– Шан-лаобань и в самом деле талантлив и в амплуа военных, и в амплуа ученых, вместе с либретто Ду Ци добрая слава их останется в веках! Зять слышал ведь эти строчки: «Вокруг меня и сливы белый свет, и красных персиков цветы – сорвать их только некому со смехом» – как легко они льются!

В другой стороне зала знаток либретто Шэн Цзыюнь, укрывшись от их взглядов, тоже рассыпался в похвалах, восхищенный до глубины души.

Чэн Фэнтай указал на сцену и с улыбкой спросил:

– Раз уж он так хорошо исполняет шэнов, почему же потом начал петь дань? Разве в то время людям не нравилось слушать шэнов? Женские амплуа были не так популярны, как сейчас.

Фань Лянь взял чайную крышку и с нарочитой серьезностью принялся крутить ее в руках:

– Ох, есть об этом одна сплетня. Но я не хочу говорить, я хочу как следует послушать представление.

Чэн Фэнтай смерил его упрекающим взглядом и больше расспрашивать не стал. Чэн Фэнтай взрастил в Фань Ляне противоречивый характер: с одной стороны, тот твердо держался образа человека чести, высших моральных качеств, неизменно повторяя: не обсуждай со мной сплетни, я не желаю слушать, да и тебе ничего не расскажу, сплетничать за спиной у людей вообще нехорошо, а с другой – его мучил сердечный зуд, все у него чесалось, и он не в силах был сдержаться и не поделиться с Чэн Фэнтаем тайной новостью.

Не прошло и минуты, как Фань Лянь, весь исколотый давней сплетней, уставился на актера на сцене и медленно заговорил:

– Шан-лаобань превосходно пел шэнов, почему же он перешел в амплуа дань – об этом деле следует рассказать по порядку.

Чэн Фэнтай не стал ему потакать, опасаясь, что Фань Лянь начнет важничать, и лишь холодно откликнулся: «О!»

– Ты ведь так сблизился с Шан-лаобанем, наверняка заметил, что в его теле чего-то не хватает?

Чэн Фэнтай аж испугался, на ум ему тут же пришла труппа «Наньфу» ^[70], подумал он и о певцах-кастратах с Запада, а затем еще раз вспомнил Шан Сижуя в женских образах, его обворожительность и мягкий голос. Всплыли у него в памяти и потешные слухи насчет Шан Сижуя. «Не может того быть, – подумал он, – если этому актеру и впрямь недостает столь важной детали, как же ему живется?» Впрочем, в тот же миг подумал, что с Шан Сижуем, скорей всего, все в полном порядке. Другие могли городить всякий вздор, не стал бы он в самом деле снимать с Шан Сижуя штаны перед всеми, чтобы не обидеть его, ему же эти подозрения казались смехотворными.

– И чего ему не хватает? Я вот не заметил, чтобы ему чего-то недоставало.

Фань Лянь с невинным видом указал на горло:

– У него нет кадыка.

И вот тут-то Чэн Фэнтай вспомил, что и правда, когда верхние пуговицы на халате Шан Сижуя были расстегнуты, виднелась его гладкая шея. Расстегни ты еще одну пуговицу – и увидишь плавный изгиб шеи, идущий прямиком до ключиц.

– Прежде чем у Шан-лаобаня в подростковом возрасте начал ломаться голос, он исполнял мужские роли, причем амплуа ушэн! Когда же пришло время голосу ломаться, у всех он переменился, лишь у одного Шан-лаобаня остался почти таким же, как прежде, слишком молодым и нежным. Старый хозяин труппы Шан – приемный отец Шан-лаобаня Шан Цзюйчжэнь – человек вспыльчивый и раздражительный, десять лет он воспитывал этого ребенка, однако владыка небес словно закрыл глаза, послав ему это несчастье. Старый хозяин труппы Шан от волнения так вспылил, что схватил толстенную дубинку и избил Шан-лаобаня, приговаривая, что тот, подражая своей шицзе, игравшей женские роли, сам испортил себе голос. Однако в то время Шан-лаобань не уступал и в боевых навыках, он перелез через стену и выбежал на улицу, оборачиваясь и громко крича: «В том, что голос не меняется, моей вины нет! Отец, что тебе толку с того, что ты меня лупишь? Пусть даже ты забьешь меня до смерти, это все равно что лишай на голове у монахини вырастет, волос и так и так не будет!»

