– И революция – гуппи, что ли?

Волк пожал плечами:

– Вот видишь, насколько это широкое понятие.

– Как-то притянуто.

– Ничуть, моя волчица, ничуть. В имени наша судьба. Смени имя, и судьба твоя изменится.

– А как зовут тебя?

– Вольф, – рассмеялся волк. – Просто Вольф. Люпус, Ликос, Влк, Фалькас – я тот, кто я есть,и никто иной. Твоя бабушка тоже могла бы носить моё имя – она точно никогда не отправила бы тебя через лес с тухлыми пирожками.

* * *

Рано утром Марианну разбудил аромат свежесваренного кофе. Она открыла глаза, сначала в мутной сонной пелене увидела фарфоровый кофейник с пасторальными пастушками, две изящных чашечки и тонко нарезанный штрудель с яблоками, потом – морду волка, виноватую, но с хитрыми огоньками в глубине янтарных глаз.

– Никакого мяса, – заверил он. – Только яблоки и корица. Ешь, волчица, для тебя пёк.

Марианна отодвинула поднос.

– Сначала скажи, зачем ты это сделал?

Волк отвернулся и со вздохом опустился на пол. Теперь она видела только его крепкие плечи и затылок с торчащими ушами.

– Бабуля старела. Она сделала десятки пластических операций, правильно питалась, занималась спортом и регулярно… молчу, молчу, об этом ни слова… Это давало результат снаружи, но внутри… Она старела. Ты не представляешь, как это грустно, когда стареет дорогой тебе человек. Настал день, когда она привела в порядок дела, написала завещание и распоряжения о своей смерти. Когда нотариус ушёл, мы остались одни, вот тогда она и попросила меня об этом. Настоящая волчица! Всю свою жизнь, всё своё состояние она отдала волчонку, тебе. Она хотела, чтобы и тело её съели те, кто её любит, а не безмозглые черви. Я просто добавил специй.

Снова волк держал волосы Марианны, чтоб они не падали в ночную вазу, и гладил её содрогающиеся плечи.

– Что ж у тебя такой желудок слабый? Я думал, ты уже привыкла. Это всё от неправильного питания, – приговаривал он, и от этих слов её кашель становился ещё надсаднее.

Пока Марианна приходила в себя, волк куда-то исчез, потом появился снова, с небольшим узелком в лапах.

– Вот, – сказал он, глядя в сторону. – Я взял немного еды на первое время… Почти, волчица, но мне пора уходить.

– Почему? Зачем? – удивилась Марианна.

– Ну, знаешь, я не могу быть уверен, что гибель бабушки не повесят на меня. Очень не хочется стать новым чучелом в Вольфенбюттеле.

– Ты же сказал, что есть бумага, заверенная нотариусом…

– Должна быть, бабуля так сказала, но я её не видел. Да и будет ли она иметь какой-то вес? Много ли стоит в нашем богоспасаемом герцогстве жизнь какого-то волка? Лучше мне в лес податься, целее буду.

– Постой, а как же я?

– Ты же сама говорила, что мы разных видов.

– Ты убедил меня в обратном!

– Чего не сделаешь ради красивой женщины.

Марианна бросилась на него с кулаками. Волк бросил узелок, на пол, в нём что-то несъедобно звякнуло, и обхватил её лапами.

– Успокойся, волчица, я шучу. Конечно, мы с тобой волки, только другим об этом знать не надо, – Он прижал её голову к груди и тихо-тихо сказал в ухо: – Я покручусь неподалёку, пока всё не успокоится, а потом буду рядом. Захочешь меня увидеть – позови.

– Как?

– Свечку на окно спальни поставь, и я сразу прибегу. Этот дом теперь твой. Приду, если не одичаю… В лесу поговорить не с кем.

Мариана высвободилась из его лап.

– Значит, ты говоришь, что моя мама – гуппи…

– Да, волчица, будь с ней настороже…

Марианна молча, приподняв бровь, смотрела в жёлтые глаза волка. Он озадаченно нахмурился, потом ухмыльнулся во всю свою зубастую пасть:

– Ухи захотелось?

Подхватив узелок, он выскочил из спальни и поскакал вниз.

– Для тебя – что угодно, волчица! – услышала Марианна его крик перед тем, как хлопнула дверь.

Юлия Рубинштейн. ЖАРЕНЫЙ ПЕТУХ

От тычка Веденин чуть не упал лицом в чувал.

– Не ворохайсь, страдник! Где кошель заныкал?

