Русалочье солнце (страница 9)
Лукерья кивнула и поклонилась, припав губами к горячим, как угли, перстням на ледяной грубой руке Самого. Отразились в перстнях всполохи огня, повеяло от руки трупом да свежим мясом. Сотворила Лукерья срамной поцелуй и пошла, чуть пошатываясь, подальше от костров, ближе к свежему воздуху. Упала под куст, полежала немного, да вот только горны возвестили, что подвезли к кострам чаны с кровью да молоком, надобно идти.
Едва живая от усталости, взяла Лукерья плошку с молоком, пригубила, да вот только отдавало то молоко чем-то железистым, пахло мясом. Отставила было плошку, да как взгляд подняла, ощутила, что два уголька так и сверлят её, прожигают на теле Лукерьином дыры. Сам не отводил глаз от Лукерьи, и было то страшно.
«Только попробуй ослушаться, только попробуй отступить. Будет кара твоя кровавой, будешь посмешищем для других ведьм. Не прощаю я должников».
Лукерья дала себя схватить какому-то колдуну, побежала танцевать в большой, истово движущийся круг из нагих блестящих от пота и мохнатых тел. Масляно смотрел колдун, но как только он попытался её под куст повалить, убежала ведьма в сторону большого дуба. Еле нашла свои вилы, влезла на них и под звуки сатанинского веселья взмыла вверх, едва живая.
Месяц будто плясал перед глазами Лукерьи, в кронах деревьев под вилами кто-то выл и метался. С трудом прицелившись в дымоход, Лукерья попала в избу, надеясь, что никакой ночной гуляка или парочка на задках огорода не обратили внимания на её полёт. Стерев тряпицей с ослабевшего и саднящего тела остатки мази, Лукерья легла на лавку и уснула тяжёлым, беспокойным сном, в котором за ней гнался кто-то мохнатый и рычащий, следили за ней алые глаза, шептал что-то неразборчивое, но жуткое низкий голос. Металась и стонала Лукерья до самого утра, с первыми петухами встала.
Глава 3
Зелёные свечи
В воскресенье Акулина отправилась в церковь. Это только казалось, что вон она, на холме, рукой подать, на самом же деле идти в неё было делом долгим – церковь стояла ближе к Покровке, чем к Антоновке, люд выходил пораньше, да шёл подольше. Это только молодым то радость идти с товарищами да товарками по жаре да по морозцу, а вот кто стар, того косточки стонали, каждый шаг за муку.
Зато сплетницы здешние успевали обсудить по дороге всё то, до чего языки не доходили в обычные дни: какая баба дитя нагуляла, пока муж на заработках в городе, какая к Лукерье бегала за оберегами от воров, хотя чего ей, дуре, беречься, кроме кривой козы и добра-то нет. Акулину то и дело обгоняли нарядные девки, на каждой да надето что-то красное или зелёное, будь то пояс или лента (красный да зелёный – Троицыны цвета), бабы с плачущими младенчиками, галдящие мальцы, которых матери чуть ли не за ухо тащили на утреню (мало веселья попа бубнящего до сыплющего цитатами из Писания слушать, лучше бы ворон на улице погонять). В кисете у Акулины лежала соль: вечером вдова долго растирала её в ступке, чтоб была она мелкая, сыпучая. Этой солью будет она отгораживаться от русалок, чтобы не схватили её, не погубили речные девы. Коли повезёт, увидит среди них Акулина и свою кровинушку, Дарьюшку. А коли нет, будет и дальше лить слёзы горькие, искать дочерины косточки по холмам и обрывам.