Я была счастлива, пока мою жизнь не начинали сравнивать с другими. Медленно, но верно в мое сознание вбили, что я живу плохо…

– Может, я и вовсе не уеду домой, – отвечаю я Элисе.

Кажется, мой ответ ее устраивает, и она спрашивает, можно ли ей попробовать мой чай. Отпивает глоток, и ее лицо принимает философское выражение:

– Нормальный чай. Немного на зубную пасту похож.

Я смеюсь.

– Принеси из подвала бутылки! – От этого возгласа я вздрагиваю: я не заметила, как вошел Гисли. Мужа Эдды улыбчивым или приветливым не назовешь. Из-за густых бровей у него на глазах всегда как бы тень, и я до сих по не разглядела, какого они цвета. Может, поэтому он мало общается с постояльцами, в основном занимается в гостинице текущим ремонтом и приводит в порядок двор. Кажется, в чистой одежде я его никогда не видела.

Когда я встретила его впервые, с трудом поверила, что он муж Эдды. Но Элиса показала их старые фотографии, и теперь я знаю, что когда-то он выглядел совсем по-другому. Тридцать лет назад он был юным и симпатичным.

Большая часть того, что я знаю об этой семье, пришла от Элисы. Она рассказала мне, что ее мама – дочь Эдды и Гисли – погибла, когда Элиса была еще совсем маленькой.

Однажды вечером, за стаканом молока с печеньем здесь же в кафетерии она шепотом поведала мне эту историю:

– Мне был всего один годик, – рассказывала она, слизывая молочные «усы» с верхней губы. – Тогда мама жила у бабушки с дедушкой дома, потому что я была маленькая, а маме надо было на работу ходить. Однажды она проснулась рано и вышла, пока я спала. Она стала переходить улицу совсем рядом с нашим домом, и тут – бум! – Элиса так хлопнула в ладоши, что меня чуть кондрашка не хватила.

– Бум?

– Угу, – кивнула Элиса. – Машина…

– Ее сбили?

– Да. Автобусом. Она сразу умерла. И поэтому я все время так и живу у бабушки с дедушкой. Бабушка говорит, что когда мама умерла, дедушка очень изменился. Ты заметила: он всегда ходит с кислой миной? Никогда не улыбается, и бабушка говорит, что его улыбка умерла вместе с мамой. Как по-твоему, это правда? Я вот не думаю – ведь улыбки не умирают, как люди.

Для меня стало неожиданностью, с какой непосредственностью Элиса рассказала об ужасной гибели своей матери. А потом просто положила в рот второе печенье и начала болтать о чем-то совсем другом. Но, конечно, когда это произошло, она была еще совсем маленькой. Так что, наверно, не стоит ожидать, что она сильно горюет.

– Бутылки! – напоминает Гисли, наполняя свою кружку.

– Да, – отзываюсь я, встаю, пока он садится, и открываю дверь в подвал.

Каменная лестница в подвал такая узкая, что между стенами даже нельзя расставить руки во всю длину. На одной стене висят на крючках рабочие робы, пахнущие смазочным маслом и сыростью.

Я нажимаю выключатель на верху лестницы. Лампочка несколько раз мигает, а потом разгорается по-нормальному, и подвальное помещение озаряется желтым светом. Там в углу большой морозильник, стеллажи с разными предметами, полки для винных бутылок и забытые чемоданы. Пакеты с одеждой, которую постояльцы оставили на полу; на стеллаже – даже целых два планшета и несколько пар наушников, а также корзинка с драгоценностями. Судя по всему, некоторые люди не замечают, что забыли какую-то вещь, и не пытаются ее вернуть, даже если она дорогая.

Едва я спускаюсь по лестнице, меня встречает запах сырости и земли. Я беру корзину для белья и начинаю в нее укладывать винные бутылки. Услышав за собой звук, я вздрагиваю.

– Боже мой, ну и испугалась же я! – произношу, увидев, что на лестнице стоит Гисли.

Он не обращает на это внимания, бурчит что-то и начинает сдвигать вещи на одной из полок. Я продолжаю заниматься вином и кладу в корзину еще пару бутылок.

