– Номер пять: швейцар колледжа Ньюбери. Ух, настоящий великан-людоед. Я была на год младше остальных первоклассниц и боялась бы его в любом случае, даже если ему не было бы до меня дела. Но он меня ненавидел, а все потому, что я читала по-немецки и он считал моего учителя шпионом. Пять пунктов есть, правильно? Номер шесть: высота. Я боюсь высоты. Из-за того, что в пять лет старшие братья привязали меня к водосточной трубе на крыше нашего замка и забыли на весь день. Им потом здорово влетело розгами, всем пятерым. Семь: призраки, то есть я имею в виду конкретного призрака, а не семерых. Хотя тут ему меня не достать. Может, из-за этого призрака я и темноты боюсь.

Королевна запила свои невероятные откровения очередным глотком чая. Мэдди с растущим изумлением смотрела на нее. Девушки по-прежнему сидели глаза в глаза, подперев подбородок ладонями и поставив локти на стол, и вовсе не казалось, будто Королевна выдумывает. Похоже, она весьма серьезно отнеслась к неожиданной инвентаризации страхов.

– Номер восемь: попасться на краже винограда в теплице на огороде. За это тоже полагались розги. Конечно, все мы теперь слишком взрослые и для розог, и для того, чтобы виноград воровать. Номер девять: убить кого-нибудь. Нечаянно либо умышленно. Вот вчера, например, я спасла жизнь этому немчику или разрушила ее? Ты тоже в таких делах участвуешь, говоришь бойцам, где найти врага. Несешь ответственность. Ты об этом думала?

Мэдди не ответила. Она думала, и не раз.

– Может, после первого раза становится легче. Номер десять: заблудиться. – Тут Королевна обмакнула в чай последний кусочек булки и посмотрела в глаза Мэдди поверх чашки. – Вижу, ты настроена скептически и не склонна верить ни единому моему слову. Может, я и впрямь не слишком тревожусь из-за призраков, но на самом деле боюсь заблудиться. Ненавижу в одиночку ходить по аэродрому и пытаться что-нибудь тут найти. Все эти бараки Ниссена^[14] выглядят совершенно одинаковыми. Господи, их же тут штук сорок! А рулежные дорожки и приангарные стоянки чуть не каждый день меняются. Я пыталась использовать в качестве ориентира самолеты, но они постоянно куда-то деваются.

Мэдди засмеялась.

– Я вчера пожалела этого Ганса, когда он заблудился, – призналась она, – хоть и знаю, что не надо бы. Но я слишком часто видела, как наши пилоты тоже плутают во время первых полетов над Пеннинами. Казалось бы, невозможно спутать Англию с Францией. Но кто знает, что творится в голове, когда всех твоих товарищей перестреляли и ты летишь на подбитом самолете. Может, это был первый полет паренька в Англию. Мне было его очень жалко.

– Да, и мне тоже, – тихонько сказала Королевна и допила остатки чая залпом, будто виски.

– Как все прошло на допросе? Тебе тяжело пришлось?

Королевна таинственно прищурилась.

– Неосторожные слова могут стоить жизней. Я поклялась ничего не рассказывать.

– Ох, – покраснела Мэдди, – конечно же. Извини.

Радистка выпрямилась. Посмотрела на свои уже небезупречные ногти, пожала плечами и провела ладонью по волосам, убеждаясь, что прическа по-прежнему в порядке. Потом встала, потянулась и зевнула.

– Спасибо, что поделилась со мной булочкой, – сказала она, улыбаясь.

– Спасибо, что поделилась своими страхами!

– А вот за тобой еще должок остался.

И тут завыла сирена воздушной тревоги.

Ормэ, 11.XI.43, Дж. Б.-С.

Не часть этой истории

Я должна записать, что случилось вчера вечером во время разбора моего отчета: уж очень забавно вышло.

Энгель раздраженно хлопнула по столу стопкой листков гостиничной бумаги с моими записями и сказала фон Линдену:

– Нужно приказать ей, чтобы изложила, как познакомилась с Бродатт. Все эти истории насчет первых операций с радаром – устаревшая чушь.

Фон Линден издал странный звук, как будто слегка дунул, чтобы затушить свечу. И Энгель, и я дружно уставились на него, словно у гауптштурмфюрера вдруг выросла пара рогов. (Это был смех. Губы фон Линдена не растянулись в улыбке – думаю, лицо у него сделано из гипса, – но он явно рассмеялся.)