Тычок был недвусмыслен – Мартемьян сразу понял, что это ствол. Замер, перестав накладывать дрова в топку. Самостоятельная работа по геологическому строению Северного Урала оборачивалась скверно.

Еще раз, в затылок:

– Н-ну?

Послышался голос Олека:

– Онуфрий Алферыч, везде поискали?

Грузно повернулся позади Онуфрий:

– Цыть, поганец! Не то и тебя!

Мартемьян перевел дух. Стало ясно: попутчик что-то потерял. Всей-то избы – две на две сажени, да лаз на чердак, где в сезон коптят рыбу или птицу. И их четверо, пересиживающих вьюгу, что бушует второй день. Сам добрался вчера еле-еле, а эти трое уж сидели тут: зырянин Олек, приказчик купца Норицына; Нядми, самоед-охотник; Онуфрий Алферович Колотыгин, до того гордый кержак, что со всеми и за стол не садился.

– Эй, птенец фармазонской, ниверситецкой, поворотись! Сымай одежу-то солдатску!

На Веденине была студенческая форменная тужурка – на зиму застревать тут никак не рассчитывал. Он расстегнул ремень с вензелем Императорской Горной Академии, и Онуфрий тут же ткнул стволом охотничьего «зауэра» в живот.

– Мягко, гля. Ну, дальше…

– Да что ищешь, жяажя? – спросил Нядми.

Держа «зауэр» на правой, старовер полез левой за пазуху.

– Во! – в руке его расправился почти до полу длинный узкий дерюжный мешок.

– И там… ничего?

– Не дури!

Одновременно ружьем водил по телу Мартемьяна, поддевал полы одежды, дергал штанины столичного пошива суконных брюк. Заставил и их спустить. Выявились вязаные кальсоны. Тоже пощупал дулом.

– Ну, закрой страмоту-то, невыразимые-то. Таперя разувайся.

– Ума решился… – прошептал Олек. Не понять было, относится ли это к Нядми или к Онуфрию. Сам Олек, да и Мартемьян, прекрасно знали: такой кошель – пояс старателя, туда ссыпают намытый золотой песок и носят, обвязав вокруг талии.

– Ты! Вчерась топил? И задвижку открывал. На крышу выкинул!

– Еще поищем, а, жяажя? – подал голос миролюбивый Нядми.

– Благим прикидываисси?

– А я тоже… – вскочил Нядми, и скуластое лицо его зарделось от обиды, а угольно-черные брови сошлись совсем. – Я ненец! По-русскому… человек! И ясак выплатил, и отношение о том имею! За что меня…

Олек кинулся сбоку, обхватил Нядми в охапку, тонкие губы сжались в нитку:

– Укокошит!

– …стрелить хошь? – отбивался охотник. – У царя нич-чя не брал, у тя не брал!

Длиннорукий, проворный Олек одолевал, затискивал ненца в угол.

– Молчи, дурной, всех из-за тебя…

– Вор у вора украл, – подначивал Онуфрий, – вор вора уклал…

– Онуфрий Алферыч! – наконец смог сказать внятно Мартемьян, уже одевшийся. – А вчера кошель был? Вы точно не в пути обронили?

Оглушительно бахнуло, избу заволокло пороховым дымом. В углу визгнули немужским дискантом. Потасовка распалась, Олек остался лежать, Нядми, тяжело дыша, вскочил.

– Ты его, я тебя, – наступал Онуфрий. Глаза его выкатились от ярости и от дыма, стали козлиными, бесцветными, лишь белки кровенели. – В угол, замри!

Стал раздевать Олека левой, не выпуская правой «зауэр».

– Эй, ты, птенец, помогай!

Мартемьян криво улыбнулся:

– Это уж вы сами, г-с-дин Колотыгин, нам тут вместе сидеть, пока не уляжется вьюга, так что…

Олек зашевелился:

– Ох… Свят, свят… Омель, что ли? – он пытался отползти от Онуфрия.

– Не поминай беса! – Нядми в углу сунул правую руку за пазуху, но освирепевший Онуфрий перехватил его движение, бухнул прикладом, как дубиной, тот свалился без чувств. Старатель обернулся к Веденину:

– Не дошло? Тебя…

Мартемьян слышал, что Омель – зырянский дьявол темных языческих мифов, исчадие глубин первичного океана, представление о котором, однако, поддерживалось наукой палеонтологией. И эта мысль нежданно, в один миг вернула ему способность к действию.

