Денис Лукьянов: Смех бессмертных

Дорогой Ане – за любовь и тепло

Ты – солнце, ты – нежность, ты – ромашки

Иллюстрации на переплете художницы LEVELVIOLET

Иллюстрация на форзаце художницы Евгении Лукомской

© Лукьянов Д., текст, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Смех бессмертных

А в вечности, видишь ли, времени нет; вечность – это всего-навсего мгновенье, которого как раз и хватает на шутку.

Герман Гессе

В конечном счете, все, что остается от нас, – это легенды, наше посмертное существование сводится к нескольким полузабытым историям.

Салман Рушди

Говорят, что в руинах храмов Крита, среди бирюзовых мозаичных дельфинов и керамических осколков, нашли аккуратно выдолбленную в стене надпись, подобную дельфийской максиме, так поражавшей прихожан в древнем святилище Аполлона. Надпись эта вызвала десятки споров среди археологов, теологов и философов; сама по себе безобидная, она подкосила научное сообщество подписью, – подписью явно выдуманной, подобной фантомным динозаврам Акамбаро ^[1].

Эта надпись – словно обрывок притчи, но не христианской и не мусульманской, не иудейской и не крито-микенской. И надпись эта выглядит так:

«Лишь зеркало твое, потерянное отражениеДионис Распятый»

Часть 1
Грецион в его лабиринте

Он слышал, как снаружи, на другом конце света, стрекотание сверчка становится все тише, пока совсем не смолкло; как время и расстояние входят внутрь его существа, вырастая в нем в новые и простые понятия, вычеркивая из сознания материальный мир, физический и мучительный, заполненный насекомыми и терпким запахом фиалок и формальдегида.

Габриэль Гарсиа Маркес

О город, твое имя существует, но сам ты был уничтожен!

Шумерский «Плач по Уриму»

художник

Вы наверняка слышали о профессоре Греционе Родосском… Талантливый филолог и культуролог, он был моим другом и мечтал отыскать, как он говорил, алмазные ключи от врат вечности; да, он был моим другом, пока земля не разверзлась под его ногами – простите мою слабость к цитатам и Салману Рушди, – оставив меня наедине с ворохом событий, воспоминания о которых вызывают нестерпимую боль. Нет, не подумайте, он жив и даже относительно здоров, но вряд ли захочет говорить с кем-либо, кроме меня и своего отражения. Он, некогда worse than nicotine – вызывающий пагубное пристрастие к своей персоне, – теперь видит мир исключительно в серых тонах: это не метафора, нет! Врачи, однажды поставившие ему диагноз, в этот раз оказались бессильны; врачи, самые элитные, обитающие в начищенных до блеска кабинетах храмов-небоскребов сияющего Олимпа, лишь пожимали печами и все как один диагностировали «изменения структуры зрачка», но не могли объяснить причин, назначить лечение, предсказать ход болезни. Поседели пуще прежнего его волосы, глубже стали морщины, а ум, некогда острый, как хирургический нож в анатомическом театре позолоченного возрождения, притупился, покрылся ржавчиной сомнений. Он стал похож на одного из тех блаженных, что обитают под сенью Волшебной Горы. Вот только его хворь – совсем не туберкулез. Зараза иного рода. Позвольте стать вашим Вергилием, вашим преданным секстантом, и провести через эти бесчисленные круги стремительных событий, безумной спиралью ведущие к заледенелому озеру; там вместо льда – умершие надежды.

бог

ктояктояктояктоя?

профессор

Он, обнаженный, с широко открытыми глазами, лежит в целебных водах ванны после горькой коричневой микстуры, такой едкой, что обжигает язык; он лежит на поверхности воды как человек, уже не принадлежащий этому миру; лежит, а сквозь виски прорезается предательская голубая трава, голубая трава, что поет, голубая трава, что крушит железо и его кости.

Профессору Грециону Родосскому кажется, что он утонул.

Из колонки – компактной модной музыкальной станции, – льются гипнотизирующие звуки флейты; в воде – все прописанные врачами травы и лекарства: и хвойные экстракты, и дубовые листья, и шалфей, и лаванда, и даже горькая полынь; еще – десятки препаратов с витиеватыми, как древние заклинания, названиями, и бесконечными, как вереница боевых колесниц, составами и побочными эффектами.

Разум омывают воды подсознания. Приходит дрема, полная образов мутных, как запотевшее стекло. Вереница их тянется седым туманом, свитым из сотен душ; тянется в сторону страшного суда разорванных солнц: вот Геродот, вот Александр, вот Хидр, вот Понсе де Леон… Охотники за вечностью, за Источником, они шагают к краю пропасти, испивают из золотых чаш и захлебываются отчего-то черными, солеными живительными водами; постепенно сходит на нет дыхание, но память о них – плотный дым – вдруг вспыхивает божественно-золотым. А они захлебываются, захлебываются, захлебываются, воздуха все меньше, меньше, меньше…

Будильник пронзает его парисовой стрелой. Грецион просыпается, сплевывает воду. Молча усмехается: чуть не утонул в собственной ванне.