Не знаю почему, но когда мы оказались в подвале вдвоем, атмосфера сразу же стала какая-то напряженная. Мне и до этого было не по себе, но сейчас я вдруг ощутила, что пора скорее бежать отсюда.

Гисли мне не нравится – хотя я и не могу в этом признаться, не испытав угрызений совести. Он мне ничего не сделал. Мне бы пожалеть его: ведь у него дочь погибла… Мне бы восхититься, как они с Эддой после всего этого взяли внучку к себе и воспитали… Но в его взгляде и его присутствии есть что-то неприятное.

Я поднимаю корзину; бутылки звенят. Гисли, кажется, нашел, что искал: он держит старинный на вид бинокль и разглядывает. Когда я прохожу мимо него, он останавливает меня, схватив за плечо.

Хватка у него крепкая, рука тяжелая. Он стоит ко мне так близко, что я чувствую запах его дыхания, когда он произносит:

– И крепкого захвати.

– Крепкого?

– «Хендрик». Или «Бомбей».

Я соображаю, что он напоминает мне насчет джина, и киваю. Он не отпускает мое плечо, пока я не делаю шаг назад. Быстро окидываю полки взглядом, пытаясь отыскать нужную бутылку.

– Они в морозильнике, – подсказывает Гисли.

Он откладывает бинокль и открывает морозильник. Тянется за бутылками, затем поднимает их и отряхивает от инея.

– Наверняка они крепкого захотят, – произносит он, не глядя на меня. – Наверху должно быть много виски, но проверь, есть ли какой-нибудь коктейль.

Я киваю, и Гисли поднимается по лестнице. Когда он уходит, мне становится легче, и я нахожу, что искала. Этот подвал мне ужасно не нравится, и я тороплюсь.

Вдруг лампочка гаснет, и я остаюсь в кромешной темноте. В тот же миг я слышу, как дверь подвала с громким грохотом захлопывается.

Я совсем не рада, что оказалась здесь заперта. Пульс отдается в ушах. Я стою как громом пораженная не могу двинуться, не решаюсь позвать на помощь. Я развожу руки в стороны, двигаюсь вслепую и нащупываю перед собой деревянные полки. Начинаю продвигаться вбок, но останавливаюсь, услышав шум. Тихое царапанье где-то поблизости. Мышь.

На этом лавовом поле они повсюду. Гисли всегда расставляет вокруг машин мышеловки, чтоб они не забрались внутрь. И ситуация не меняется, хотя каждое утро во всех мышеловках лежит по мыши: крошечные тельца, раздавленные сталью. Я стараюсь на них не смотреть.

Я собираюсь с духом и ощупью продвигаюсь вперед, пока не натыкаюсь ногой на нижнюю ступеньку лестницы.

Когда я поднимаюсь, Элиса по-прежнему сидит в кафетерии и пьет молоко. Увидев меня, она улыбается и облизывается.

– Элиса, это ты дверь захлопнула? – спрашиваю я, и тон выходит более резким, чем хотелось. У меня до сих по стучит в ушах и мерещится шорох мыши, хотя я и закрыла за собой дверь в подвал.

Элиса улыбается и мотает головой, но я вижу: это неправда. Я всегда вижу, когда говорят неправду.

Триггви

План таков: пройти два километра от Артнастапи до Хетльнар. Мы начнем путь от статуи Баурда Снайфетльсауса^[8], оттуда пойдем вдоль моря, через лавовое поле, и выйдем на взморье в Хетльнар. Это красивая дорога, короткая и довольно легкая. Хотя совсем безопасной ее не назовешь: тропинка проходит вдоль отвесного скального обрыва, за которым только студеное море. Здесь не место ни малышам, ни пьяным, ведь проще простого оступиться и упасть.

К счастью, Оддни после сна освежилась, хотя от нее все еще пахнет выпивкой и глаза мутноваты. Когда мы познакомились, мы сначала пили вместе, но я уже почти год веду трезвый образ жизни, хотя и не хвастаюсь этим. Год – это мало, и я не сказал бы, что это привело к таким большим переменам, как считают некоторые.

Наверно, я не так уж много выпивал, чтоб эти перемены сразу бросались в глаза. Я никогда не пропускал работу, никогда не давал другим, кроме Оддни, видеть меня пьяным в стельку. В загул я уходил только дома по выходным, в одиночестве перед телевизором. И никогда это никому не мешало. Хотя я подозреваю, что иногда по понедельникам от меня исходил запах, но мне об этом никто не говорил.

