Они приходят, дорогие письма,
Из дальних сел, из дальних городов,
Где жили, где росли, где родились мы,
Где каждый встречный нас обнять готов.

Мы верили, что письма вновь придут
С знакомою печатью на конверте.
Мы знали: каждый дом наш – наш редут.
И каждая семья – сильнее смерти.

Военным журналистам

По тропам лесным, по глыбам скалистым
Идем по фронту во все концы
Мы, военные журналисты,
Обыкновенные бойцы.

Привычен огонь, и мороз привычен,
В грохоте – пишем, спим – в снегу.
А если атака – штык привинчен,
Граната выхвачена на бегу.

Рвемся, бурю чувств побеждая,
К ясному слову вновь и вновь.
Жгучую ненависть словом рождаем,
Словом, рождаем большую любовь.

Когда из пепла, руин, пожарищ
Опять города взметнутся ввысь,
Не раз услышим: «А помнишь, товарищ,
На Севере вместе с тобою дрались?»

И мы поймем, ощутим вдвойне
В голосе времени, в голосе дружбы,
Что нам в Отечественной войне
Острейшее было дано оружие.

Февраль 1942

«Оттого ли, что осыпалась калина…»

Посвящается жене

Оттого ли, что осыпалась калина,
Изошла истомою медовой,
Иль от громкой этой муки соловьиной
Переполнился печалью взор твой вдовий?
…Осыпалась белая калина,
Умирала под колесами орудий.
Словно свадьбу злую пировали
Ненавистью вздыбленные люди.
Плакали. Ругались. Умирали.
Не простясь с умершими, живые
Шли в закат, залитый теплой кровью.
Не тогда ль ты слышала впервые
В соловьиной песне муку вдовью,
Убаюкав маленького сына?
Наливалась горькая калина…
Хорошо, что жен своих в печали
Никогда нам не дано увидеть.
Им, как дом, любовь мы поручали,
Уходя всем сердцем ненавидеть.
Все пути для нас на белом свете
В радость встречи —
Или в темень смерти.

Июнь 1943, за неделю до гибели

«Идем вдвоем на фронт путем-дорогой…»

Идем вдвоем на фронт путем-дорогой,
усталые, мы месим талый снег.
А по краям осевшие сугробы
напоминают о весне.

Апрельского, невыцветшего неба
над нами голубая глубина.
И кажется, она могла вполне бы
залить всю землю… Впереди война.

1943

Евгений Березницкий
(1909–1941)

Сын киевского врача. В 1911 году семья переехала в Сибирь. В 1928 после окончания школы в Томске уехал сначала в Новосибирск, потом в Кузбасс, где работал строителем на возведении металлургического комбината. В 1929–1930 гг. работал в геологоразведочной партии Приполярной экспедиции. Некоторое время учился в Томском геологоразведочном техникуме, но в связи с тяжелой болезнью матери вынужден был оставить учебу.

С 1929 года печатался в новосибирских молодежных газетах и журнале «Сибирские огни», был сотрудником газет «Борьба за уголь» (Анжеро-Судженск, 1933), «Большевистский натиск» (Новосибирск, 1934), публиковался в газете «Советская Сибирь», «Кузбасс» (1935–1939). С 1935 и вплоть до войны – литсотрудник газет «Советская Сибирь» и «Кузбасс». Собирал и переводил фольклор коренных жителей Горного Алтая.

После начала войны одним из первых литераторов Сибири добровольцем пошел на фронт.

Погиб в первых числах октября 1941 года в боях на Ельнинском направлении.

За честь Родины

За каждый колос, опавший
С твоих, Отчизна, полей;
За каждый волос, упавший
С головок наших детей;

За стон от боли жестокой,
Слетающий с братских губ,
Отплатим мы око за око,
Отплатим мы зуб за зуб.

Не быть рабыней Отчизне,
И нам рабами не жить!
За счастье свободной жизни
Не жалко голов сложить!

