Эдди был ниже меня ростом, но крепче сложен, особенно до пубертатного скачка, когда я резко вымахал выше матери. Руки и ноги у меня тогда казались чрезмерно длинными, будто тело заранее готовилось к грядущим переменам; волосы, светлые и тонкие, торчали как придется, а вот у Эдди была густая черная шевелюра, которую он с военным педантизмом зачесывал на правый пробор. Еще он носил тяжелые квадратные очки, а я своими обзавелся лишь в пятом классе.

Поскольку мы жили рядом и учились в одной школе, родители решили, что мы обязательно подружимся. Вдобавок у нас с ним были общие интересы, отчего мы неизбежно попадали в одну и ту же компанию (даже в начальных классах «ботаники» предпочитают держаться в стороне от «спортсменов», тем самым закладывая основы для будущего деления на группировки, которое станет особенно заметным в старших классах). Мы с Эдди не просто любили читать, мы выбирали одинаковые книги о древних культурах, о греках и римлянах, о викингах и самураях. Меня завораживали мифы и легенды, а Эдди – истории про битвы. Мы любили рисовать, но я подражал комиксам, которые читал запоем (герои там изображались крупным планом, в пафосной позе, в процессе совершения подвига или сразу после него), а Эдди предпочитал батальные сцены с крохотными, почти миниатюрными воинами, запечатленными в разгар грандиозного сражения. Мне нравилось, что его рисунки полны деталей; он же мои работы никогда не хвалил, лишь отпускал в их адрес ехидные комментарии.

Спустя три с половиной десятка лет я понимаю, что поступал он так из ревности. Эдди всегда любил выделяться: в классе старался первым поднять руку и ужасно злился, если кто-то справлялся с заданием лучше него, неважно, был то рисунок или сочинение, которое учитель предлагал прочитать вслух. Хотя за все три школьных года, что мы провели вместе, я не показывал особых успехов в учебе, Эдди все равно норовил меня поддеть.

Не знаю, где он мог научиться такому поведению. У него была старшая сестра, Иветта, но она, насколько мне известно, никогда не лезла в дела младшего брата. Родителей Эдди я помню плохо: у них было принято разуваться в доме и в качестве угощения мать подавала палочки сельдерея, намазанные арахисовым маслом. Она всегда приносила тарелку к нам в подвал, который Айсли обставили мебелью, сделав из него игровую. Часто улыбалась при этом, но у меня сложилось впечатление, будто она очень рассеянная: такое чувство, словно она постоянно прислушивалась, не звонит ли телефон и не стучат ли в дверь. Отца Эдди я видел всего несколько раз; он занимал в «Ай-Би-Эм» какую-то крупную должность. Он тоже запомнился рассеянным или, точнее, отрешенным. Не могу представить, чтобы столь меланхоличная пара отпускала в адрес сына язвительные замечания, приучая его к подобной модели поведения. Хотя кто знает?..

Как бы там ни было, Эдди не ограничивался словесными гадостями, а частенько выражал свое недовольство физически. Правда, делал он так лишь за пределами школы, а на людях предпочитал не рисковать. Даже на перемене, в разгар ссоры, если дежурный отворачивался и можно было толкнуть обидчика плечом или пнуть украдкой, он просто разворачивался и уходил. Если же броситься за ним и схватить за руку, он, не поддаваясь на провокацию, молча вырывался и шел дальше.

Однако за школьным забором, то есть у него в подвале, или в моей комнате, или во дворе, или на стадионе через дорогу, или на болоте, куда мы порой забредали в исследовательских целях, все было иначе. Эдди не просто отпускал ехидный комментарий по поводу моего рисунка, он обязательно выхватывал у меня лист, сминал его и швырял на пол вместе с фломастерами. Испытывая зависть к новой игрушке, которую прислали мне бабушка с дедушкой (например, к Колониальной гадюке из «Звездного крейсера „Галактика“», умевшей стрелять из носа красной ракетой), он слезно просил дать ее хоть на минутку и обязательно ломал (той же Гадюке он умудрился заклинить ракету, и она больше не стреляла). В ответ на мои возмущения Эдди с саркастичным видом извинялся и говорил, что рисунок никуда не годился, а игрушка – дешевый хлам.