А Оддни все еще выпивает. Я хочу, чтоб она бросила сама, а не из-за меня.

– Нормально все, – говорит Оддни, когда я пытаюсь взять ее под руку в тот момент, когда мы отправляемся на прогулку.

Я знаю, почему пил сам, но не могу толком ничего сказать насчет Оддни, хотя мы с ней вместе уже больше года. Мне кажется, мы с ней еще так мало времени вместе и до сих пор знакомимся друг с другом. Судьба свела нас, когда Оддни позвонила к нам в мастерскую, чтоб обновить старое кресло. Я иногда занимался такими заказами: давал старым вещам вторую жизнь. У меня работает обойщик мебели, который способен за небольшую сумму буквально сотворить чудо. Кресло, которое привезла Оддни, представляло классический образец исландского дизайна. Качественно сделанная вещь, и чинить ее – одно удовольствие. Я расстарался, тщательно все зашлифовал, нанес олифу, и оно стало как новенькое.

Пока работа шла, мы с Оддни познакомились. Ей было интересно, чем я занимаюсь, ей хотелось смотреть, как я наношу олифу, и она долго обсуждала материал для обивки. В конце концов выбрала голубую материю с узором.

Когда она приехала забирать кресло, она, к моему удивлению, предложила пропустить где-нибудь стаканчик. «Надо это отметить», – объяснила она.

И мы отметили. Ох как мы отмечали!

– Мне надо вот с ними поговорить, – заявляет Оддни и убегает. В сумочке у нее фляжка, к которой она время от времени прикладывается.

Толпа останавливается, и я смотрю на залив. Солнце еще высоко, хотя в это время года оно заходит быстро. Поверхность моря омыта лучами, плеск волн сливается с криками чаек. Я вдыхаю его запах: как следует наполняю легкие прежде, чем выдохнуть.

– Триггви?

Я немного в стороне от остальных, и ко мне подходит Эстер.

– Красиво здесь, – говорю я.

– Да. – Эстер откашливается. – Ну… Как Оддни в последнее время?

– Как?

– Да. По-моему, она… – Эстер вздыхает. – Как будто пить стала больше. Тебе так не кажется?

Я не знаю, что и ответить. А она и впрямь стала больше пить?

– Я не уверен, – произношу я.

– Ну, вы, конечно, вместе не так долго. – Эстер понимающе смотрит на меня. – Прости, я не то хотела сказать… Я хочу сказать: тебе, наверно, трудно судить…

– Наверно. Год – это мало.

– Да, конечно, – кивает Эстер. – Просто… Я боюсь, Оддни плохо восприняла…

– Что именно?

– Ну, насчет фирмы. – Эстер трет переносицу. – Ее никто не собирался оттуда выживать. Но я подумала, что, может, для нее лучше, если это не будет над ней висеть. Оддни же никогда… Ну, как бы выразиться? Никогда не интересовалась бизнесом, ведением дел. Мы с Ингваром оба работали там временно. Я даже не помню, когда Оддни в последний раз являлась на заседание правления фирмы.

– Да, конечно.

– Так что я думаю… мы думаем, что, может, ей захочется просто забрать свою долю в бизнесе деньгами и… и поехать в путешествие или что… – продолжает Эстер. – Это ведь не такая плохая идея?

– Нет-нет, – заверяю я. – Вовсе нет.

– Ты мне сообщишь, если ситуация ухудшится?

Я киваю, наблюдаю за Оддни, которая идет чуть впереди, и замечаю по ее походке, что она слишком уж часто прикладывалась к своей доброй фляжке.

Порой я думаю, что, наверно, в юности между детьми в этой семье что-то произошло. Почему двое из них так близки, и у них нет друг от друга секретов, а Оддни – такая, какая есть. Она ведет себя как подросток-бунтарь.

Я совсем не понимаю брата и сестру Оддни – этих Ингвара и Эстер. Они вежливы и приветливы, этого не отнять, но у меня всегда такое ощущение, что за оболочкой там что-то бурлит. И что в воздухе как будто повисли невысказанные слова.