Знатная у Лукерьи изба, чисто, пахнет мёдом да травами. Кошки у печки греются, животы выставили вверх: одна рыжая, другая чёрная. Уютно тут у неё, травы сушатся, бутылёчки с настойками и отварами на полках стоят. А говорили, что бесы у Лукерьи полы метут, кашу кикиморы готовят, зелья домовые в печке варят. А так посмотришь – обычная изба. Ставни только сразу ведьма затворила, закатному солнышку дорогу прикрыла – воцарился в избе полумрак, заблестели в нём опасно кошачьи очи, сгустились тени в углах.

Никто не помнил, как появилась ведьма в Покровке, будто бы взялась из ниоткуда: нездешняя Лукерья, никто её родни здесь не припоминает, а гляди-ка, вот она живёт-поживает, колдунством промышляет. Плату никогда не требует, приносят люди кто что может, но коли зажиточный, а принёс на грош, так ведьма в долгу не останется: то болесть нашлёт на скотину али ребят малых, то жуки урожай сгубят вмиг, одни будылки из земли торчать будут. Потому и стараются сельские нести чего побольше да получше, мало ли, как ведьма их хозяйство оценит. Так, на всякий случай.

Усадила ведьма вдову, внимательно так смотрит:

– Чего пришла? За дочь узнать хочешь?

Не удивилась Акулина, а лишь порадовалась: правду сказывали, всё ведьма знает. Стало быть, поможет ей, мудростью своей поделится.

– Хочу, больше жизни хочу узнать, где кровиночка моя, – запричитала несчастная мать, слёзы запекли уголки глаз. – Помоги мне. Знаю ведь, что ведомо тебе, что мы знать не можем, что подручные твои могут узнать что угодно о любом человеке. Расскажи мне, где моя Дарья.

– Того я сказать тебе не могу, вдовица, да только ты сама узнать то можешь, – молвила ведьма. – Ты с нею кровью родной связана, а я твою дочь и не помню даже. Могу лишь сказать, что среди нечисти лесной нет её, у лесовиц да поляниц все сплошь лица одни и те же из года в год. Не видала я новых дев среди них. А вот среди речной нечисти можно твою дочку поискать. Я с нею не знаюсь, нечего мне в реке делать. А вот как по травы в лес хожу, так много всякого нечистого сброда вижу.

Акулина встрепенулась. Раз и ведьма так говорит, значит есть надежда найти дочь, хоть в последний раз на любимое лицо взгляд бросить да попрощаться. О большем мать несчастная и думать не смела.

– Как мне найти её среди русалок? Где мне её искать?

– Это ты вовремя пришла, вдовица, – молвила Лукерья с усмешкой. – Как раз под Русальную неделю. Позволено русалкам аж на семь дней и семь ночей из воды выходить да по воле гулять. Коли не успеешь в русальную неделю, так ещё Купальская ночь будет у тебя, но короткая она да жуткая, в такие ночи из дома лучше не выходить. Будут русалки по тропам лесным бегать, песни петь да путников щекотать. Коли на тебя дочь твоя набредёт, так и тебя защекочет, пусть ты ей и мать родная. Но есть средство одно…

Замолчала ведьма, будто осеклась, а сама хитро так на вдовицу поглядывает, очи жёлтые во тьме горят.

– Какое такое средство? Скажи мне, ничего не пожалею для тебя, – Акулина встрепенулась, как птичка, подскочила на лавке.

– А мне от тебя и не нужно ничего, вдовица, всё равно взять с тебя нечего, – Лукерья поднялась, прошла к полкам, где стояли глиняные горшки, чьи крышки были обмотаны полотном, и странные склянки, где сверкали настойки всех цветов и оттенков, светились в тусклом закатном мареве, что пробивалось сквозь ставни. Отрезала Лукерья кусок верёвки, которой травы перевязывала да под потолок вешала, чтоб сохли, достала обёрнутый в тряпицу воск. Из множества баночек высыпала в ступку молотые и порезанные травы-коренья, пестиком в кашицу размолола. И того отмерила, и этого да всё что-то приговаривает под нос, нашёптывает. Замерла Акулина на скамье и пошевелиться боится, колдунство боится спугнуть.

Растопила ведьма воск, замешала в него травы, вкатала нитку посредине – вышла у ведьмы свеча. Да непростая – зелёная, ароматная. Цветами луговыми пахнет, воском пчелиным, травками духмяными.