Проговорив это, Фань Лянь весело хихикнул, Чэн Фэнтай расхохотался, да и Лао Гэ, слушавший их разговор позади, не сдержал радости.

– С тех пор эта прибаутка «Все равно что лишай на голове монахини вырастет, волос и так и так не будет» разошлась по всему Пинъяну, до Шан-лаобаня никто такого и не слышал. Мы все засомневались даже, не сам ли он ее придумал, ха-ха!

Чэн Фэнтай сказал со смехом:

– Шан-лаобань говорит верно, в том, что голос его не сломался, вины его нет. Этот его учитель и в самом деле неразумен, ничего не желал слушать. С самого детства на долю Шан-лаобаня, видимо, выпало немало обид и горестей.

Фань Лянь проговорил:

– На актеров удары сыпятся один за другим, и когда они поют хорошо, их бьют, а уж когда поют плохо, тем более им достается. Изначально он обучался амплуа ушэн, а для ушэнов важна медная кожа и железные кости, им ведь достается еще больше побоев.

Чэн Фэнтай с трудом мог увязать прелестного, изнеженного и пышущего молодостью Шан Сижуя с медной кожей и железными костями, и сердце у него заболело от острой жалости.

– Но, на мой взгляд, он и сейчас прекрасно исполняет шэнов, разве не так?

– Да, исполняет прекрасно. Но и многие из наших друзей-любителей тоже поют прекрасно. Однако они навряд ли смогут вступить в труппу и стать профессионалами, зарабатывать на этом долгие годы. Тут есть тонкости! Если основоположник профессии тебе не благоволит, какое-то время ты пропоешь, но не всю жизнь. Только те, кто выступает на сцене, это понимают.

Чэн Фэнтай не совсем его понял, но все же кивнул:

– И после этого он стал исполнять дань.

– После этого он отправился изучать игру на цине. Именно тогда он обучился играть на всяческих музыкальных инструментах. Он и в самом деле решил, что петь больше не сможет, но расстаться с театром был не в силах, вот и решил обучиться этому мастерству, чтобы не умереть с голоду в театральной труппе. Так он и промаялся год с лишним, пока однажды на семейном торжестве одной чиновничьей семьи не должна была выступать невестка Пин. Однако она застудила горло и петь не могла, испугалась, что прогневает чиновника. Тут-то Шан-лаобань и отважился выступить вперед, укрывшись за занавесом, он запел вместо невестки Пин, что стояла на сцене, – вот что значит «у платья небожителей нет швов», проделано все было безупречно!

Чэн Фэнтай самодовольно захихикал сквозь зубы, он представил себе, сколько сноровки требовала эта пьеса, в которой дракона украли и подменили его фениксом, как она была изумительна.

– После того вечера невестка Пин взяла дело в свои руки и поручилась, что сама обучит его исполнять дань. Старый хозяин Шан уже не возражал против его учебы. Затем Шан-лаобань принялся то здесь стучать молотком, то там, то есть тайком обучаться у выдающихся мастеров, а потом наконец выучился и вышел на сцену. – Дойдя до этого места в своем рассказе, Фань Лянь не сдержался и почесал в затылке, на лице его застыло изумленное выражение, словно он не мог и представить, о чем говорит: – Ты говоришь, он судит о новом по тому, что уже знает, но как же стремительно он все схватывает! Мужские роли в его исполнении были совершенно в духе школы Шан, он перенял их от учителя. Но вот женские его героини не похожи ни на одно из течений, словно он взял понемногу от каждой школы, и в то же время есть в его образах какая-то самобытность. Да и голос у него такой, что слушать его приятно. Вот почему он больше прославился за счет женских ролей, – Фань Лянь помолчал немного и добавил: – Он прибавил иероглиф «жуй» ^[71] к своему имени только тогда, когда сменил амплуа на дань.

Тем временем на сцене вдовствующая императрица отравила гуйфэй и заключила императора под стражу. Десять лет император провел в заточении, на него обрушилась невыносимая печаль. Меч его, прежде сверкавший чистым блеском, теперь пропал, и император, стоя на мосту, под которым бушевала река, только и мог, что бессильно вздыхать, безоружный:

– И где сейчас Шэнь Бао-сюй ^[72], что голову свою горячую сложил?