– Фройляйн Энгель, вы не изучали литературу, – заметил он. – А эта англичанка изучала структуру построения романа. Она использовала интригу и намеки.

Любо-дорого, как вытаращилась на него Энгель! А я, конечно, не упустила случая продемонстрировать взыгравшую во мне гордость Уоллеса:

– Я не англичанка, невежественный немецкий ублюдок, я ШОТЛАНДКА.

Энгель дисциплинированно отвесила мне пощечину, заставляя замолчать, и сказала:

– Она пишет не роман, а показания.

– Но использует при этом литературные приемы и техники романа. И знакомство, которое вы упомянули, уже состоялось: вы посвятили последние полчаса чтению его описания.

Энгель принялась судорожно перекладывать листы, ища то, о чем сказал начальник.

– Разве вы не узнаете ее на этих страницах? – подсказал фон Линден. – Впрочем, возможно, и нет. Она распространяется о своих блестящих навыках и храбрости, которые ни разу нам не демонстрировала. Она и есть молодая женщина, называемая Королевна, радистка, которая помогает захватить самолет люфтваффе. Наша пленная английская шпионка…

– Шотландская!

Пощечина.

– В общем, наша пленница пока не расписала подробно обязанности радистки, которые исполняла на аэродроме в Мейдсенде.

Да, он хорош. Ни за что на свете не подумала бы, что гауптштурмфюрер СС Амадей фон Линден «изучал литературу». Даже если бы посвятила размышлениям о нем миллион лет.

Потом он захотел узнать, почему я решила писать о себе в третьем лице. Хотя, знаете, пока он не спросил, я даже не заметила, что так делаю.

Простой ответ заключается в следующем: потому что я рассказываю всю историю с точки зрения Мэдди, и ввести точку зрения другого персонажа было бы нелепо. Гораздо легче писать о себе в третьем лице, а не пытаться излагать события со своей колокольни. Так можно избежать возвращения всех мыслей и чувств, которые у меня когда-то были. Можно писать о себе поверхностно, принимая себя не всерьез или хотя бы не более всерьез, чем принимала меня Мэдди.

Но, как указал фон Линден, я даже имени своего не использовала, вот Энгель и не разобралась.

Есть и настоящий ответ.

Наверное, дело в том, что я больше не Королевна. Себе прежней я с удовольствием врезала бы по физиономии, стоит только подумать, какой ревностной, уверенной в своей праведности и вызывающе высокопарной я тогда была. Уверена, многие испытывали по отношению ко мне те же чувства.

А теперь я стала другой.

Впрочем, меня действительно называли Королевной. На базе у всех были дурацкие прозвища (точь-в-точь как в школе, помните?). Иногда меня называли Шотландкой, но чаще Королевной. Это из-за Марии Стюарт, королевы Шотландии, еще одного моего прославленного предка. Умерла она нелепо. Хотя все они умирали нелепо.

Сегодня у меня должна закончиться бумага. Пока мне дали еврейскую книжку рецептурных бланков, а со временем подыщут что-нибудь более приемлемое. Я раньше и не знала, что такие бланки вообще существуют. Наверху значится имя врача, Бенджамин Зильберберг, а внизу – желтая шестиконечная звезда и предупреждение, что по закону еврейский доктор имеет право выписывать лекарства только своим соплеменникам. Предположительно, Зильберберг больше не практикует (предположительно, его отправили в концлагерь), вот почему книжка оказалась в руках гестапо.

Рецептурный бланк!

1 Мой фюрер (нем.).

2 Партизаны маки (фр.).

3 Сопротивление (фр.).

Я сделала и менее злобный вариант:

Когда я писала это, то имела в виду обычный вечер выходного дня, но нарисовавшийся в голове сценарий навел на мысли про Мату Хари на задании. Интересно, Энгель жилось бы счастливее, будь она шпионкой, блестящей и смертоносной? Просто не могу примерить на нее другую роль, кроме роли Педантичной Гадины-служаки. К тому же уверена, что мрачные последствия провала миссии спецагента не покажутся желанными ни одной живой душе.

Меня подмывало выписать рецепты Уильяму Уоллесу, Марии Стюарт и Адольфу Гитлеру, но я не смогла придумать ничего настолько умного, чтобы не жалко было тратить бумагу попусту, учитывая неизбежность наказания.

