Жалобно смотрели Чернушка и Рыжуля, поняла ведьма, что снова в них деревенские мальчишки камнями кидались, чтоб они сквозь землю провалились. Прознали сельские, чьи то чёрная да рыжая кошки, боятся теперь мохнатых, вдруг чертей притащат на хвосте. И шпыняют почём попало, то из ведра окатят водой грязной, а то и чем похуже, то сапогом пнут, лечи потом переломанные рёбра.

Промыла Лукерья Чернушкину лапку, завязала чистой тряпицей: хромала кошка, и знала Лукерья, кто постарался. Вот и повод наведаться в соседский дом, молоко у Кондратьевых корова даёт жирное, сладкое, да и младенчик родился недавно, отчего бы не заглянуть.

Пала Лукерья на пол, да обернулась чёрной кошкой, совсем как Чернушка. Кошки ведьмины уж привыкли, что хозяйка их разный вид принимает, уткнули морды друг в друга, заснули.

Скользнула чёрная кошка тенью с крыльца, шмыгнула в куст смородины, что рос у забора. А под корнями смородиновыми дырка прорыта, легко пролезть можно на чужой двор. Рыпнулся было пёс Полкан, да как кошачий взгляд увидел, так заскулил, хвост поджал, попятился в будку: не та это кошка, за которой погоняться можно да за хвост потаскать. То-то же.

Побежала кошка к сараям, остановилась у двери – тут уж ничем кошачьи лапы не помогут. Ударилась о землю, обернулась Лукерьей. Пробралась ведьма в сарай, достала топор да мышкой сбегала на соседский огород – ещё с вечера перекинула через забор кувшин, провёл он ночь под забором. Воткнула топор в стенку хлева, сказала слово заветное, и потекло с ручки топора молоко в кувшин. Как кувшин ведьма набрала, как выдернула топор из стенки, взяла горсть земли да в дырку на дереве втёрла: обернутся остатки молока кровью в коровьем вымени, то-то удивится хозяйка, когда утром пойдёт свою Белку доить. И пусть спасибо скажет, что гвоздь Лукерья в дырку ту не вбила, да поржавее: загнило бы у коровы вымя, пала бы кормилица вскоре. А смерть единственной коровы, то ли не горе?

Обошла вокруг избы: есть ли где щёлка, вдруг дверь не затворена. И повезло ведьме – окошко-то приоткрыто, небось из-за духоты. Ночи уж больно жаркие стоят, духмяные: тянет с полей сладким ароматом ещё не скошенной травы, вот-вот сенокос начнётся, пасть травам под косой, умереть на солнцепёке.

Вновь ударилась ведьма оземь – стала крысой, поднялась на лапки, понюхала воздух. Пахнуло молоком, сухим деревом и потом. Прытко забралась крыска вверх по растущему у окна шиповнику, перепрыгнула на подоконник и вмиг оказалась в избе.

У красного угла качалась люлька, но обошла её крыса стороной, забралась на печь, где спал соседский мальчонка Никитка. Заводилой был у сельских ребятишек, всё за кошками Лукерьиными бегал, покою им не давал: то камнем запустит, то палкой ударит. Впрочем, и людей не жаловал: грубил взрослым да малышей бил, не любил его никто, все боялись. Не знаешь, что через миг с ним сотворится – то ли камнем в тебя запустит, то ли сядет на дорогу да разревётся, молоча воздух ногами. Злило то Лукерью, вот и решила мальчонку наказать: укусила за палец ядовитыми зубами, вонзила с яростью жёлтые резцы в нежную плоть. Завопил малец, проснулся, схватился за руку, а крысы-то и нет уже: под печкой видимо-невидимо мышиных да крысиных ходов на волю, любой выбирай. Выскользнула ведьма из дыры под крыльцом, побежала в сторону своего дома под заборами, перебирая крошечными лапками. Быстр крысиный бег, кто заметит её ночью? Да и кому нужна та крыса, даже кошки от неё нос воротят, поняли, кто по грядкам в ночи торопится.

