – чем незаметнее, тем лучше. С каждым таким днем я становился лишь более расплывчатым и распыленным, а значит, был и в большей безопасности? Дело не в том, что я забыл тот период, когда мне выпала роль умершего и пришлось отказаться от “горячечного припадка жизни”, как говорит удрученный Макбет: это нельзя забыть, но я уже два года как воскрес, поскольку было решено, что впредь никто не станет меня искать и опасность миновала – или почти миновала. Конечно, мог остаться какой‐нибудь упрямец, одержимый прошлым, смертельно обиженный и недоверчивый, – в Англии или в Северной Ирландии (на всякий случай лучше мне никогда не переступать ее границ, как и границ Аргентины), но только не в Испании. Вряд ли кто‐то доберется сюда, идя по моему следу, чтобы свести со мной старые счеты.

Вопреки тому, что рассказывается во многих романах и фильмах, даже люди, которых мы, ведя двойную игру, жестоко предали, даже они не способны жить в постоянном напряжении, подпитывая его ненавистью и неутолимой жаждой мести. Даже люди, которые решили ничего не забывать, в конце концов многое забывают, иначе это будет сжигать их изнутри – ежедневно, год за годом, но ведь подобной пытки не выдержит и самый кровожадный из них. Короче, если до жертвы предательства доходит слух о смерти его личного врага, он сперва в этом усомнится, но будет только рад получить надежное подтверждение, чтобы наконец заняться другими делами и хоть изредка спать спокойно. Люди стареют, устают и втайне бывают счастливы, если больше не надо усмирять бушующее в душе пламя. Как только удается убедить себя, что враг лежит в могиле, уже не так важно, кто его туда отправил и кто вырыл ему могилу. Более того, если сам ты не был к этому причастен, быстрее сотрутся из памяти старые обиды и легче будет смотреть назад вполглаза или из‐под приспущенных век: “Этот тип никаких гнусностей больше не сделает. Ни мне, ни другим. Он уже не рыщет по миру, сея зло. Он уже ничего не видит, не слышит, не дышит, ничего не говорит и не замышляет. Не принесет с собой ни яда, ни кинжала”.

– Ладно, пошли отсюда, ты совсем окоченел, Невинсон. Хилым стал – да и все вы сразу начинаете ржаветь. Пошли в какой‐нибудь кабак. – Кабаками он назвал бары и рестораны на Соломенной площади. – В конце концов, невелика вероятность, что там нас кто‐нибудь подслушает. Но в любом случае говори потише, уж сами мы друг друга как‐нибудь поймем. В твоей стране все очень громко орут. С чего бы это?

Я не ответил, потому что он и не ждал ответа, а просто хотел слегка подтрунить над моей испанской половиной. Он решительно встал, но пальто не застегнул, давая понять, что ему самому холод нипочем. Прежде чем выйти из сквера, Тупра сделал вежливый прощальный жест в сторону читательницы Шатобриана, словно снимая несуществующую шляпу или дотрагиваясь до ее полей. Она жест заметила и ответила легким кивком. Девушка по‐прежнему сидела в шерстяной шапке, так что волос ее мы так и не увидели. Теперь я уже не думал, что эти двое знакомы: просто она была вежливой и воспитанной. Что касается Тупры, то я не раз наблюдал, как он приударяет за женщинами, и не без успеха. Так было и при нашей с ним первой встрече двадцать лет назад в оксфордском книжном магазине “Блэквелл”, когда он положил глаз на пышнотелую профессоршу из Сомервиля (очень даже соблазнительную по сравнению с большинством ее коллег-преподавательниц и не только коллег). Однако к этой девушке он не подошел, хотя в другое время такого шанса не упустил бы: под любым предлогом заговорил бы с ней (ему наверняка помог бы Шатобриан), чтобы назначить свидание на тот же самый день или вечер. Я успел кое‐чему научиться у Тупры в данном искусстве: обычно мы сперва просто наблюдаем чьи‐то приемы, а затем с большим или меньшим успехом их перенимаем; к тому же умение понравиться женщине стало частью моей работы, и в двух-трех случаях без этого было просто не обойтись. Хотя Тупра внешне изменился мало и оставался мужчиной привлекательным, а иногда даже неотразимым (и не только благодаря внешнему облику, поскольку, на мой взгляд, было в его лице и что‐то отталкивающее), однако осознание собственного возраста, видимо, сделало его осторожным или поумерило пылкости. Или, допустим, он мог подобрать себе постоянную спутницу жизни и даже жениться, я ведь никогда не слышал от него ни слова про личную жизнь, увлечения или семью, словно ничего такого у него не было, как ничего не знал я и про его происхождение (он уклончиво намекал на самые низы общества, к которым прежде принадлежал, а упомянутые низы, вероятно, были действительно совсем низкими).

– Скажи, Берти, а ты, случаем, не женился со времени нашей последней встречи? – спросил я в лоб, пока мы медленно шагали к выходу из сквера.

Он остановился и удивленно уставился на меня:

– Почему ты об этом заговорил? И как тебе пришло такое в голову? Неужто заметил во мне что‐то новое?

– Ага, значит, женился, – сказал я, не дав ему времени опровергнуть мою догадку, хотя всегда легко что‐то опровергнуть, даже самые очевидные вещи. – И как зовут эту счастливицу? Понятно, конечно, что она стала миссис Тупра, – добавил я с легкой улыбкой. – Или миссис Рересби, или миссис Наткомб. Или еще не знает, что время от времени должна зваться то так, то эдак? Вряд ли, конечно, знает, и она не одна такая. К примеру, моя жена Берта тоже многого не знала, а сколько всего не знает и до сих пор. Я ведь не сказал ей, что сегодня увижусь с тобой. И еще не решил, скажу или нет позднее. Что ж, счастья тебе, Берти. Надо бы поднять бокал за здоровье миссис Дандес и за твое тоже.

