– Бери все свое, и пошли. Будешь жить в моем крыле дома. Прошу прощения за действия моего внука. Я с ним еще поговорю.

– А что это за дом?

– Именно в этом доме когда-то давно жил наш предок, который был в числе первых переселенцев. Потом, конечно, он женился и построил домик побольше – тот не сохранился, – а в этом с тех пор жил раб. А потом и для слуг места не хватило, и были построены дома побольше. А сам этот дом – семейная реликвия, и, когда я был помоложе, за ним следили. Спасибо, что ты его хоть немного убрал. Но поселить в нем гостя – нарушение всех законов гостеприимства.

Я сказал Ханно, что мне не привыкать: домик был всяко приятнее ночевок в палатках в пустыне. Конечно, я не знал, как на латыни будет «палатка», но сумел это как-то показать руками. Он рассмеялся и сказал, что тоже ночевал в местах и намного хуже, особенно в дальних краях, но это не повод поступать так, как сделал его внук.

Мое новое обиталище на самом деле было квартиркой из двух комнат, каждая из которых была больше, чем весь домик, в который меня первоначально поселили. В спальне был даже умывальник с проточной водой. У спальни был свой выход в сад, рядом с которым располагался небольшой сортир. На кровати лежала толстая циновка из каких-то стеблей, накрытая чем-то вроде простыни, а на ней – одеяло из верблюжьей шерсти.

– Ночи здесь бывают прохладными, – пояснил Ханно, который лично показал мне мои апартаменты. – Все-таки уже наступил десятый день месяца, именуемого нами «этаним». А по римскому календарю сейчас приблизительно второе октября.

– Расскажи мне про ваши месяцы, Ханно.

– Раньше каждый из них начинался в день темной луны и продолжался, пока луна была видна на небе. Но около двух столетий назад было решено, чтобы каждый месяц длился ровно тридцать дней. А в конце года – время жертвоприношений, длящееся до начала следующего года. Поэтому первый месяц – этаним, потом идут бул, месяц дождей, и поэлет, когда вянет трава. Далее следуют студеные месяцы мерафе, карар и пегарим. В начале месяца абиб день вновь догоняет ночь, все начинает распускаться, а в зиф и хир все цветет. В начале месяца зевах шемеш – самый длинный день в году, за ним идут жаркие матан, также известный как мофият лифне, и мофият. Когда кончается мофият, наступают пять или шесть дней жертвоприношений, продолжающиеся до того, как звездочеты храма Эшмуна объявят, что день сравнялся по длине с ночью. И тогда начинается следующий год^[9].

– А какой, кстати, сейчас год?

Ханно посмотрел на меня с удивлением, затем улыбнулся:

– Шестьсот шестьдесят пятый от основания города. А по вашему летоисчислению?

Я быстро подсчитал и начал было говорить:

– Сто сорок девятый…

И осекся. Все-таки «до нашей эры» здесь не поймут. Ну ладно, пусть будет сто сорок девятый. Вот только как объяснить, что следующий – сто сорок восьмой?

– Значит, ваша страна была основана сравнительно недавно?

– Так оно и есть, – облегченно ответил я.

– Тогда располагайся, а через час приходи на ужин.

Я не знал, что такое «час», но примерно через этот самый час – согласно моим часам – в дверь постучали. Я открыл ее и увидел человека, на удивление непохожего на все, что я видел пока в Карфагене, – и практически копию моего друга-венесуэльца из американской школы. Разве что тот был метисом, тогда как кожа моего визави была коричневой, а черты лица еще менее похожие на европейские. Кто видел фотографии индейцев-араваков из бассейна Ориноко, знает, о чем я говорю.

Тот чуть поклонился и сказал, тщательно выговаривая на латыни:

– Cena, domine^[10].

Ханно ждал меня в небольшом обеденном зале. Стол из неизвестного мне дерева, такие же стулья с удобными спинками, на столе кувшин с вином и разнообразные закуски, вскоре сменившиеся жареным мясом со специями, овощами и чем-то вроде лапши. Еда была, наверное, менее изысканной, чем в кругу семьи, но более интересной. Подавал его тот самый слуга неизвестного происхождения, которого, как мне сказал хозяин, звали Кайо.