С рассветом в своей избе Лукерья улеглась удобно на лавке, улыбнулась своим мыслям: разольётся по руке антонов огонь, отнимется она да почернеет. И перед хозяином будет чем отчитаться: навредила Лукерья мальчонке, навела на него болесть великую. Можно лететь без страха на шабаш, никто ей и слова не скажет. А что мало зла творит, так в деревне особо не разгуляешься: все свои, чуть что произойдёт, так каждая квочка знает, кого в бедах винить. Даже если ведьма о том горе и слыхать не слыхивала, ведать не ведала, не её то рук дело было, всё равно на неё вина падёт. Это городским можно всем подряд вредить, никто тебя с бедами не свяжет, народу много, все друг дружку грызут. Хвастались городские ведьмы, что много люда, хоть каждую ночь ходи кровь пей, младенцев порть, порчи-подклады под пороги клади, никто и не помыслит, что твои проделки. А тут и дом могут со злости поджечь, и сорокой обернуться не успеешь, как пеплом станешь. А так вроде как помогаешь людям, травки даёшь, зубы да порезы заговариваешь, никто на колдунство и не жалуется. Даже уважают тебя, молодицы да девки так вообще в рот заглядывают, Лукерьей Палной величают, глядят, будто на особу какую великую.

Собралась было ведьма прикорнуть, да стук в ворота услыхала. Странно то было, к ней люд только ввечеру шёл, боялись, что кто заметит их подле её ворот. А поутру так вообще шли только те, кто перепил ночью, отвары от болести головной просили. Сельские же только проснулись, так дела делать надо, какие уж тут привороты: печь топить, корову доить, скотине корму задавать. Не до зелий. Разве что заболел кто серьёзно ночью, да тогда чаще за отцом Власом бегали, чем к ней. Тот молитовки почитает, миром помажет чело, крест тяжёлый железный к больному месту приложит, глядишь, и полегчало.

Стало ведьме любопытно, пошла она к воротам.

А за воротами стоял парень – высокий, косая сажень в плечах, голова в кудрях. На пьяницу запойного не похож. Глаз не отвести, слово из сказок пришёл к Лукерьиным воротам. Видала она уже парня того в церкви (ведьмам разрешено изредка в определённые дни там бывать, и Лукерья старалась никогда эти дни не пропускать, а то так и за помощью обращаться перестанут), заглядывалась иногда, да вот имени его не знала. А терепича можно вдосталь насмотреться, вот он на пороге стоит.

– Здравствуй, хозяйка, помощь твоя нужна, – промолвил он, и Лукерья пустила его на двор, завела в избу.

Осмотрелся гость, не испужался даже: мужики вообще пугливые, вроде как ни в беса, ни в Бога не верят, а только их волшба коснётся, так с ума от страха сходят. Это бабам только дай колдовства попробовать, так за уши не оттащишь, никаким адом и чертями не испугаешь. Но коль берётся мужик за колдунство, так всегда сильным он станет, никакой бабе с ним не потягаться.

Сел гость на лавку, пригубил травяной отвар и сказал:

– Данилой меня звать, пришёл к тебе совета просить.

– Чем смогу, как говорится, чем смогу, – пропела Лукерья, а сама глаз с него не сводит. Жаль, что в чай тмина да котовника не добавила, чувства они ярче делают, для приворотного зелья основа.

Ох, как хотелось Лукерье парня этого себе заполучить! Тяжко всё время быть одной-одинёшенькой, хочется, как и каждой бабе, взора чистого, речей пламенных, губ нежных. Пусть и хаживали к Лукерье бобыли да мужики женатые, да только никто не приживался, все в страхе её покидали. Как начинала она при них колдовать, травы нарезать, заговоры шептать, начиналась в избе свистопляска… Крестились мужики, сбегали. А как ужас подзабудется, так снова приходят на порог, глазами масляными глядят, да не подпускает больше таких к себе Лукерья, научена.

Таков ведьмин удел, такова судьбина. Редко ведьмы мужей да детей имеют, не идёт колдовство со счастьем семейным под руку.

Посмотрел Данила синими очами, вихор со лба откинул (заныло ведьмино сердце сладко, разлилась по телу истома) да попросил:

– Расскажи мне, что о русалках знаешь?

Нахмурилась Лукерья, что-то уж больно часто к ней с расспросами про русалок приходят. Неужто вдовица и Данила об одной девке пекутся, как бы вызнать?

– Да кто тех русалок знает, друг сердечный, неведомо мне, есть ли они вообще. Живьём не видывала, о повадках не знаю ничего.

– В реках они живут, люд на дно затаскивают, щекочут до смерти али топят. Утопленницы то, души заблудшие. Русальная неделя скоро, они могут из воды выходить да песни на ветках петь. Бабка мне то сказывала, так ли оно? Ты ж с нечистью знаешься, неужто никогда не видела русалку? Неужто не знала, каковы они?