А себе я бы в первую очередь прописала кофе. Потом – аспирин. У меня высокая температура. Это не столбняк (от него нам делали прививки), а, возможно, заражение крови; не думаю, что те булавки были такими уж чистыми. Одну из них я нашла только через некоторое время после того, как повытаскивала все остальные, и теперь место, где она была, очень болит (и некоторые ожоги меня тоже немного беспокоят, в первую очередь те, что на запястье: они трутся об стол, когда я пишу). Так что, может, я тихо скончаюсь от заражения крови, избежав казни посредством керосина.

Эффективного способа убить себя при помощи портновской булавки не существует (ведь гангрену эффективным способом не назовешь). Я долго ломала голову, пытаясь его изобрести, потому что булавки у них валяются где попало, но все зря. Тут ничего дельного не придумаешь. Хотя булавкой можно открывать замки. Когда нас обучали, я очень любила уроки, где показывали методы взлома. А вот не увенчавшаяся успехом попытка применить их на практике мне не слишком понравилась: замки-то я открываю хорошо, но выбираться из зданий не очень умею. Наши тюремные камеры – это всего лишь номера отеля, зато охраняют нас не хуже, чем членов королевской семьи. К тому же есть еще собаки. После истории с булавками мои тюремщики постарались, чтобы я не могла ходить, если мне все-таки удастся выбраться в город. Не знаете, где учат, как лишить человека возможности передвигаться, не ломая ему ноги? Может, в какой-то специальной нацистской школе нанесения телесных повреждений? Как и прочие мои травмы, эти зажили, через неделю только синяки остались, и теперь меня постоянно обыскивали, чтобы убедиться, что я не припрятала ничего металлического. Вчера я попалась на попытке засунуть в волосы сломанное перо авторучки (конкретных планов на него у меня не было, просто на всякий случай: никогда не знаешь, когда что пригодится).

Ой, я часто забываю, что пишу не для себя, а вымарывать все это уже слишком поздно. Гнусная Энгель вечно выхватывает у меня записи и поднимает тревогу, если видит, как я стараюсь что-нибудь зачеркнуть. Вчера я попыталась вырвать и съесть страницу, но Энгель успела раньше. (Это было, когда я бездумно упомянула техническую базу в Суинли. Борьба с этой дамочкой даже как-то бодрит. На ее стороне преимущество свободы, но я куда более изобретательна. К тому же готова пускать в ход зубы, а она таким брезгует.)

Так на чем я остановилась? Гауптштурмфюрер фон Линден забрал все, что я вчера написала. Поэтому, если я тут повторяюсь, ты сам в этом виноват, холодный бездушный немецкий выродок.

Мисс Э. мне напомнила: «И тут завыла сирена». Умная девушка, такая внимательная.

Теперь она забирает у меня каждый лист и читает написанное, стоит мне только закончить. С рецептами получилось весело. Интересно, у нее будут проблемы, если я упомяну, что она сама сожгла несколько листов, чтобы от них избавиться? Будешь знать, как со мной ссориться, дежурная охранница Энгель.

Я уже и так, сама того не ведая, устроила ей неприятности, когда написала о ее сигаретах. Когда Энгель на дежурстве, курение под запретом. Похоже, Адольф Гитлер объявил табаку вендетту, находя его гадким и отвратительным, и потому военным полицаям с приспешниками нельзя дымить на работе. Но вряд ли условие так уж строго соблюдается, если не считать тех учреждений, которыми руководит столь одержимый солдафон, как Амадей фон Линден. На самом деле, стыд ему за это и позор, ведь горящая сигарета – очень полезный инструмент, если твоя работа заключается в том, чтобы добывать информацию из агентов вражеской разведки.

Пока преступления Энгель настолько незначительные, от нее не избавятся, ведь ее трудно заменить, поскольку она обладает целым комплексом талантов (в этом мы с ней немного похожи). Но ее проступки постоянно попадают в категорию «неподчинение приказам начальства».

Зенитчица

Завыла сирена воздушной тревоги. Головы всех присутствующих задрались в изнеможении и смятении к непрочному потолку столовой, словно сквозь него можно было увидеть небо. Потом люди повскакивали с позаимствованных в церкви складных деревянных стульев, чтобы выйти на новую битву.