Глава 13

Закончив исполнять «Записки о прячущемся драконе», Шан Сижуй все же не устоял перед обожанием зрителей и вышел на сцену еще раз, чтобы сыграть отрывок из пекинской оперы «Битва при Сяояоцзине» ^[75]. Пока все разошлись после спектакля, пока он снял грим, было уже глубоко за полночь. Чэн Фэнтай, обменявшись с Фань Лянем парой шутливых фраз, распрощался с шурином, приказал Лао Гэ ждать его в машине, а сам отправился за кулисы. В узком коридорчике, ведущем в гримерку, он столкнулся с бэйлэ Анем, которому явно дали от ворот поворот: наверняка он смог повидать Шан Сижуя, однако вспышкой гнева явственно старался прикрыть смущение, на лице его повисло выражение ярости, и он был бледен как смерть, словно только что поцеловался с дверью. У дверей гримерки стояли Сяо Лай и какой-то посторонний мужчина, по виду телохранитель. Кажется, у Шан Сижуя был гость, да не простого происхождения.

Чэн Фэнтай слегка приподнял шляпу и первым окликнул бэйлэ Аня:

– Ох! Господин бэйлэ! Доброго вам вечера!

Бэйлэ Ань сложил руки в приветственном жесте, насупив брови и выдавив краешком губ улыбку – можно считать, ответил поклоном, а затем бочком протиснулся мимо и поспешно ушел. Чэн Фэнтай и не ожидал от Шан Сижуя, что тот способен так сильно выводить из себя других. Взгляд его забегал по сторонам, и тут он заметил старшую шицзе Юань Лань, которая как раз вышла из гримерки, что напротив уборной Шан Сижуя, и теперь курила, стоя в дверях. Она накинула на плечи большое пальто, из-под которого виднелось шелковое платье на бретельках. Скользнув взглядом по уборной Шан Сижуя, она подмигнула Чэн Фэнтаю. Тут-то Чэн Фэнтай кое-что и сообразил. Проведя последние годы в светском обществе, он давно перестал быть безрассудным юнцом, который не разбирает, где хорошее, а где дурное, отстаивая свою честь. Не обладал он и тем грубым нравом детей маньчжурской знати, стоящей под восьми знаменами. И правда, только он подошел к уборной, как стражник скалой преградил ему путь, ясно показывая, что никто не войдет внутрь без дозволения. Сяо Лай не успела еще ничего сказать, как Чэн Фэнтай уже повесил на лицо распутную улыбку, присущую отпрыскам знати, палец прижал к губам, показав, что собирается держать язык за зубами, и тихим голосом ласково проговорил:

– Я понимаю, входить не буду, подожду снаружи, сколько требуется, пойдет? Барышня Сяо Лай сегодня тяжело потрудилась, я подменю.

Разве могла Сяо Лай согласиться? Тут уж Чэн Фэнтай взглянул на Юань Лань, подав ей знак. Та закатила глаза, подумав про себя, что он и в самом деле считает ее прислугой, но сигарету затушила, оправила полы пальто и с нежной улыбкой обняла Сяо Лай за плечи, увлекая ее внутрь:

– Ай-яй! Сяо Лай, и ты отдохни немного! Братец Жуй на сцене – ты стоишь здесь, ему прислуживаешь, братец Жуй сошел со сцены – а ты снова подле него. Как ты же вытерпела семь или восемь часов на ногах? Отвлекись на минутку, братец Жуй ведь не упорхнет! Глупышка!

Сяо Лай не смогла ее переспорить, и Юань Лань утащила ее за собой против воли. Повернув голову, Юань Лань бросила на Чэн Фэнтая кокетливый взгляд, а тот вынужденно ответил ей тем же, это все-таки театральная труппа, а они превратили ее в кабачок, где развлекаются с мисс.

Чэн Фэнтай встал у двери, прижался к ней и заглянул внутрь. Дверь и окна были обклеены на старомодный манер шелковой бумагой, которая почти ничего не пропускала, даже сколько внутри людей, было неясно. Охранник рядом глядел на него широко распахнутыми глазами, словно браня его за бесцеремонность. Чэн Фэнтай лишь улыбнулся ему, одну руку засунул в карман, другой предложил охраннику сигарету. Тот отказался. Тогда Чэн Фэнтай закурил сам, затянулся и, запрокинув голову, не спеша выдохнул дым, словно он и правда пришел посторожить вход, вид у него был пренебрежительный и равнодушный.