Он никак не отреагировал на мои шуточки, но они его явно задели. Правда, напрягло его еще и то, что он непонятно каким образом навел меня на мысль о перемене в своей жизни: это ведь невозможно заметить, как нельзя заметить, что ты с кем‐то недавно переспал (если, конечно, такое событие не стало слишком важным для тебя самого). Легко скрыть почти все. И гордиться тут особенно нечем, по природе своей мы непроницаемы и непрозрачны, то есть нашу ложь, как правило, разоблачить невозможно.

– Знаешь, у тебя острый глаз, значит, ты проржавел еще не насквозь, чему я искренне рад. Это нас устраивает. Но не знаю… – Тупра явно смутился, видно, не мог простить себе оплошность, позволившую мне догадаться о вещи, которую сам он считал в принципе неопределимой. Неужели мне помогли интуиция и удача? – Я ведь даже обручального кольца не ношу. – И он растерянно глянул на свои растопыренные пальцы (как обычно смотрят на них после только что сделанного маникюра), хотя руки у него по‐прежнему были в перчатках. – Странно, может, кто‐то принес тебе новость на хвосте, но ведь о ней мало кто знает… И сам ты вряд ли назовешь этого человека. Мою жену зовут Берил.

Как ни странно, он не стал отрицать, что женился. Хотя мог бы. А я не показал своего торжества и сделал вид, будто пропустил мимо ушей его похвалу. Он ведь редко кого хвалил. Но в тот день собирался о чем‐то меня просить.

– Ну и как это объясняется?

– Что объясняется? Что ее зовут Берил? – Тон его был настороженным и даже оборонительным, словно он боялся, что имя мне не понравилось или я намерен поиздеваться над ним самим.

– Нет. То, что ты в таком возрасте вдруг взял да женился.

Он был немногим старше меня, ему было, думаю, около пятидесяти. Для первой женитьбы поздновато (так мне, во всяком случае, казалось), однако многие мужчины вступают в брак, только перевалив за полтинник, – со всеми предписанными для такого события церемониями, официальной регистрацией и так далее, – когда одиночество и независимость начинают восприниматься как своего рода слабость, или безволие, или покорность судьбе, а не как преимущество и безусловный плюс. Да, именно осознание своего возраста определяет наши поступки, а отнюдь не сам возраст. Пожалуй, теперь Тупра мог позволить себе брачные узы, не ломая устоявшихся привычек и не взваливая на себя чрезмерных обязанностей (сам я слишком рано прошел через это). Я представлял его все больше увлеченным кабинетной работой и созданием нового отдела, в котором мне не нашлось места.

Тупра немного помолчал. Потом легко тронул меня за локоть, словно предлагая продолжить путь, хотя мы по‐прежнему не двигались с места и стояли перед калиткой – видно, он обдумывал ответ. И я расценил это прикосновение как попытку установить не столько физический, сколько душевный контакт, как желание убедиться, что я пойму его правильно:

– Может же человек влюбиться, а? – Я не понял, шутит он или говорит серьезно. – Мы, разумеется, понимаем, что влюбленность продлится хорошо если несколько лет, да, всего несколько лет – и все, наверняка все. Но пока чувства живы, надо что‐то сделать, чтобы избавить эти годы от добавочных печалей.

Его слова меня удивили. Я никогда не слыхал, чтобы он говорил о каких‐то печалях, хотя с ним тоже, скорее всего, что‐то такое случалось, как и со мной, как и с Блейкстоном, который так нелепо подражал генералу Монтгомери, как и с кем угодно, как и со всеми теми, кого мы спасали от несчастий. К печалям надо относиться как к чему‐то само собой разумеющемуся и не слишком их обсуждать, каждый держит свои при себе и не обрушивает на других. И вообще, я никогда не слыхал от Тупры о каких‐то его неизменных и постоянных печалях, чтобы печали, связанные с влюбленностью, он мог назвать “добавочными”.

– Добавочные печали? – переспросил я.

– Да, то есть бессмысленные, те, от которых можно себя оградить или увернуться, а можно и смягчить. Есть и другие, неизбежные, сам знаешь. Ты такие испытал, и бывают периоды, когда они тебя душат, как петля на шее. Возможно, ты снова что‐то подобное испытаешь, если согласишься оказать мне великую услугу, но о ней речь впереди. Так вот, если, чтобы уберечь себя хотя бы от одной из печалей, надо жениться, человек женится – и проблема решена, по крайней мере на время, пока ты влюблен. А потом будет видно… Зато можно прожить несколько лет без горького привкуса, без добавочных печалей, как я уже сказал. А также без лишних отвлечений – они всегда только мешают сосредоточиться на главном. Мысли о человеке, которого больше нет с тобой рядом, если ты потерял его или не смог удержать, отнимают немало времени. Мысли о женщине, которой мы позволили уйти и с которой хотели бы быть вместе… На них жалко тратить силы… И таких трат нужно по мере возможности избегать.

– Короче, ты влюблен в миссис Юр? – Я назвал Берил еще одной из его фальшивых фамилий.

Тупра, видимо, так и не поверил, что я не шучу. Во всяком случае, заговорил без намека на иронию. И без малейшего пафоса. Тон его был естественным, почти повествовательным: