Философ Артур Шопенгауэр предположил^[17], что «частичное или полное отсутствие памяти» можно считать «безумием». Мы изо всех сил пытаемся скорректировать нарратив о нашем прошлом, о себе. Наиболее жестоким является ассоциативный аспект памяти. Всего лишь легкий след определенного запаха может отправить наше сознание в прошлое – к тому или иному месту или к человеку. Иногда это прекрасная прустовская перспектива^[18]. Но в случае горя такая связь может оказаться разрушительной.

Сойдя с самолета и отправившись в лабораторию к Дейссероту, я чувствовал, что нахожусь в конце пути. Я потратил годы на подавление своего горя, уехав в далекий город. Я был слишком связан со своим горем, ассоциировал себя с ним так, что идея уйти от него казалась мне такой же невероятной, как сбрасывание собственной кожи.

Как я теперь понимаю, поиск возможных способов лечения во многом был продиктован не только надеждой «справиться» с горем, но и желанием удержать его. Разыскивая решение, я лелеял свое горе. Действительно ли я верил, что смогу удалить свои воспоминания? Имело ли это значение? Поиск решений успокаивал. Это соответствовало известным мне общественным принципам: то, что нарушает порядок, является проблемой, а что следует делать с проблемами, если не устранять их? Рассматривая свое горе как задачу, с которой требуется разобраться, я вернул себя в то время, когда мама еще не умерла, – в период действия и возможностей, а не опустошенности и непонимания, что делать.

Я исследовал и исследовал, и в моем сознании в качестве возможного решения проблемы возникла оптогенетика. Я был убежден, что если смогу избавиться от воспоминаний, то смогу избавиться и от самых болезненных аспектов своего горя. Дейссерот понятия не имел, чего я от него ожидал, но, когда я съехал с автострады 101, каждая миля придавала мне уверенность в том, что каким-то образом все это должно сработать.

По дороге я заехал на заправку. Вдалеке пронесся поезд BART^[19]. Задолго до того, как мы узнали о меланоме, я как-то раз поехал с мамой на поезде: около 3:30 утра «Амтрак»^[20] отправлялся из Спокана в Сиэтл, рядом с которым жили бабушка и дедушка. Поездка заняла около восьми часов. Сырой и медленный поезд был почти пуст; кондуктор несколько удивился, компостируя билеты маме, брату и мне – словно интересуясь, что мы делаем. Но мама любила ездить на поездах и хотела, чтобы ее дети разделили это увлечение. Возможно, все было так же просто. И это воспоминание я тоже не мог вынести.

Я вернулся на шоссе и подумал о той ночи, когда она умерла, и о том, как сильно мне хотелось избавиться от этого воспоминания. Безжизненное тело на кровати превратилось в ее главный образ.

Как и ежедневно после смерти мамы, я пытался упорядочить свои воспоминания, переписать их, а вскоре – как я надеялся – найти способ забыть их. Но пока я ехал, они продолжали пролетать перед моими глазами, как пейзаж за окном, а настоящий момент колебался и смягчался здесь, в конце этой линии, – такой же хрупкий, как и прежде.

Глава 1
Может ли горе быть формой расстройства?

Многим из того, что, как нам кажется, мы знаем о горе, мы обязаны Фрейду. В 1915 году он жил в Вене; империя Габсбургов воевала тогда с Великобританией, Россией и Францией. Среди пациентов, с которыми он занимался психотерапией, хватало богатых русских, бежавших из страны, но по мере того, как разгоралась Первая мировая война, клиентов становилось все меньше, а времени – все больше.

Опираясь на три десятилетия психоанализа, Фрейд сформулировал идею «работы» скорби в труде «Скорбь и меланхолия»^[21], согласно которой «скорбь побуждает „я“ отказаться от объекта, объявив его мертвым»^[22]. Лучше всего скорректировать свою жизнь и построить новые отношения. Затем можно двигаться дальше. «Фактически же „я“ после завершения работы скорби вновь становится свободным и безудержным», – писал Фрейд. «Победу одерживает уважение к реальности».

Фрейд также подчеркивал, что реакция горя может возникнуть не только из-за смерти человека, но и из-за потери места, идеала или взгляда на мир. Во всех случаях, хотя в этом нет вины скорбящего человека, если он недостаточно занят своей «работой», он рискует столкнуться с психологическими и физическими проблемами. И все же не все справляются с горем. В некоторых случаях, например, у тех, кто винит себя в утрате, горе может не утихнуть никогда – то, что Фрейд назвал «патологической формой» скорби^[23].

Возможно, сам Фрейд страдал именно так, когда в 1920 году от испанского гриппа умерла его дочь Софи^[24]. Даже спустя почти десять лет после ее смерти в письме к швейцарскому психиатру^[25] Людвигу Бинсвангеру он заявлял, что его горе «безутешно» и что он сохраняет постоянную связь с ней. Однако в целом за столетие, прошедшее с момента публикации работы «Скорбь и меланхолия», на Западе, похоже, возобладало относительно простое представление о горе: со временем человек отделяет себя от того, что или кого он потерял.

В 1940-х годах немецко-американский психиатр Эрих Линдеманн также выделил «патологическое» или «острое горе» – частично опираясь на описанное Фрейдом понятие патологического горя, которое тот отличал от обычного. Он определял его по наличию физической боли, одержимости умершим, чувства вины и враждебности, а также по изменению поведения. Линдеманн тоже отделял этот вид горя^[26] (особенно при интенсивном переживании этих симптомов) от обычного^[27].

Примерно два десятилетия спустя, в 1960-х годах, летальность горя стала очевидной, когда несколько количественных исследований показали, что чувство тяжелой утраты укорачивает жизнь. В работе «Смертность вдовцов»^[28], опубликованной в 1963 году в журнале The Lancet, были проанализированы данные почти пяти тысяч пожилых вдовцов Великобритании за пять лет. Авторы пришли к выводу, что в течение шести месяцев после утраты вдовцы умирали «значительно чаще», чем женатые мужчины, – что, вероятно, объяснялось их горем. К аналогичному заключению пришло проводившееся в течение шести лет исследование, результаты которого были опубликованы в 1967 году в British Medical Journal в статье под названием «Смертность при тяжелой утрате»^[29]. В начале этой работы приводится двустишие английского литератора Генри Уоттона^[30]:

Сначала умер он; ей не понравилось
Жить без него, и в свой черед преставилась^[31].

Несмотря на всю важность такой информации, явный вывод о том, что горе может сократить жизнь, как оказалось, не особо вдохновил людей на его масштабное социальное переосмысление. Процесс скорби у пациентов и отношение врачей к нему, похоже, практически не изменились. Прошло не так много времени с середины XX века, когда людям Великого поколения^[32] предписывалось сдерживать эмоциональные переживания и слова о горе и утрате в значительной степени подавлялись. Даже после появления понятий патологической скорби Фрейда и патологического горя Линдеманна большинство ученых – и культурное мышление в целом – по-прежнему считали горе обычным синонимом печали, не поддающимся лечению, – состоянием, которое нужно просто пережить, причем обычно в одиночку.

Но в 1990-х годах социолог Холли Пригерсон, опираясь на Фрейда и Линдеманна (и в некоторой степени на британского психоаналитика Джона Боулби с его «теорией привязанности»^[33]), предположила, что определенный тип горя действительно может оказаться патологическим и не все и не всегда могут с ним справиться.

Получив кандидатскую степень по социологии в Стэнфорде, Пригерсон поступила в постдокторантуру в Западный научно-медицинский психиатрический институт в Питтсбурге. На еженедельных встречах психиатры и исследователи обсуждали реакцию некоторых пациентов, переживших тяжелую утрату, на обычные методы лечения депрессии – например, психотерапию и прием антидепрессантов. Даже когда депрессия отступала, «симптомы горя» у них, как ни странно, не проходили. Пригерсон пришла к выводу, что такое горе является чем-то большим, нежели простая печаль, и отличается от депрессии.

На одной из своих еженедельных встреч^[34] с психиатрами и руководителем лаборатории Пригерсон подняла этот вопрос: депрессия уходила, а горе – нет. Позднее она и три ее соавтора отмечали в статье в журнале Annual Review of Clinical Psychology, что присутствовавшие психиатры по большому счету проигнорировали ее сообщение; по ее словам, они настаивали на том, что «высокий уровень горя пациентов не вызывает озабоченности у психиатров», поскольку «он не указывает на какую-либо тревожную реакцию на тяжелую утрату».

По сути, доминировала идея^[35] о том, что любое горе – это «нормальная, если не здоровая, адаптивная реакция на потерю», как писала Пригерсон с соавторами. Однако, когда одного из психиатров попросили доказать это – то есть предоставить подтверждения тому, что «интенсивное горе является безобидным», – он признался, что не знает о таковых, и предложил Пригерсон изучить возможные различия в симптомах между горем и депрессией, связанной с тяжелой утратой.

Депрессия, тревожность и последствия утрат уже исследовались, но симптомы интенсивного, хронического, разрушительного горя, которое Пригерсон решила считать совершенно отдельным опытом, казалось, требовали более глубокого изучения.

В свете этого я по-новому взглянул на свое собственное горе. Бывает горе, которое не ослабевает. Которое не меняется. Постоянное, острое, меняющее жизнь. Мне казалось, что мало кто уделяет ему должное внимание. В то же время трудно было поверить, что о горе – древнем и фундаментальном состоянии человека – можно выяснить что-то новое.

Итоговый вывод вызвал немало споров. Что, если некий вид горя настолько изнурителен и длителен, что действительно является расстройством? Можно ли такое горе частично вылечить с помощью какой-нибудь специализированной терапии? В частности, с помощью фармацевтических средств?

В 1997 году Пригерсон и Пол Мациевски^[36] (ныне специалист по биостатистике в медицине и радиологии) организовали конференцию, чтобы разработать критерии для этой формы горя. Участники двухдневного семинара, где присутствовали, в частности, нозологи^[37], эксперты по посттравматическому стрессовому расстройству (ПТСР) и депрессии, психиатры Кэтрин Шир и Марди Хоровиц, пришли к выводу, что предварительные данные действительно подтверждают необходимость выработки критериев для диагностируемой с медицинской точки зрения формы горя.

Американская психиатрическая ассоциация (APA) публикует список официально признанных и диагностируемых расстройств под названием «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (DSM)^[38]. DSM информирует о способах диагностики заболеваний и о том, покрывает ли их страховка, и сильно влияет на то, одобрит ли Управление по контролю качества пищевых продуктов и лекарственных средств (FDA)^[39] соответствующие лекарственные препараты и методы лечения.