– Да я что угодно для тебя сделаю, хочешь, пирогов твоих любимых напеку, рубашку вышью, только сходи и найди ожерелье.

Испугавшись, что плач услышат мать с отцом Власом, Данила успокоил сестру:

– Твоя воля, схожу. Но знай, в следующий раз сама отправишься ночью в лес к бесам и кикиморам. Сегодня, так уж и быть, выручу тебя. Но впредь помощи не жди.

Любаша бросилась брату на шею, расцеловала в обе щеки и убежала. Вот как на такую злиться?

Как только отец Влас отправился восвояси (наверняка дома его заждалась пухлая, грузная матушка Варвара, чьи щёки вечно вываливались из туго завязанного под подбородком платка), а все улеглись по перинам, Данила тихонько выскользнул за дверь.

Небо было почти чёрным, редкие бисерины звёзд рассыпались по небесному подолу, но света они давали мало. Злобно щерился месяц над зубьями леса, какие-то тени мельтешили в воздухе над горизонтом. Лес дохнул на Данилу влагой и сладковатым цветочным ароматом, чуть отдающим подпревшей травой.

Лес дышал, двигался, и Данила шёл в такт его дыханию. Темно было, хоть глаз выколи, но понемногу начали вырисовываться очертания кустов, деревьев и тропинка впереди. Тут и там что-то пробегало и исчезало за стволами деревьев, растворялось в темноте, не поймёшь, то ли зверь, то ли нечисть какая. Пару раз что-то заскрежетало за спиной, чьи-то пальцы потянули за рубашку, а мохнатая холодная лапа, совсем не похожая на еловую, провела по лицу. Но Данила был не из робких: лес любит пугать только тех, кто его боится. Над болотом чуть поодаль от тропы закружились, заметались едва заметные болотные огоньки: не то светляки, не то гнилушки комарьё высвечивают во мраке. Бабка Матрёна говорила, что это души умерших, которые забрели вот так же ночью в лес да сгинули в топи, поминай как звали. А вдруг клад? Нет, Матрёна говорила, что клад лес открывает лишь на Ивана Купала: как отыщешь папоротников цвет, как коснёшься им своих очей, так сможешь увидеть все клады, что прячет лес. Да только не любит нечисть с золотишком расставаться: только увидишь в зарослях папоротника заветный цветок, так начинают стращать, выть, хватать за одёжу, и не дай господь оглянуться: затащат нечистые в пекло, будут мучить и издеваться… А потом превратишься в такой же болотный огонёк на веки вечные, станешь сбивать с толку одиноких путников, тускло освещать зелёные мхи да кровавые капли брусники.

А вот и излучина. Ярко светит серп, тонкий и белый, а света холодного, мёртвенного много даёт. Вода только кажется чёрной: подходишь ближе к берегу, а она под лучами месяца всеми оттенками синего да зелёного переливается, будто камни самоцветные. Ни ветерочка, тихо и спокойно, изредка где-то в глубине леса робкая птица подаст голосок да сама же его и испугается: негоже рушить такую тишину, пусть лишь травы и скрип ветвей поют ночную песню.

Вот только ива, что склонилась над речной гладью, неспокойна: трепещут её длинные кудри, протянувшиеся до самой воды, слышится будто лёгкий девичий шёпот из-за ивовых листочков. Чу, показалось. Какая сельская девка отправится ночью на реку на иве сидеть?

Данила потянулся к воде, влага ласково обняла руку. Речное дно было мягким, тинистым, обволакивало пальцы, лелеяло кожу.

Вот только сколько бы Данила ни искал сестрино ожерелье, возле берега его не было. Пальцы обхватывали корни осотницы, веточки, что-то похожее на мелкую рыбёшку нырнуло сквозь пальцы. Прийти что ли завтра посветлу нырнуть поглубже или сорванцов соседских попросить поискать на дне злополучную безделушку?

В последний раз зачерпнув пригоршню ила, Данила почувствовал боль в ладони: что-то острое впилось в кожу. Подняв руку чуть ближе к лицу, он разглядел тонкую булавку, резвая струйка крови обагрила ткань рубашки. Со стороны ивы послышался громкий плеск, будто зверёк, сорвавшись с веток, упал в воду, и в то же мгновение вода возле берега забурлила. Из месива пены и ила вверх потянулась зеленоватая девичья рука и железной хваткой потянула Данилу вниз, в воду. Вот только Данила был не промах.