– Так говорю тебе, даже не представляю, есть ли они в мире навьем, – соврала ведьма, – лесовиков видела, бесов болотных да овражных, летавиц и полуденниц встречала. А русалки редко из воды выходят, поэтому точно и неизвестно, то ли сами пьянчужки топятся, то ли кто их на дно тащит. Становятся ли утопленницы русалками, того тоже не ведаю, может, цепляются тела тех девок бедных за коряги придонные, потому и найти их не может никто. Прости, не бывала я на дне речном, не встречала русалок. Коль попаду, так и скажу, – улыбнулась ведьма.

– Выходит, зря пришёл, тебя побеспокоил. Отчего-то решил, что знаешь ты о русалках, сможешь мне помочь, – опечалился Данила, нахмурил густые брови. – Сказывают, ты и с домовыми знаешься, и с кикиморами.

– Так домового и искать не надо, в каждой избе сидит. Коль скажешь слово заветное да гостинец принесёшь, так мигом явится. Ну не печалься, дались тебе эти русалки, – Лукерья погладила Данилу по плечу, взмахнула ресницами, заглянула в ясные очи. Ох, красив как, ох, статен. – Давай лучше погадаю, печаль развею. Расскажу тебе про невесту или про судьбу, небось, есть уж у тебя какая краса на примете, посмотрим, что ждёт вас.

– Не верю я в судьбу, Лукерья, – Данила встал из-за стола. – А вот в русалок верю. И невесты у меня нет. Ну что ж, буду искать того, кто расскажет мне о них. Может, отец Влас что слыхивал.

Лукерья хмыкнула. Да отец Влас скорее на Данилу епитимью наложит за такие вопросы, узколобый он, дальше носа да молитвенника не видит ничего. Мимо такого кикимора пробежит, так он её за собаку примет, ещё и палкой огреет. Для него, кроме Бога да бесов, которых он и в жизни-то не видывал, нет ничего. Как принимаются сельские у него про упырей расспрашивать да про летавиц, так он лишь рылом поводит злобным, говорит, нет в мире сил, кроме Дьявола да бесов его, Бога да ангелов его. А что нечисти целый сонм в любом углу, весь мир ею кишит, и думать о том не хочет. Говорит, не видел я той нечисти, коль не видел сам, так не верю. А как же он в Бога-то тогда верит, неужто Его воочию видал?

– Ступай тогда с миром, коль помочь не могу тебе, – пропела Лукерья, проводив гостя за порог. – Да заходи, коли травки нужны будут или отвары. Всё тебе сделаю, как другу милому, платы не возьму.

Косу свою рыжую на грудь перекинула, глазами ясными смотрит. Ясно теперича, чего у забора её вечно ввечеру бобыли местные хороводы водят.

– Спасибо на добром слове, – кивнул Данила, сел на коня да ускакал.

А Лукерья щучкой ринулась в избу, схватила заговорённый нож, что был в притолоку вонзён, да вырезала след Данилиного сапога. Обернула след в тряпицу, понесла бережно в избу. Затопила жарко печь, расплела косу да прядку волос отрезала, перевязала ею земляной отпечаток. Зашептала жарко, заструились слова, разлилось колдовство. Как закончила заговор, бросила земляной след с волосами в печь, будет любовь их с Данилой гореть, пылать, как огонь в печи, никто больше сердце его согреть не сможет, она одна.

Впервые проводила обряд приворота с таким тщанием, уж хотелось ей, чтоб Данила только о ней и думал, только её и желал. Сначала будет она к нему во снах приходить, утренние грёзы навевать, а потом и наяву чудиться во всякой девке начнёт, на кого бы взгляд ни кинул, всё облик её лишь видеть станет. Явится он к ней на порог, как пить дать, да уйти уже не сможет. И станет навек только её, Лукешкиным, никаким девкам да молодкам не отобрать.

Весь день ходила она сама не своя от радости, а как стемнело, достала из-под печи небольшой горшочек в холстяном мешке. Задвинула ставни, дверь крепко-накрепко закрыла, знала, коль её кто увидит, придётся того человека кровь пить. Разделась донага, достала из мешка горшочек – пахнуло воском, жиром и тиной с цветами. Почерпнула густую, зеленоватую мазь, втёрла в тело и волосы, запахло в избе лесом и болотом. И легко ей стало, подбросило её вверх, еле успела схватить вилы, что у дверей стояли, да и взмыла в воздух, вылетела, как камень из пращи, через дымоход.