По всей видимости, здесь излагалась история баскетбола, события начинались в Массачусетсе, когда в 1891 году Джеймс Нейсмит, используя фруктовые корзины как кольца, придумал эту игру, чтобы в межсезонье поддерживать спортивную форму легкоатлетов. По собственной прихоти Уильям перескакивал из одного временного периода в другой, но все же более или менее придерживался хронологического порядка. Книга рассказывала о первой лиге 1898 года, тринадцати игровых правилах Нейсмита и о том, что вплоть до 1950 года в официальных матчах участвовали только белые игроки и тренеры. Хронология обрывалась в 1970-м на схватке Американской баскетбольной ассоциации с Национальной баскетбольной ассоциацией, сражавшихся за звезд вроде Доктора Джея и Спенсера Хейвуда. В историческом полотне были вкрапления в виде рассказов о конкретных матчах: о филадельфийском соперничестве Билла Рассела с «Голиафом» Уилтом Чемберленом, об игре 1959 года, в которой Оскар Робертсон набрал сорок пять очков, сделал двадцать три подбора и десять результативных передач. Рукопись заканчивалась, не досказав о финальном поединке «Бостон Селтикс» и «Феникс Санз» в 1976-м. Матч, перешедший в тройной овертайм, стал самым долгим в истории баскетбола. Слог повествования был безукоризненно четок, но Сильвия поймала себя на том, что гораздо больше собственно темы ее интересуют примечания и вопросы, в которых автор как будто беседовал сам с собою. Ну вот, к примеру:

Почему я так зациклен на травмах Билла Уолтона?

Цель моей работы – добраться до сегодняшнего дня? И все?

Почему отец и масса других бостонцев так ненавидели Рассела? Рука не поднимается описать, что случилось с его домом^[1].

Как наука объясняет высокий рост тех, у кого родители отнюдь не великаны?

Писанина моя бессвязна.

Все плохо, я ужасен.

Несколько раз встречались пометки: Что я делаю? Зачем? Кто я такой?

Ближе к концу незавершенной работы промелькнула такая запись: Лучше бы это случилось не с ней, а со мной.

Сильвия перечитала примечания, казавшиеся ключом к иной истории, не связанной с баскетболом. Что означает последняя фраза? Наверняка речь не о баскетболе. Она – это Джулия?

Тревога, сквозившая в вопросах, заставляла вздрагивать, и тряский автобус как будто выражал согласие с подобным откликом. «Глядя на мир или заглядывая в себя, мы надеемся отыскать что-то важное», – сказал отец. Судя по примечаниям, Уильям заглядывал в себя, но внутри различал только страх и неуверенность. Кто я такой? Похоже, он не узнавал человека в зеркале или не видел в нем никого вообще. Сильвия вспомнила последний разговор с матерью и то свое ощущение, будто она исчезает. С уходом отца чувство это ни на минуту не ослабевало. Она боялась, что без отцовской заботы, оберегавшей ее, утратит свою цельность, однако теперь преисполнилась безмерным сочувствием к Уильяму. В этом страхе она жила всего месяц, и это было ужасно. Размер рукописи и боль, выплеснутая на ее страницы, говорили о том, что в подобном состоянии Уильям пребывает уже давно.

Сильвия закончила чтение на обратном пути с вечерних занятий. Засунув рукопись в пакет, она глянула в автобусное окно, где покачивалось ее прозрачное отражение. Поверх него вдруг возникли контуры лица Уильяма. Новый родственник ей нравился, с ним всегда было легко, и порой они обменивались улыбками, слушая речи Джулии, полные восклицательных знаков. Эмелин, барометр настроения всех и каждого в семье, считала Уильяма чутким. Но он принадлежал Джулии, и с самого момента знакомства с ним Сильвия видела в нем только избранника старшей сестры. Однако сейчас она впервые подумала, не совершила ли та ошибку. Автор лежащих в пакете страниц был сполна наделен тем, что сестра не переваривала, – нерешительностью, сомнением в себе, грустью. А сама Джулия была подобна звезде бейсбола, которая, упрочившись на домашней базе, лихо отбивает всякую неуверенность. Выбор такого спутника жизни объяснялся лишь тем, что она не ведала о его вышеупомянутых качествах, пока не ознакомилась с мужниным сочинением.