– Онуфрий Алферович! – сказал он со всей доступной рассудительностью. – Вы говорили о божьем промысле, обратимся же к нему!

В озверелых глазах промышленника словно что-то мигнуло. Мартемьян продолжал, стараясь, чтобы между словами нельзя было ничего вклинить, точно у лектора на кафедре:

– Знаю средство выявить вора, данное свыше еще во времена ветхого Ветхого Завета. Для этого необходима жертвенная птица, святые праведники обычно брали петуха, однако пятикнижие Моисеево разрешает при отсутствии такового замену любым экземпляром мужеска пола…

– Копченых-то тут запасено по пролету… – почти не шевеля даже губами, выдохнул Олек, и ресницы его затрепетали надеждой.

– Итак, возьмем зажаренную птицу, обращаю ваше внимание, Онуфрий Алфер-ч, приготовленную без посуды, поэтому ваше древлее благочестие отнюдь не оскорбляется. Споем над нею вместе любой из псалмов Давидовых, после чего возложим на нее десницы. У вора десница сразу почернеет и отсохнет.

– Грех против третьей заповеди. Сме-ерт-ный, – усмехнулся в бороду старатель.

– А потому еще раз обыщем всю избу, – согласно кивнул Мартемьян.

Разделили избу, кому где искать, и работа закипела. Мартемьян перебрал поленницу дров. Олек перетряхнул все до тряпочки на полатях. Нядми подвигал в красном углу икону, стоявшие возле нее корзины, где предыдущие ночевщики оставили запас муки и крупы. Онуфрий лишь зыркал пронзительно, а когда все до вершка было обыскано и чуть ли не просеяно, бросил:

– Полез за птицей, а вы чтоб ни гугу.

Перекладины лестницы на чердак гнулись и скрипели под шестипудовым телом. Возился там, возился, наконец спустился, держа ощипанную мерзлую тушку глухаря:

– Чтоб все как у праведников. Ты, самоед! – ткнул «зауэром», с которым не расставался, в сторону ненца. – Крещеный?

– Пустозерский отец-часовенник Васильем нарек, – готовно вытащил нательный крестик Нядми.

– Ну, лезь, проверь, все ль я посмотрел. Ты благой, на тебя призреет, – коротко дернул старатель вверх головой, но не стволом: ствол продолжал следить каждое движение Нядми.

Тот слазил, повозился и спустился.

– Ничего, однако. И на крышу не выкинуть, труба узкий, длинный.

– Теперь на меня глядите, – с этими словами старатель распустил пеньковую подпояску, сбросил и зипун, и поддевку, и верхнюю посконную рубаху, и штаны армячинные спустил – все до исподнего.

– Самоед, – указал стволом на Нядми-Василья, – а ну, сюда, охлопай меня, чтоб не перед одним господомГосподом, а и перед этими страдниками чисто.

Нядми исполнил приказ и подтвердил:

– Пусто, однако. Не врет.

Подошел к стене и вытащил кусок бревна, заменявший окно. В избу ворвался мороз вместе с резким зимним светом: метель кончилась. Ненец высунул лицо в проем и крикнул:

– Э-эй, медвежья лапа, Нядми свидетель, все саво, все ненец хороший!

Олек дернулся было:

– Поганские…

– Цыть! – притопнул, одеваясь, Онуфрий. – Ишь, облизьяна, угождать, глаза отводить! Уж замечтал за мое золото дочку хозяйску… На те шомпол, стряпай!

Обрубок бревна вернулся на место, начавшая уже размораживаться тушка была насажена на шомпол, как на вертел. Четверо обступили чувал и пели.

– С небес призирает Господь, видит всех…

Уголья мерцали рдяно, потом подернулись белым пеплом.

– …как мы уповаем на тебя-а-а… – затихли последние звуки псалма, и Мартемьян взял в руки шомпол с жареным глухарем.

– И как сказано Господом: я есмь огнь поядающий… – прикоснулся тушкой к углям, раздалось сильное шипение, взвился дым, – возложим десницы!

Первый хлопнул правой ладонью по жареному глухарю, шлепок вышел влажный, жирный. За ним Нядми – аккуратно, беззвучно, в одно движение. Онуфрий дотронулся, сложив ладонь горбом, будто опирался на нетолстую жердь. И наконец, Олек.

– А теперь ладони покажем небу!

Положил жареную птицу на стол и показал сосидельцам обе ладони. Правая выпачкана в жире и белом пепле. У Олека и Нядми правые ладони извачканы так же.

– Ну-с, г-с-дин Колотыгин?