Протянула знахарка Акулине свечу да сказала:

– Намели соли да освяти в церкви, в том уж помочь тебе не могу, редко позволено мне в церковь ходить, лишь в святые дни. Ступай под вечер в первый же день Русалочьей недели в лес да поглубже иди, подальше от хоженых троп, но держись к реке ближе, они пуганые в первые дни, далеко от воды не ходят. Слушай внимательно каждый звук и крик, как различишь ауканье да песни, так черти солью круг вокруг себя и свечку мою зажги. Не вздумай круг тот покинуть: увидят тебя тогда русалки, сгинешь тотчас. Пристально разглядывай каждую, они после смерти сильно не меняются, зеленеют да бледнеют только, да в темноте перепутать можешь. Как заприметишь дочь свою, так, коли будет рядом бежать, можешь и в круг её затянуть, попрощаться. Только свечку держи над русалкиной головой, коль говорить с ней надумаешь или вести куда.

– Спасибо тебе, Лукерья, век помнить буду, – пролепетала Акулина, взяв трясущимися руками свечу, прижав к сердцу. – Измучалась я, извелась, света белого не увижу, пока не узнаю, что с моей дочерью сталось. А куда это русалку увести можно? Неужто позволено из леса её вывести?

– Говорят, что можно и увести. Коли найдёшь свою Дарью в первый же день, так можешь и в дом её забрать на всю неделю, пока русалкам разрешено по земле ходить. Держи свечку над дочериной головой да веди её за руку в избу, будь то хоть день, хоть ночь, никто вас не увидит. И помни, что дочь в срок обратно отвести в лес надобно – нельзя русалкам бродить по земле дольше недели.

– Буду помнить, все твои наказы выполню, дай бог здоровья тебе, – прошептала Акулина, но Лукерья только скривилась. Спохватилась вдова, небось, не по нраву ведьме-то о боге речи слушать. Кланяясь Лукерье и вытирая слёзы, Акулина вышла за ворота, пошла в сторону леса, всё оглядываясь да прищуриваясь.

Лукерья никогда ничего не делала просто так, от доброты душевной и тепла сердечного. Знала она, что где-то да ошибётся Акулина, что не стоит простым людям лезть к нечисти, будь она при жизни хоть десять раз родной и любимой. Забудет вдовица свечу зажечь али круг начертить, схватят её русалки. Сделается зло, расплескается беда. Для того такие, как Лукерья, и существуют на земле.

Но кровожадной и злой Лукерья не была, нет. Просто однажды, ввязавшись по детской глупости в колдовское дело, уже не могла идти на попятный. Захотелось ей парня одного приворожить, пригожего да из рода зажиточного. Сам бы на Лукерью он и не посмотрел, сколь красна бы она не была, знал, что можно кого повыше найти, чем сельская босая девка. Она и пошла к бабке старой, та уж ходила едва. А та возьми и скажи: «Коль хочешь приворот, так сама и делай его. Я уж стара, сил у меня нет. А ты молоденькая, всё получится у тебя». Рассказала, что да как делать, книгу колдовскую показала, да только без толку Лукерье та книга была: не знала девка грамоты. Ну древняя книга, ну дорогая небось, картинки в ней страшные, рисунки растений да костей людских. А вот самой попробовать приворот сделать, это дорогого стоит.

Тогда игрой это показалось, дуростью. Шептала глупая Лукерья за ведьмой слова, улыбнулась радостно, когда свечи вспыхнули. Уходила в тот вечер довольная от бабки, ещё бы, ведьмой стала. А та потрепала её по щеке ласково сухой коричневой рукой, даже платы не взяла. А утром, как проснулась Лукерья, увидела на перине рядом с собой чёрную книгу бесовскую. Померла та бабка ночью, даже не мучилась, хоть и поговаривают, что тяжко ведьмы уходят.