Ерзая на автобусном сиденье, Сильвия вдруг четко осознала события последнего времени, словно все ее клетки наконец-то пробудились от сна. Она чувствовала тяжесть пакета на коленях, видела запотевшее окно, распознавала возможную ошибку сестры, ощущала усталость от многодневного недосыпа на чужой кушетке и понимала, что отец ушел навсегда. В душе ее что-то шевельнулось, и она, еще не разобравшись в его сути, заплакала. Сильвия тихо всхлипывала, стараясь не привлекать внимания немногих пассажиров, а соленые слезы неудержимо струились по щекам и капали на пальто.

В квартиру она вошла, когда сестра и зять уже улеглись. Сильвия почистила зубы, натянула ночнушку и повалилась на кушетку. Вопросы из рукописи кололи, точно булавки. В темноте вспыхивали строчки, требовавшие немедленного ответа.

Что я делаю? Лежу на кушетке в квартире сестры.

Почему? Потому что умер папа, который был моим домом.

Кто я? Сильвия Падавано.

В ушах звучал голос отца, улыбчиво смаковавшего ее имя.

Последний вопрос и ответ на него наконец-то разъяснили, почему мать всегда была недовольна Сильвией, но не ее сестрами. Роза видела в ней черты своего супруга, неизменно ее раздражавшие. «Фу, Уитмен!» – кривилась она всякий раз, заслышав декламацию Чарли. Вообще-то ей было плевать на поэзию, но она считала ее виновницей жизненных неудач мужа. Стихи были причиной его нищенского жалованья и того, что вместо починки чадящей печки он тащил жену полюбоваться полной луной, из-за них его, совершенно не озабоченного тем, что о нем думают другие, пришли проводить в последний путь сотни людей. Сильвия была слеплена из того же теста, и потому-то Роза, глядя на нее, видела не родную доченьку, но свое незадавшееся супружество и личную неудачу в попытке переделать мужа по собственной мерке. А вот Джулия пошла в мать. Она обольет презрением всякий намек на душевные колебания Уильяма.

Сильвия закрыла глаза и перенеслась в бесконечность его неуверенности, схожую с бескрайними туманными болотами из столь любимых сестрами викторианских романов. В этих суровых просторах она была как дома и полной грудью вдыхала их мутный воздух. Со дня смерти отца она себя чувствовала сосудом, содержимое которого переливалось через край вопреки всем отчаянным попыткам его удержать. Мать и сестры спасались повседневными заботами, она же с головой ушла в свое горе и утрату, и потому вопросы Уильяма, тоже лишенного покоя, были ей близки. Они оба пытались обосноваться в собственной оболочке, что со стороны любому показалось бы абсурдной задачей.

Пришла Джулия. Сильвия подвинулась, освобождая ей место, и обняла ее крепче обычного.

– Все хорошо? – прошептала сестра.

Сильвия помотала головой, уткнувшись носом в ее шею. Своим плоским животом она чувствовала толчки ребенка, трепыхавшегося в чреве Джулии. Объятье помогало выиграть время перед тем, как, хочешь не хочешь, придется ответить на ее вопрос.

– Рукопись понравилась?

– И да и нет.

– Она поможет получить преподавательскую должность?

– Нет.

– Про что там?

– Не знаю. Ничего подобного я еще не читала.

Джулия была на восьмом месяце беременности, а Иззи сравнялось четыре месяца от роду, когда Роза созвала семейный совет, назначив его на субботу.

– Приглашаются все, включая Цецилию? – спросила Джулия, в свой очередной визит застав мать, как всегда, в огороде. («Наряд ее стал еще кошмарнее, – вечером сказала она Сильвии. – Бейсбольная форма поверх папиного исподнего».)

– Нет, конечно, – отрезала Роза. – Ты, Уильям, Сильвия и Эмелин.