Забавно: я не только помню, что испытывал в те моменты – смесь гнева, разочарования и обиды, накрывавшую меня огненным куполом, – но и сейчас, говоря про Эдди, чувствую в душе такие же эмоции. Как бы я ни считал себя взрослым, как бы ни возмужал, ни обзавелся седой бородой, стоит вспомнить скомканный лист бумаги или испорченную игрушку, и в моем сознании просыпаются маленький «я» и чувства, которые в тот момент в нем бушевали. Словно я все еще там, рядом с Эдди…

Знаю, знаю… Почему я просто не перестал с ним общаться, если он надо мною издевался? Отчасти я понимал, что это был бы самый оптимальный вариант. Однако поставить точку в наших отношениях я не мог. Какую бы выходку он ни устраивал, вскоре я против воли шел к его дому, стучал в дверь и спрашивал у миссис Айсли, выйдет ли он поиграть. Эдди появлялся на крыльце с легкой ухмылкой, говорившей о том, что он не чувствует за собой ни малейшей вины. Впрочем, первое время он вел себя прилично, воздерживаясь от комментариев в мой адрес.

Раз я не мог разорвать наше с ним общение, приходилось держать все, что мне дорого, подальше от его глаз, в том числе импровизированную фигурку Годзиллы, которая, несомненно, вызвала бы у него лютое презрение. До сих пор не знаю, как он умудрился ее найти…

Мы сидели в моей комнате, играли в «Стратегию» с моим младшим братом. Сначала мы с Эдди играли друг против друга, а брат наблюдал за нами; но потом, когда я победил Эдди, брат тоже попросился в игру. Эдди, раздраженный проигрышем, бродил по тесной комнате. Через три хода после начала партии я услышал:

– Это что еще такое?

Он держал в руках моего самодельного Годзиллу и недоуменно хмурил брови, пытаясь понять, что перед ним. Я открыл было рот, хотел сказать, что не знаю, лишь бы отвлечь Эдди и забрать игрушку, но младший брат меня опередил:

– Эй, у него твой Годзилла!

Эдди, мгновенно сообразив, что к чему, ухмыльнулся и сказал:

– Годзилла, значит?

Размашистым жестом он оторвал фигурке голову и швырнул через всю комнату. Я вскочил на ноги, зацепил кроссовкой доску и сбил фишки. Эдди тем временем схватил фигурку с двух сторон и переломил пополам. Разжав пальцы, он бросил обломки на пол.

– Что-то не похож он на короля монстров!

Мой брат, совершив смелый и безрассудный поступок, схватил меня за ноги. Если бы не он, я бросился бы через комнату. Я уже представлял, как прыгаю на кровать и лечу в сторону Эдди. Я был не просто зол, не просто обижен – я испытывал такую запредельную ярость, что на мгновение показалось, будто стоит протянуть руку, и бешенство выльется из меня белым пламенем, которое сожжет Эдди Айсли дотла, оставив от него тень на стене.

Брат, не разжимая хватки, крикнул Эдди:

– Уходи!

Хотелось бы сказать, что тот, увидев меня в таком состоянии, испугался, растерял дурацкую ухмылку и задом попятился к выходу. Но нет. Он просто открыл дверь, вышел в коридор и покинул дом, не сказав ни слова. Брат держал меня до последнего. Я хотел дать ему затрещину, но было некогда. Я бросился к выходу, распахнул дверь с такой силой, что висящие на ней жалюзи жалобно звякнули, и выскочил на крыльцо. Эдди шагал через поле между нашими домами. Он уже добрался до пары огромных елей, росших на краю соседнего участка. Не знаю, слышал ли он, как грохнула у нас дверь, но оглядываться не стал. Я хотел рвануть за ним, только вот расстояние было слишком велико: если догоню, то уже возле дома. Устраивать драку у него во дворе бесполезно – меня выставят зачинщиком и отругают. Поэтому я подождал, когда Эдди скроется за деревьями, вернулся в дом, закрыл дверь, запер ее на замок и прошел в свою комнату, чтобы спланировать месть.