Отсюда наше бесстрашье
Начало свое берет.
Священна ненависть наша,
Расплаты большой черед!

Нет краше, страна родная,
Счастья тебе служить,
Идем мы, смерть презирая,
Не умирать, а жить!

Борис Богатков
(1922–1943)

Родился в Ачинске (Красноярский край). В 1938 году за поэму «Дума о Красном флаге» получил грамоту на Всесоюзном смотре детского литературного творчества. В начале Великой Отечественной войны ушел добровольцем на фронт, осенью, получив тяжелую контузию, был демобилизован. В 1942, несмотря на запрет медиков, ушел на фронт в 22-ю Сибирскую добровольческую дивизию, служил командиром взвода автоматчиков в звании старшего сержанта. В августе 1943 года погиб в районе Смоленск – Ельня.

Из школьного дневника

С завистью большой и затаенной
На отца смотрел я потому,
Что наган тяжелый, вороненый
Партия доверила ему.
Вечерами синими при лампе
Он рассказывал, как их отряд
Атакующей кулацкой банде
Указал штыками путь назад…
Как партийцы шли вперед бесстрашно
Сквозь свинец и ветер, а потом
Зло скрестили в схватке рукопашной
Взгляд со взглядом, штык с чужим штыком.
Встану я, решительный и зоркий,
На родных советских рубежах
С кимовским значком на гимнастерке,
С верною винтовкою в руках.

Годен!

Все с утра идет чредой обычной.
Будничный осенний день столичный —
Славный день упорного труда.
Мчат троллейбусы, гремят трамваи,
Зов гудков доносится с окраин.
Торопливы толпы, как всегда.

Но сегодня и прохожим в лица,
И на здания родной столицы
С чувствами особыми гляжу,
А бойцов дарю улыбкой братской —

Я последний раз в одежде штатской
Под военным небом прохожу!..

1941, Москва

Наконец-то!

Новый чемодан длиной в полметра,
Кружка, ложка, ножик, котелок…
Я заранее припас все это,
Чтоб явиться по повестке в срок.

Как я ждал ее! И наконец-то
Вот она, желанная, в руках!..
…Пролетело, отшумело детство
В школах, в пионерских лагерях.

Молодость девичьими руками
Обнимала и ласкала нас,
Молодость холодными штыками
Засверкала на фронтах сейчас.

Молодость за все родное биться
Повела ребят в огонь и дым,
И спешу я присоединиться
К возмужавшим сверстникам своим!

1941

Перед наступлением

Метров двести – совсем немного —
Отделяют от нас лесок.
Кажется, велика ль дорога?
Лишь один небольшой бросок.

Только знает наша охрана —
Дорога не так близка.
Перед нами – «ничья» поляна,
А враги – у того леска.

В нем таятся фашистские дзоты,
Жестким снегом их занесло.
Вороненые пулеметы
В нашу сторону смотрят зло.

Магазины свинцом набиты,
Часовой не смыкает глаз.
Страх тая, стерегут бандиты
Степь, захваченную у нас.

За врагами я, парень русский,
Наблюдаю, гневно дыша.
Палец твердо лежит на спуске
Безотказного ППШа.

Впереди – города пустые,
Нераспаханные поля.
Тяжко знать, что моя Россия
От того леска не моя…

Посмотрю на друзей гвардейцев:
Брови сдвинули, помрачнев, —
Как и мне, им сжимает сердце
Справедливый, священный гнев.

Поклялись мы, что встанем снова
На родимые рубежи!
И в минуты битвы суровой
Нас, гвардейцев, не устрашит

Ливень пуль, сносящий пилотки,
И оживший немецкий дзот…
Только бы прозвучал короткий,
Долгожданный приказ: «Вперед!»