Резко подскочив, он ухватился за холодную влажную руку того, кто покушался на его жизнь, и резким движением вытащил злодея на берег. Перед ним лежала девица. На ней была длинная белая рубашка, влажные волосы прилипли к личику с тонкими чертами. Сложно было отвести взор от чуда чудного, что сидело на тёмной, влажной мураве, да только увидел Данила и похолодел: не было у девицы тени. Тусклый месяц давал достаточно света для того, чтоб от могучего Данилиного тела до самой воды пролегла чёрная тень, а вот от хрупкой пришелицы такой след не тянулся.

– Русалка, – только и смог выдохнуть Данила. Так и сел рядом с ней на муравку, глядел круглыми глазами и им же не верил. Прежде русалки жили только в Матрёниных рассказах: там мальца утащили от нерадивой матери, тут девка утонула от любви неразделённой, обернулась речной девой да возлюбленного своего чуть не придушила. Отмахивался Данила от бабкиных баек, говорил, мальцам рассказывай, а не мне, мужику. А оно вот как, бывают русалки, да ещё какие!

Увидев в его руках булавку, девушка спешно начала пятиться обратно в воду, но теперь уже пленницей была она сама. Крепко держал Данила свою прекрасную добычу, тонкое холодное запястье надёжно покоилось в его руке.

– Не мучай меня, – прошептала она, подняв голову и пристально посмотрев на парня.

В её глазах отражался месяц, подсвечивал малахитовую зелень бездонных, холодных очей. Русые волосы отдавали зеленью, на лице – ни капли румянца, даже губы не розовеют. Вся она холод и лёд речной, такой в январе отдаёт зеленью и синевой, когда полынь на Крещение рубишь. А вот в глазах пламя, в глазах огонь зелёный горит, и душе от того пламени теплее становится.

Данила застыл как каменный. Что-то ёкнуло в сердце, закололо, забилось, будто под рубахой проснулась резвая птица, забила крыльями, застучала когтями по коже. Так бы и сидел он на мураве до самого утра, смотрел бы на русалку да держал её тонкую рученьку, если бы не раздался снова тихий голосок:

– Отпусти меня, – из зелёных глаз по щеке покатилась слезинка, прозрачная, как родниковая капля, – не коли меня холодным железом. Больно моей сестре от железа, лёд по жилам разливается, страх сердце мёртвое охватывает. И без того тошно мне, без того жизни нет.

– Кто ты? Откуда? – Данила слегка ослабил хватку, но русалку не выпустил. Когда ещё доведётся на такую красоту насмотреться? Неужто все русалки так пригожи, неужто сам нечистый красу им такую дарит?

– Я не помню. Я не знаю, откуда я. Я когда-то была такой же, как ты, била во мне тёплая, живая кровь, я могла смотреть на солнце и вдыхать ветер, – голос русалки звенел, как ручеёк, струился в весеннем ароматном воздухе. – А теперь только ночью могу подниматься наверх. Нет больше в жизни моей радости. Да и жизни нет.

Со стороны реки раздались мелодичные голоса, вода у берега покрылась мелкой рябью.

– Сестрица, где ты? Сестрица!

Из воды тут и там показались девичьи головки в венках из кувшинок и ивовых ветвей. Бледны русалочьи лица, тонки их черты. Пригожи русалки, да новая знакомица, что на траве сидит рядышком, всех пригожее.

– Сестрицу нашу мучают, схватил живой нашу сестрицу!

Поднялись речные гребешки, помутнела вода у берегов. Загалдели птицы в кронах ближних деревьев, забилась рыба на мелководье. Полезла вода из берегов, угрожающе принялась затапливать мураву, двигалась всё ближе и ближе к Даниле, мгновение – поглотит водная пучина.

– Не трону я вашу сестру, – произнёс Данила, разглядывая добычу, – поговорю и отпущу.

– Обещаешь? – спросила русалка, и глаза её блеснули.

– Обещаю.

Отступила вода, вернулась река в русло. Лёг на дно ил, посветлели протоки, снова заиграли зеленью да синевой.

Данила протянул руку и мягко отвёл мокрые пряди от лица девы. Вот они какие, русалки. Кожа гладкая, холодная, волосы длинные, ниже пояса, в прядки цветы вплетены. Глазищи на пол-лица, смарагдовые, сверкают, как камешки на дне ручья в полдень.