Раз в месяц на шабаше каждая ведьма должна отчитаться о том, что сотворила, кого погубила, кому жизнь попортила. Конечно, боясь неминуемой кары, Лукерья вредила как могла: сдаивала соседских коров, насылала на младенцев дурные сны да болезни, открывала дорогу в чужие избы кикиморам и мелким бесам. Не проходила и мимо соседских полей: делала закрутки на колосьях, чтоб побили урожай дождь или град, чтоб сгнило всё на корню. Да вот только детскими шалостями было это зло по сравнению с тем, что творили другие ведьмы: сживали со свету молодок да детей, снабжали отравой неверных мужей да обиженных невесток, насылали мор на скот. И не гнушались самой чёрной, самой губительной магии, разрывали по ночам старые могилы, доставали из домовин то, что требовалось для ритуалов: ногти мертвецов, венчики нательные, куски савана. Вот оно зло, вот, для чего ведьмы нужны. Такие злобства и не снились Лукерье, сама перед ними страх испытывала да знала, что придётся когда-то и ей таким руки замарать.

Лукерья же больше помогала, чем вредила. Вот перед прошлым шабашем пришёл мужик один, лица на нём не было: бледный, трясётся. Была жена у него – красавица, румянец во всю щёку, хозяюшка и певунья. Да вот стала хворать, бледнеть да иссякать: всего за одну луну превратилась в старуху, косы льняные выпали, щёки ввалились, как у покойницы. Легла на лавку да не встаёт, хоть лекаря веди к ней, хоть знахарку, все руками разводят, неведомая та хворь, но сильная, смерть за собой приведёт. Заподозрил мужик, что неладно дело, пришёл к Лукерье, говорит, знать хочу, кто жену мою изводит, кто порчу навёл. И дала Лукерья ему булавок заговорённых, дескать, воткни в порог завтра утром да жди. Кто первый через порог переступит, тот и есть ворог твой да злопыхатель. Испугался мужик, говорит, а вдруг соседка придёт или дитятко пробежит, что ж, его винить тогда? Но Лукерья знала, что зайдёт только тот, кто виновен. Воткнул мужик булавки в порог, сел на лавку ждать. Да и не просидел долго: мать его пришла, чтоб невестку больную проведать, блинцов принесла. Да как ступила на порог, так и исказилось её лицо от злобы, проступили в нём звериные черты, вырвался рык из горла. Увидел то сын, да не испугался, а обозлился пуще волка: бросился на мать с кулаками, вытолкнул из дома, сказал, чтоб больше не появлялась на пороге, раз чуть было жену его не извела.

Уж поправилась жена того мужика, вновь весела да красна. А о том случае Лукерье на шабаше напомнили: была той злобной свекровью не кто иная, как бабка Глафира, слабая знахарка, но противная. Обличила Лукерья другую ведьму, свою же товарку и подловила. Впрочем, и Глафиру Сам по голове за то не погладил: работать чище надо, коль уж творишь зло на своих, так действуй умно, не раскрывайся. Раз уж сын родной Глафиру сумел раскрыть, так как же зло дальше творить? Но Глафира обиду на Лукерью тогда ох как затаила, всё ждала только повода, чтоб отыграться.

Близился шабаш, Лукерья потеряла сон, страшно ей было. Коли обозлится Сам на неё да превратит в мелкого беса или нечисть болотную, будешь век мучиться и о смерти молить. Или сразу на шабаше и прикончит, для деревенских же просто пропадёшь с концами. Обнаружат по утру избу пустую, кровать прибранную, а о самой – ни слуху ни духу. Никто и искать её не станет, подумаешь, с чертями улетела. Теперь ведьма в полной Самого власти, что захочет с ней сделать, то и сотворит. Или выслуживайся, или испытывай на себе Его гнев – думать раньше надо было. Были и те, кто, испугавшись Его гнева, руки на себя накладывали, думали, поможет то, избавит от сетей Его. И становились ведьмы да колдуны те упырями, тело стало Ему подчиняться, злой игрушкой бесовской обернулось, а душа во аде навеки место обрела. Впрочем, знала Лукерья, что и без того ей геенны огненной не миновать, там её место после смерти. Но приближать участь свою не спешила: есть ещё время вдоволь нагуляться да жизнь испробовать, а мучиться потом будем, вся вечность впереди.

Решила Лукерья перед шабашем дел натворить: пусть Сам видит, что она может зло вершить, что готова служить. Разделась донага после полуночи, проснулись кошки, что у печи свернулись клубком. Всегда чуяли мохнатые, что собирается ведьма колдунство творить, наблюдали за ней пристально. Знала ведьма, что видят её кошки всех, кого призывала она: кикимор, домовых да бесов, кошачьему взору доступно многое. А вот самой Лукерье подчас хотелось бы никогда не видеть тех, кто на зов приходил.