1942

Возвращение

Два шага от стены к окну,
Немного больше в длину —
Ставшая привычной уже
Комнатка на втором этаже.
В нее ты совсем недавно вошел,
Поставил в угол костыль,
Походный мешок опустил на стол,
Смахнул с подоконника пыль
И присел, растворив окно.
Открылся тебе забытый давно
Мир: вверху – голубой простор,
Ниже – зеленый двор,
Поодаль, где огород,
Черемухи куст цветет…
И вспомнил ты вид из другого жилья:
Разбитые блиндажи,
Задымленные поля
Срезанной пулями ржи.
Плохую погоду – солнечный день,
Когда, бросая густую тень,
Хищный «юнкерс» кружил:
Черный крест на белом кресте,
Свастика на хвосте.
«Юнкерс» камнем стремился вниз
И выходил в пике.
Авиабомб пронзительный визг,
Грохот невдалеке;
Вспомнил ты ощутимый щекой
Холод земли сырой,
Соседа, закрывшего голой рукой
Голову в каске стальной,
Пота и пороха крепкий запах…
Вспомнил ты, как, небо закрыв,
Бесформенным зверем на огненных лапах
Вздыбился с ревом взрыв.
…Хорошо познав на войне,
Как срок разлуки тяжел,
Ты из госпиталя к жене
Все-таки не пришел.
И вот ожидаешь ты встречи с ней
В комнатке на этаже втором,
О судьбе и беде своей
Честно сказав письмом.
Ты так поступил, хоть уверен в том,
Что ваша любовь сильна,
Что в комнатку на этаже втором
С улыбкой войдет жена,
И руки, исполненные теплом,
Протянет к тебе она.

1942

«У эшелона обнимемся…»

У эшелона обнимемся.
Искренняя и большая
Солнечные глаза твои
Вдруг затуманит грусть.
До ноготков любимые,
Знакомые руки сжимая,
Повторю на прощанье:
– Милая, я вернусь.
Я должен вернуться, но если…
Если случится такое,
Что не видать мне больше
Суровой родной страны, —
Одна к тебе просьба, подруга:
Сердце свое простое
Отдай ты честному парню,
Вернувшемуся с войны.

30.12.1942

Девять ноль-ноль

Война сурова и не проста.
Умри, не оставляя поста,
Если приказ таков.
За ночь морской пехоты отряд
Десять раз отшвырнул назад
Озверелых врагов.
Не жизнью – патронами дорожа,
Гибли защитники рубежа
От пуль, от осколков мин.
Смолкли винтовки… И наконец
В бою остались: один боец
И пулемет один.
В атаку поднялся очередной
Рассвет. Сразился с ночною мглой.
И отступила мгла.
Тишина грозовая. Вдруг
Моряк услышал негромкий стук.
Недвижны тела,
Но застыла над грудою тел
Рука. Не пот на коже блестел —
Мерцали капли росы.
Мичмана – бравого моряка —
Мертвая скрюченная рука.
На ней живые часы.
Мичман часа четыре назад
На светящийся циферблат
Глянул в последний раз,
И прохрипел, пересилив боль:
– Ребята, до девяти ноль-ноль
Держаться. Таков приказ… —
Ребята молчат. Ребята лежат.
Они не оставили рубежа.
Напоминая срок
Последнему воину своему,
Мичман часы протянул ему:
«Не подведи, браток!»
Дисков достаточно. С ревом идет,
Блеск штыков выставляя вперед,
Атакующий вал.
Глянул моряк на часы: восьмой…
И пылающей щекой
К автомату припал.
Еще атаку моряк отбил.
Незаметно пробравшись в тыл,
Ползет фашистский солдат.
В щучьих глазах – злоба и страх.
Гранаты в руках, гранаты в зубах,
За поясом пара гранат.
В автоматчика все пять штук
Он швыряет, и тогда… Но вдруг,
Словно землею рожден,
Вырос русский моряк,
Большой,
С окровавленной рукой.
Быстро зубами он
С последней гранаты сорвал кольцо,
Дерзко крикнул врагу в лицо:
– Ну, гад! Взлетим, что ль,
За компанию до облаков? —
От взрыва застыли стрелки часов
На девяти ноль-ноль…