Подготовка не заняла много времени. На следующий день после школы я пошел на задний двор к садовому сараю, где отец складывал ветки, обломившиеся из-за ветра и наледи. Куча росла после каждой грозы, а осенью мы засыпали ее опавшей листвой и поджигали. Я перебрал ветки и нашел самую удобную – чуть длиннее моего роста, прямую и не слишком тяжелую. Оборвал с нее уцелевшие листья, отнес на крыльцо, положил на стол для пикника. Потом сходил в дом за рулоном клейкой ленты и ножницами. Вернувшись, достал из кармана перочинный ножик. Отец купил его на прошлых каникулах в сувенирном магазине при форте Уильям-Генри на озере Джордж. На рукояти была зелено-коричневая гравировка. Я раскрыл клинок, приложил нож к узкому концу ветки и обмотал несколькими слоями скотча, в результате получив неплохое копье. Заносить оружие в дом я не стал – мама сочла бы его хламом, – поэтому я отнес копье в сарай и спрятал за дверью.

Нет, убивать Эдди я не планировал, это не исповедь убийцы. Просто ярость, которая охватила меня в тот момент, когда он разломил надвое моего самодельного Годзиллу, не унималась. Я никак не мог успокоиться. К злости примешивалось горе; к глазам подкатывали слезы всякий раз, стоило увидеть обломки фигурки, которой я посвятил столько времени. Брат предложил взять у отца клей и починить ее. Я, в кои-то веки не велев ему заткнуться, молча покачал головой.

В детстве ты губкой впитываешь любую обиду, потому что не умеешь с ней бороться. Когда обзывают, тебе больно вдвойне, поскольку ты боишься, что обидчики правы. Моя любимая игрушка оказалась испорчена – возможно, я это заслужил… Чтобы доказать обратное, срочно требовалось выставить Эдди слабаком и неудачником.

Да, непростая логика для десятилетнего мальчишки. Разумеется, я мыслил совсем другими понятиями. У меня сложился вполне конкретный план. Я решил сказать Эдди, что собираюсь прогуляться на болото, и спросить, не желает ли он составить мне компанию. Эдди, естественно, примет приглашение. Мы не общались с тех пор, как он сломал мою фигурку, а в школе я старательно сдерживал эмоции: даже когда Эдди спросил, как поживает Годзилла после встречи с Рукой Айсли, я лишь натянуто улыбнулся и, будто стесняясь, отвел глаза. Вдобавок Эдди мнил себя великим следопытом (я говорю «мнил», поскольку во время наших прежних вылазок он не производил впечатление человека, способного ориентироваться на местности).

Вооружившись копьем, я планировал завести Эдди в самую глубь болота, куда мы прежде не забирались, – в глухие незнакомые дебри. Когда мы окончательно заблудимся, я потребую, чтобы он извинился за то, что сломал моего Годзиллу, и за все прочие издевательства. Если надо, пригрожу копьем. Использовать оружие на практике вряд ли придется. Эдди – обычный хулиган, а судя по тому, как их показывают в комиксах, фильмах и телепередачах, они трусы, которые поджимают хвост, стоит дать хоть малейший отпор. Не могу описать словами, с каким восторгом я предвкушал нашу прогулку. Лежа ночью в постели, я воображал, как Эдди будет стоять по колено в болотной жиже, озираться по сторонам и, тряся губами, глотать слезы.

Увы, на практике мои мечты не оправдались. Поначалу все шло гладко, но на болоте планы пошли насмарку. Едва мы ступили на грунтовый гребень, служивший тропинкой, как Эдди обогнал меня и ушел вперед. Копье он заметил сразу, но ничего не сказал, только прищурился и дернул головой. В прежние вылазки я не брал с собой лишних предметов, потому что боялся утопить в мутной воде. То, что я изменил привычкам и взял оружие, заставило Эдди насторожиться. От прогулки он отказываться не стал, но и слишком близко подпускать меня не рискнул.

Я рассчитывал, что мы пойдем прогулочным шагом, однако Эдди резво перепрыгнул с края грунтовой гряды на первый камень с травянистой макушкой, которые цепочкой уходили вглубь болота, и, пока я топтался на тропе, перескочил на соседний бугор. Обычно я не уступал ему в ловкости, умея балансировать на грунтовых кочках, торчавших из трясины, но в тот раз мне мешало копье. Пару раз я промахнулся мимо камня и зачерпнул кроссовками холодной воды.