Я решил не давать понять Ханно, что догадался, из каких мест происходил его человек, равно как и тапир, чье мозаичное изображение украшало фасад. Вместо этого я расспрашивал его о Карфагене и в особенности о теперешней его ситуации.

– Про то, как мы пытались умилостивить римлян, я тебе уже рассказал. Тогда, увы, не оставалось никакой возможности, кроме войны. Все запасы железа в городе, а также практически все, что было из железа, было перековано в новое оружие. Купеческие корабли переделывались в военные, строились новые из подручных материалов. В месяце зевах-шемеш, именуемом римлянами июлем, римский флот после неудачи у Карфагена вошел в Тунесскую лагуну^[11]. Мы подожгли пять кораблей – практически все, что у нас было на том озере, – и направили их на римские корабли; из-за скученности и довольно сильного ветра их флот сгорел полностью.

Римляне затем попытались взять крепость Нефер, прикрывающую дорогу на юг, но Хасдрубал из клана Гискон сумел отбить эту атаку. Тем временем было набрано еще одно войско, и оно под командованием Хасдрубала ушло к Утике, одержало несколько побед, но город так и не смогло взять: по словам многих, слишком уж Хасдрубал был медлительным и каждый раз давал римлянам уйти.

Ранее у нас была традиция – военачальники должны были отвечать за свои неудачи. Так, флотоводец Ганнибал из того же клана Гискон (не путать с великим Ганнибалом из клана Баркат, того самого, из которого происходила моя покойная супруга) после поражений при Аграганте и Мессане был казнен. Но теперь, как я ни пытался уговорить Совет заменить Хасдрубала, который был разбит нумидийским царем Массиниссой еще до римского вторжения, старейшины мне каждый раз возражали, что лучше у нас все равно никого нет.

Я лишь вздохнул. Именно Хасдрубал в моей истории «отличился» не раз и не два, и именно он, единственный из последних защитников храма Эшмуна, решил сдаться римлянам, когда другие предпочли смерть в огне. Его супруга, увидев, как он уходит, бросила детей в огонь перед его глазами и прыгнула туда сама.

– А есть полководцы получше?

– Молодые, как я считаю, есть. Да хоть мой сын Магон, хотя он слишком молод и горяч; он сейчас командует гарнизоном порта. Или Хаспар Барка, сын Ганнибала, он отличился во время боевых действий с Массиниссой, выйдя ему во фланг и разбив один из его отрядов. Не будь Хасдрубал, командовавший всем войском, столь нерешителен, битва могла бы кончиться по-другому, но так он хотя бы смог отступить, а иначе наше войско было бы полностью разбито.

– Не знал, что у Ганнибала был сын.

– Родился незадолго до его смерти, когда Ганнибал находился в изгнании в Тире. Мать вернулась в Карфаген вскоре после того, как овдовела, но местные старейшины заставили ее уехать в Утику. Хаспар и командовал тамошним ополчением, а после того, как этот город захватили римляне, он ушел в Карфаген. Ладно, Кола, я что-то устал. Давай продолжим наш разговор за завтраком.

Но позавтракать и продолжить разговор с Ханно мне так и не довелось.

8. Доброе слово и винтовка

Утром меня разбудили крики. Я выбежал во двор, где увидел Магона, облаченного в доспех и садившегося на коня. За ним на лошадях уже сидели оба его сына.

– Что тебе надо, чужеземец? – спросил он на плохой латыни. – У меня нет времени. Римляне высадились рядом с внешним портом.

– Я с вами.

– Это не твоя война.

– Будет моя.

– Тогда догоняй, если сможешь.

– А если не смогу, как я вас найду?

Магон скривился, но один из его спутников выдал на латыни:

– По Неферской улице, у храма Мелкарта налево и до конца.

Вчера, когда мы ездили к грузовичку, я взял с собой один «винторез», а также патроны к нему. Мне подвели коня, на котором лежала тряпочка – ни нормальных седел, ни стремян не было, и я подумал, что пора бы их «изобрести», но понятно, что не сейчас. Забираться на коня со снайперкой на плече и рюкзаком на спине было очень неудобно, и я вспомнил, что собирался хотя бы пристрелять ружье, но не успел.