Не видел кто пять сотен смельчаков?

Нет больше сосен у ступеней красных, что к трону моему вели,

Лишь поросли полынью да репеем из золота палаты.

Эй, кто-нибудь! Вопрос наш передайте, прошло уж десять лет,

Остался ли здесь кто, на острове Интай ^[73],

Не изменивший долгу своему?

Как и ожидалось, только когда отзвучала эта строчка, все в зале поняли, что же за историю ставил сегодня Шан Сижуй. В зале воцарилась странная тишина. Все они глядели на Шан Сижуя, словно подсматривали за скрывавшейся в стенах императорского дворца тайной, давно покрывшейся пылью.

Фань Лянь протянул длинное «Ой!» и сказал:

– Смелости Шан-лаобаню не занимать! Вот же счастье! Император сейчас в Тяньцзине! – А затем усмехнулся: – А он и в самом деле хорош! Этим представлением он обрушит на себя не только пересуды, но и слепую любовь как барышень, так и молодых замужних дам!

Чэн Фэнтай сказал со смехом:

– Эти слова звучат так, словно вызывать на себя любовь барышень ему не впервой!

Фань Лянь прыснул со смеху:

– Вот это новости! Шан-лаобань покидал Пинъян трижды, и впервые как раз из-за этого!

– Э! Это из-за чего же?

Фань Лянь понизил голос:

– Из-за барышни.

Чэн Фэнтай вскинул брови, он и слыхом не слыхал об этом прежде.

– Он пленил дочь начальника уезда, и девица подарила ему семейную реликвию в знак своей привязанности. Когда же об этом стало известно, Шан-лаобаню пришлось уехать на чужбину и выступать с концертами на стороне, и вернуться он осмелился, лишь когда та барышня вышла замуж.

Чэн Фэнтай хмыкнул:

– А ведь так с виду и не скажешь…

Фань Лянь обожал рассказывать Чэн Фэнтаю то, о чем он не знал, он еще понизил голос, едва не шепча ему в ухо:

– А вот чего зять точно не знает, так это почему Шан Сижуй покинул резиденцию командующего Цао.

Полагаясь на только что услышанную историю, Чэн Фэнтай невольно предположил:

– Он пленил мою сестру? Нахлобучил зеленую шляпу ^[74] на моего зятя?

Фань Лянь плюнул ему в лицо:

– Ну что за бессмысленные у тебя измышления?! Хотя… не так уж ты и далек от истины. Он чуть не сделал твоего шурина своим тестем, – договорив, он тут же обеспокоенно добавил: – Только об этом ни в коем случае нельзя распространяться, ты сам знаешь, каков нрав твоего зятя.

В семье командующего Цао было три сына и дочь, девочка родилась третьим ребенком и только в этом году поступила в университет. Она была на два года моложе Шэн Цзыюня. Если так подсчитать, в то время, когда Шан Сижуй покинул резиденцию командующего Цао, третьей барышне Цао было всего тринадцать или четырнадцать лет, о какой пикантной истории тут можно сплетничать?!

Фань Лянь откинулся на спинку стула и подвел этой сплетне следующий итог:

– Подробностей этого дела я не знаю, поэтому ничего толком сказать не могу. Но если командующий Цао отпустил Шан Сижуя, чтобы избежать подозрений, это вполне имеет смысл.

На сцене тем временем близилась кульминация всего спектакля, верный слуга императора отдал тому свою жену, чтобы государь мог оставить наследника, а сам император притворился мертвым и бежал из дворца. В зале ходило немало сплетен, однако же на сцене их было еще больше, да и касались они самого государя-императора, отчего зрители то и дело вздрагивали, на лицах их застыл испуг. Фань Лянь сидел молча, ничего не говоря, погрузившись в глубокие раздумья. Чэн Фэнтай же не раз наблюдал подобные сюжетные ходы, в которых совершались величайшие преступления, он уже предвидел, что все первые полосы в завтрашних газетах отведут под мельчайшие детали сегодняшнего представления, и слава Шан Сижуя разгорится еще большим пламенем.