– Что смотришь? Дырку проглядишь.

Осмелев, русалка заговорила едко, будто оса жалила.

– Да никогда не видел я русалок, думал, бабки детей стращают, чтоб не плавали в быстрых водах. А оно вон как, есть вы. Стало быть, и домовые с лешими быть могут.

Речная дева чуть склонила голову, улыбнулась. Видимо, уразумела, что не враг ей Данила.

– Я и сама не верила, что есть русалки. Думала, раз – и нет меня, умерла. А оказалось, что не будет покоя мне после смерти. Не заслужила.

– А где же ты жила человеком? Ты точно не из Покровки, я бы запомнил тебя.

Русалка покачала головой, печаль омрачила личико:

– Я не помню, откуда я, где жила, как звали меня. Река стёрла мои воспоминания, теперь я часть её. Такова расплата за грех, что сделала. Знаю лишь, что здешняя я – где утонули, там мы и остаёмся, пока не исчезнем. И недавно я тут, порядков всех русалочьих ещё не знаю.

Данила хотел промолчать, сжал руку в кулак, но вопрос сам сорвался с губ:

– А зачем ты так с собой? Почто в воду кинулась?

– А не твоё то дело! – обозлилась русалка, тряхнула волосами. – Хочешь убить меня – убивай, я на берегу ничего сделать тебе не могу, я только в реке сильна. Я давно смерти жду, да только теперь мне заслужить её надо.

Сказала и заплакала. Закрыла лицо ладошками, мокрые волосы, как змеи, заструились вокруг лица. Плач у русалки был надрывный, жалобный, будто треснувший колокольчик звенит, и сжалось сердце у Данилы, запекло внутри.

– Не стану я мучать тебя. Как и сказал – отпущу в реку. Только скажи мне, как тебе помочь?

Русалка отняла ладони от лица, всхлипнула.

– Не ведаю я того. Водяной нам того не скажет, не дурак он нас отпускать. Как простят нас, так становимся мы речным илом, опадаем на дно. А пока не простили – прячемся на дне, путников заманиваем на гибель. Тошно мне от такой доли, а не могу ослушаться. Водяной пристально следит за нами, – зеленоватая рука утёрла слёзы, нежная кожа светилась в темноте.

Данила приколол булавку к рукаву, выпустил руку девушки. Нежная, влажная кожа скользнула по ладони, будто рыбка выплыла из-под пальцев.

– Что ж, ступай восвояси. Да только помоги мне напоследок.

Глянула русалка пристально, да уже без страха – чего это чужаку от нечисти речной нужно?

– Что хочешь, всё сделаю. Раз ты слово сдержал, то и я сдержу, – ответила она, качнув головой.

– Ввечеру тут сестрица моя ожерелье обронила в воду, когда осотницу рвала у берега. Не видел ли кто из ваших алых бус?

Русалка задумалась на мгновение и, вскочив с муравы, рыбкой бросилась в воду, поминай как звали. Даже вода не шелохнулась за ней, будто нож в масло вошла в реку.

«Хитра, плутовка, небось теперь ни бус, ни русалки не увижу», – подумал Данила, но решил немного обождать. Сел на траву, погладил рукой влажные, ароматные травы. Запахли они на весь берег пряно да масляно, смешался их дух с влажным воздухом.

Уж устал Данила на берегу сидеть, думал, и вправду обманула его русалка. Только поднялся, чтоб восвояси идти, так и вышла русалка на берег, и в руке у неё были зажаты красные бусы.

– Передай сестрице и скажи, чтоб больше тут ввечеру не ходила. Тебя за своего признают теперь, не будут трогать, а вот её хотела одна из русалок в воду стащить, чтоб нашей стала. А то была твоя сестрица, станет моя.

– Спасибо, передам, – промолвил Данила и взял из холодных пальцев девушки украшение. – Главное, придумать бы, как ей это сказать, а то, как прознает про ваш народ, так первая побежит дознаваться, что у вас тут да как. Уж больно охоча до гаданий и тайн. Коль только прознает, что русалку на излучине можно найти, так мигом прибежит, всё дно вам истопчет, палками тину взбаламутит.

– Негоже человеку в нечистое нос совать, – серьёзно молвила русалка. – Чем человек дальше от нашего мира, тем счастливее. Не пускай к нам сестру. Да и ты лучше иди и забудь, что сегодня видел.