Однако шелковая бумагах на окнах все же оставалась бумагой – тонкая, наклеенная кое-как, она позволяла ясно расслышать, как Шан Сижуй внутри говорит:

– Не стоило тебе ссориться с бэйлэ Анем. Бэйлэ Ань вовсе не это имел в виду.

Ответил ему глухой и хриплый мужской голос:

– Да что он там имел в виду! Я уж столько терпел их выходки, больше терпеть не намерен!

Чэн Фэнтай давно уже пребывал среди актеров, так что, едва услышав этот голос, сразу понял, что он принадлежит одному из них. Актеры выговаривают слова четко, не как заурядные люди. От этой привычки им уже не избавиться, а простым обывателям ей не выучиться.

Шан Сижуй вздохнул:

– Ах, хорошо, будь тогда по-твоему.

В голосе его слышалась беспомощность.

Тот человек помолчал. Подавив прежнее недовольство, он овладел собой и с некоторой нежностью произнес:

– Твое выступление сегодня… Ты пел хорошо, правда хорошо… Давно я не слышал, чтобы ты исполнял амплуа шэн.

Шан Сижуй тихонько рассмеялся:

– Да, давно я не пел шэнов, на сей раз роль была хорошая.

Раздался звук шагов и шуршание одежды, неизвестный подошел ближе – неясная тень остановилась перед лампой. Он, должно быть, встал за спиной Шан Сижуя, поглаживая его по спине или волосам. Чэн Фэнтай вообразил уже, с каким восхищением тот человек смотрит на Шан Сижуя в зеркале.

– Когда я смотрел на тебя на сцене, невольно подумал о себе. Не оставь я тогда театр, что было бы со мной сейчас?

Шан Сижуй призадумался и ответил в той же озорной манере, в какой говорил со своими шисюнами и шицзе по труппе:

– Если бы ты выступал до сих пор, кто знает, смог бы ты добиться второго после меня места.

Шан Сижуй никогда не бахвалился перед другими, опасаясь, как бы люди не принялись распускать слухи о его надменности. Хотя в душе он и был высокомерным человеком. Раз сегодня он позволил себе подобную дерзость, должно быть, этот человек ему очень хорошо знаком.

Его собеседник тоже тихо засмеялся, однако неясно было, злится он или нет.

Шан Сижуй продолжал:

– Если ты и в самом деле желаешь выступать, то выходи и пой. Столько лет ты оттачивал мастерство, жаль будет бросить все вот так.

Только Шан Сижуй договорил, человек внутри еще не успел ничего ответить, как Чэн Фэнтай увидел, что охранник вдруг нахмурился, настороженный, прижал голову к дверной щели, словно собирался в любой миг ворваться внутрь.

Неизвестный наконец, повысив голос, проговорил:

– Мне петь? Где я сейчас смогу петь? Старикан прав, я лишь актер, хоть я своим пением и обрушу небеса, мне никогда не выпрыгнуть из его ладони ^[76]. Угодить к нему в руки – это моя судьба!

Голос его сорвался на фальцет, по-видимому, прежде он исполнял женские роли.

Шан Сижуй сказал:

– В тот год, когда я хотел покинуть командующего Цао и уехать в Бэйпин, командующий тоже не соглашался. Но я поставил свою жизнь на кон и сбежал.

Человек долго молчал, а затем горько усмехнулся:

– Мы с тобой разные. Ты свободный человек.

Шан Сижуй никогда не знал, что значит быть несвободным в этом мире:

– Если захочешь сбежать, способ всегда найдется. Или же приходи выступать в мою труппу «Шуйюнь», я тебя защищу как следует!

Стоило охраннику услышать эти слова, как он не выдержал, постучался дважды в дверь и тихо проговорил:

– Господин Чу, уже два часа ночи, хозяин, должно быть, беспокоится.

Господин Чу, однако, пропустил его слова мимо ушей и продолжил говорить:

– Я давно уже не пел, если и в самом деле запою, боюсь, голос мой будет не таким чистым, как у тебя. Голос твой за последнюю пару лет стал еще звонче прежнего, а как ты управлялся с мечом! И все же я больше люблю твоих сяодань – твою Хуннян ^[77]. Когда ты снова сыграешь Хуннян?