Перечисленные лица пришли к четырем часам означенного дня. Задержавшись у крыльца, сестры посмотрели на дом миссис Чеккони. Цецилию не оповестили, никому не хватило духу сказать, что ее не зовут на совет, но она, конечно, о нем знала. Сильвия устроила ее на полставки в библиотеку, их смены часто совпадали. Эмелин спала на раскладушке в ее комнате, Джулия раз в день проведывала ее и малышку. Наравне со всеми Цецилия прекрасно знала, о чем говорится и о чем умалчивается. Сестры так старательно избегали всяких упоминаний об этом дне и часе в своих расписаниях, что она не могла не догадаться.

Роза, исхудавшая, одетая в линялое домашнее платье, сидела во главе обеденного стола.

– Я собираюсь продать дом, – сказала она, когда все остальные заняли свои места. – Жить здесь мне не по карману. – Роза махнула рукой, словно отметая все связанное с этими стенами. – Он слишком большой для меня.

Джулия откинулась на стуле. У нее и мысли не было о продаже дома. Когда родители только поженились, Чарли совершил чрезвычайно выгодную покупку жилья – вероятно, спьяну, это навеки осталось тайной. В то время в Чикаго были межрасовые беспорядки и многие белые покидали город. По мнению Розы, эта сделка стала самым большим достижением в жизни ее мужа.

Сильвия видела, что сестры ошарашены не меньше, чем она, – Джулия побледнела, Эмелин часто-часто моргала, что всегда было признаком испуга или удивления.

– Я думала, дом в твоей собственности, – сказала Джулия. – Папа часто хвастался, что он не заложен.

Роза нахмурилась:

– Лет десять назад я его заложила, чтоб было на что вас кормить и одевать.

Все переваривали это известие. Со стены смотрели святые. Место Клары Ассизской пустовало. Сестры знали, что теперь образок обитает под кроватью Цецилии.

– Неужели ты покинешь свой огород? – спросила Эмелин.

Сильвия и Уильям согласно закивали – мол, верно. Что такое Роза без своего огорода? Там проходила вся ее жизнь, словно она и сама укоренилась рядом с латуком и баклажанами.

– Слишком хлопотно, – ответила Роза. – Я изнемогла. Дому конец. Все вы разъехались.

На Сильвию она даже не взглянула, но у той кольнуло в груди, словно мать метнула в нее дротик дартса. «Ты же сказала, что хочешь быть одна, – подумала Сильвия. – Я исполнила твою волю».

– Перееду во Флориду и куплю квартиру на побережье, – продолжила Роза. – У меня там приятельницы, они всё устроят. На деньги от продажи дома буду жить припеваючи.

– Во Флориде? Но это немыслимо, – сказал Уильям, до сих пор не проронивший ни слова. Роза на него уставилась. – Вы нужны дочерям… – он перевел дыхание, – мама. И всем нам.

– Мне скоро рожать, – добавила Джулия. – Уж сделай милость, дождись.

Воздух в комнате сгустился, как перед грозой. Сестры заерзали на стульях. Они представили Цецилию, которая, вцепившись в дочку, как в спасательный круг, гадает, о чем здесь идет речь.

– Я хотела сообщить вам об этом лично, – сказала Роза.

«Где ты? – подумала Сильвия. – Уже во Флориде?» Вспомнился восковой усохший отец в гробу, но сейчас зрелище было еще хуже. Вот она, мать, жива-здорова, да только ее здесь нет. Она отбыла. Когда это произошло, в день похорон? Или когда она повалилась на пол, услышав о смерти Чарли? А может, давно хотела сбежать и сейчас ухватилась за шанс вырваться на свободу?

– Все мы тоскуем по папе, – сказала Эмелин. – Нам надо держаться вместе. Мама, я принесла фотографии Иззи. Она просто красавица.

Она показала снимки, которые прятала под столом, но Роза тотчас вскочила и на прощанье бросила:

– Будете уходить, наберите овощей в огороде, не стесняйтесь.

Три сестры Падавано сидели с таким видом, будто у них разом отняли все на свете.