Когда я служил срочную, меня назначили штатным снайпером взвода, и хоть я ни разу не участвовал тогда в боевых действиях, кое-чему все-таки научился. Конечно, винтовка у меня была другая, чем тогда, но «винторез» мне показали наши ребята в Сирии, и я примерно знал, как с ним обращаться.

Верхом же кататься я научился в детстве. Однажды к нам в Москву приехал двоюродный дедушка моей мамы, Захар Григорьевич. Почему-то я ему сразу же приглянулся, и он сказал маме: «Пришли его ко мне в станицу. Я сделаю из него настоящего казака». – «Да мы же иногородние, это ты потомственный казак».

Тогда я не знал, что значит «иногородние»; потом оказалось, что это те, кто приехал в станицу из других мест, и их потомки. Мой прадед был не просто иногородним – он был «хохлом», выходцем из Малороссии, что считалось еще хуже. Он рано умер, и прабабушка Мария вышла замуж за вдовца-казака Григория Андреевича. А дедушка Захар был его сыном от первого брака.

«Буденный тоже был иногородним, – усмехнулся тогда дедушка Захар. – И стал справным воином, любому казаку на зависть. А Николка мне, кажись, не чужой. Не бойся, ему понравится». Мама сначала не хотела соглашаться, но я долго канючил, и она наконец сдалась. Лето того года я запомню навсегда. Дедушка учил меня и верховой езде, и обращению с шашкой, и с нагайкой, и с арканом… И когда за мной приехала мама, она обомлела, настолько я выглядел здоровым и счастливым.

А вот на следующий год она прибыла чуть раньше и увидела, как я упражняюсь с острой шашкой. Как я ни пытался ей объяснить, что уже давно не резался, она сразу забрала меня домой, и поездки прекратились. Но умения, полученные в станице, помогли мне в фехтовании (хотя, конечно, кое от чего пришлось отучиться). Зато верхом с тех пор я ездил только однажды, когда моя подруга в Америке дала мне покататься. (Впрочем, она мне потом и просто «дала», но это уже совсем другая история.)

Но это, увы, было давно, и я не сразу смог даже забраться на коня. Да и к местному, с вашего позволения, седлу – это была, в общем-то, тряпка, наброшенная на спину коня, – я привык не сразу. А коня мне дали норовистого, и вначале он меня чуть не сбросил на землю. К моему счастью, я не понимал того, что мне кричали ротозеи по дороге: подозреваю, что это было не вполне лестно. А потом я приноровился, ведь дедушка Захар учил меня и езде на неоседланной лошади, и я довольно быстро вспомнил его уроки.

Как мне рассказал Ханно, портов в Карт-Хадаште было два. Основным портом являлся так называемый котон. Он состоял из длинной закрытой гавани для карт-хадаштских купцов, в конце которой находилась круглая часть с островом посередине. Именно здесь швартовались военные корабли, а на островке находился особняк, в котором в мирное время жил один из шофетов, в чью сферу ответственности входили порты и торговля.

Второй же порт предназначался для иностранцев, а также для тех из местных купцов, у кого не было денег на швартовку в котоне. Находился он восточнее и состоял из нескольких причалов и небольшой площадки перед ними, обнесенной стеной с двумя воротами. Первые вели через таможенный загон во второй периметр стен, к складам и рынку, вторые же, только для граждан Карт-Хадашта, – через другую таможню в основную часть города.

Я безнадежно отстал от Магона и его людей, но, следуя инструкциям, ехал по той самой дороге, ведущей к воротам, через которые я въехал в город. Увы, я не знал, как выглядит этот самый храм Мелкарта, и боялся спросить. И понял, что проскочил поворот, когда увидел стены и ворота, через которые въехал еще вчера. Хорошо, я догадался, что стены меня приведут к выходу из порта, и относительно скоро увидел, как через ворота в стене входил отряд Магона – точнее, то, что от него осталось.