Шан Сижуй ответил со смехом:

– Я уже больше года не играл эту пьесу. Сейчас здесь Юй-лаобань, и я думаю воспользоваться случаем, чтобы побольше сыграть куньцюй. Как отыграем «Записки о прячущемся драконе», в следующем году собираемся с Юй-лаобань поставить «Любимую подругу»!

Господин Чу захлопал в ладоши, радостно засмеявшись:

– А эта пьеса еще лучше! Люди сейчас знают только пекинскую оперу «Любимая подруга», а о куньцюйской и не слышали, хотя очевидно же, что это две разные истории, их следовало бы и назвать по-разному. Разве ты не пел ее с Цзюланом когда-то? Твоя Цао Юйхуа была поистине великолепна!

Чэн Фэнтай ясно себе представил, как Шан Сижуй, получив похвалу, принял одухотворенный вид и задрал свою мордашку с острым подбородком.

Но вдруг господин Чу снова заговорил с грустью в голосе:

– Жаль только, что в этот раз я вас не услышу. После Нового года я со стариком отправляюсь в Нанкин по службе, не знаю пока, смогу ли вернуться в Бэйпин. Старикану уже много лет, не помешало бы ему и умереть…

Шан Сижуй хотел было что-то сказать, но господин Чу, едва не заливаясь беззвучно горькими слезами, перебил его:

– За все эти годы, что я провел подле старика, нажил себе немало врагов, всем им не терпится, как только старикан сомкнет глаза, тут же сожрать меня! Мне, пожалуй, больше и не посчастливится вернуться. Почтенный Жуй, это наша с тобой последняя встреча!

Шан Сижуй вздохнул в нетерпении, разгневанный его нежеланием бороться, видимо, он снова собрался высказаться о предательстве и побеге. Только эти слова сорвались с его языка, как охранник оттолкнул Чэн Фэнтая в сторону, выбил дверь и, низко склонив голову, проговорил с необычайным почтением:

– Господин Чу, время уже позднее, нам и в самом деле пора.

Чэн Фэнтай переглянулся с Шан Сижуем, а затем посмотрел на этого господина Чу, пораженный им с первого же взгляда. Он давно уже знал, что все актеры театра по-своему красивы: будь то безмятежная красота Цзян Мэнпин или изящность Шан Сижуя, в труппе «Шуйюнь» собрались прямо-таки небожители и небожительницы, сошедшие со старинных свитков. Ясно было, что и Чжоу Сянъюнь обещает вырасти красавцем. Даже Юй Цин, которая пришла в эту профессию уже взрослой, была ослепительно прекрасна. Но вот господин Чу… Лицо его будто было покрыто легкой дымкой, черты, тонкие и нежные, выведены тушью, и во всем его облике сквозила обида вперемешку с негодованием. Он был хрупок, словно веточка ивы, раскачивающаяся на ветру, излишне худой, казалось, что и традиционный китайский костюм для него слишком тяжел. В голове Чэн Фэнтая мгновенно всплыло три иероглифа – Линь Дайюй ^[78].

Обликом господин Чу и в самом деле напоминал Линь Дайюй, и пусть судьба у них была схожа, нрав у него был намного круче, чем у нее. Он свирепо воззрился на того охранника, однако глаза его заволокло влажной дымкой, словно он вот-вот прольет слезы. От этого жестокость его развеялась, и у людей он вызывал жалость. А затем, прежде чем хоть одна слезинка сорвалась с его глаз, господин Чу подошел к охраннику и зарядил ему оплеуху:

– Попробуй только вернуться и начать сплетничать!

Возвышающийся над ним охранник, уже привыкший к его нраву, даже не шелохнулся, лишь еще ниже опустил голову:

– Не смею, прошу господина Чу вернуться домой.

Господин Чу встал у двери, спрятав обе руки в широкие рукава, тяжелым взглядом он рассматривал Чэн Фэнтая, а затем повернулся к Шан Сижую и сказал со смехом:

– У каждого своя судьба. Цюнхуа высоко ценит доброту Шан-лаобаня, но принять ее не сможет. Вы берегите себя, ни в коем случае не ходите по моей дорожке. Чему суждено случиться, от того не получится бежать всю жизнь, – голос его внезапно переменился, если с Шан Сижуем он говорил нежно, сетуя на обиды, то теперь зазвучал холодно и отстраненно, всем своим видом выражая нарочитую непринужденность и независимость.