Он грезит о вечности, ищет ее с тех пор, как врачи поставили страшный диагноз, с тех пор, как сказали, что к сорока тело его изношено, будто к семидесяти, с тех пор, как признали легкую седину не баловством генетики, а мольбой организма о помощи… Грецион Родосский поднимается, мокрой рукой отключает будильник – со второго раза, сенсор не реагирует на холодные призрачные касания, – берет махровое полотенце и вытирает голову. Вспоминает вереницу фигур, его верных спутников, личных евангелистов на дороге к Источнику, поросшей терновником, чертополохом и голубой травой боли: Геродот, Александр, Хидр, Понсе де Леон… Грецион вспоминает и усмехается, теперь вслух: глупцы, вот кто они! Глупцы, искавшие способ сделать вечным тело, душу, иногда – и то, и то одновременно. Вечность ли это? Едва ли. Дорога к бездне, в темноте которой теряется все и вся. Но он знает секрет. Вечность – не в водах Источника. Вечность – в нектаре памяти.

Пока живо имя, жив человек. Но разве есть у него другие спутники? Нет. Грецион неустанно доказывал это – и продолжает доказывать, – всем друзьям и коллегам, всем врагам и доброжелателям. Чтобы отыскать золото нибелунгов и выжить, сперва нужно сохранить свое имя, несущее отпечаток памяти, в веках. Сделать так, чтобы шоу всегда продолжалось, принести людям огонь или просто зажечь лампочный свет в их домах – неважно. С тех пор как он испытал гибель сотен миров, твердит это при каждом удобном случае: на открытых лекциях, в командировках, на ученых советах и во время дружеских посиделок с гитарой. Как мудры, вновь думает Грецион сейчас, выключая гипнотическую флейту, кутаясь в полотенце и смотрясь в запотевшее зеркало, были древние египтяне: запутали всех витиеватым языком магических трактатов, на деле твердящих лишь одно – сохрани имя свое, сохрани память о себе. Похороненные в пучине забвения, верные дети нильской долины однажды явились миру вновь, и память о них живет, и они, никогда не касавшиеся иссохшими губами живой воды Источника, вечны, вечны, вечны…

Пока греется чайник – Грецион не любит электрические, всегда кипятит на газу, – он собирается: брюки, ремень, глупая футболка с героями Looney Tunes и строгий пиджак. Достает маленькую бутылку рома из холодильника, добавляет чайную ложку в кружку. Туда же – две чайные ложки растворимого кофе, не забывает и немного корицы. Сверяется с часами – не опаздывает, но лучше поторопиться. Почти залпом выпивает кофе, надевает куртку, ботинки, кутается в шарф и покидает квартиру. На улице – хозяйка-зима: деревья в снежных кристаллах, небо чистое, солнце уставшее, состарившееся, но все равно яркое. Грецион не любит зиму; нет, ненавидит. Ненавидит так, как не ненавидят даже святые отцы-фанатики всякое проявление зла, всякий намек на торжество врага рода людского. Грецион быстрее вскакивает в голубой трамвай – как удачно вышел, не пришлось ждать, – и тот мчится темной крылатой бурей, оставляет на рельсах огненную дорожку, теряется в бездне времен, пока Грецион сидит, опустив голову: не смотрит ни на пассажиров, ни в окно. В наушниках флейта сменяется гуслями, гусли – бас-гитарой, бас-гитара – ритмичными барабанами. Играют Catharsis, Мельница, Марко Поло, Джоконда; играют Бах, Верди и Вагнер, потом – пьянящий Оффенбах; играет вся его жизнь. Остановка, вторая, третья – кажется, трамвай несется по трем мостам через Неву, Нил и Сену, – четвертая, пятая, шестая. Наконец Грецион выходит, и нет никаких вывесок с кровью налитыми буквами, только припорошенные снегом улицы и люди, снующие около университета: студенты с заспанными глазами – он узнает своих, – опаздывающие на работу взрослые и также школьники, еще ощущающие волшебство наступившего Нового года. За университетским порогом поджидают всевозможные многоголовые и многохвостые бюрократические чудовища, дети матери-Ехидны: регистрация на научную конференцию, куда Грецион боялся опоздать, десятки подписей в отчетах и ведомостях, утверждения планов занятий…

Он здоровается с коллегами и студентами, улыбается, а на душе ни горестно, ни сладостно. Никак. Пусто. Лишь с началом конференции, когда он включает планшет со шпаргалками – костылями для памяти, как научили говорить жестокосердная бабка с дедом в детстве, – внутри что-то закипает. Волнение? Отчего же, нет. Сомнение? Неоткуда ему взяться. Страх? Пожалуй, да.

Конференция для избранных: без студентов, сплошь старшие преподаватели, доценты, доктора наук, съехавшиеся из разных городов в гости к царю Салтану. Такие же парадные, с гордыми лицами. Когда-то он блистал среди них и вместо шитых золотом кафтанов щеголял в глаженых пиджаках из сетевых магазинов, и все дворяне да бояре науки улыбались ему, клали руки на плечи, как старому другу, смеялись, потом приглашали скромно выпить чаю с пирогами и печеньем, а вечером звали в рестораны, где вновь твердили о науке, но к финалу, когда приносили раздельный счет, темы уже были другие: молодость, студенты, кино, компьютерные игры, музыка; начинали за здравие, заканчивали за упокой, шутил Грецион. Теперь он редко когда даже гладит пиджаки, они пылятся в дальнем шкафу квартиры, похороненные на этом кинговском кладбище домашних животных: нет, он не хочет вспоминать о сладких временах, когда мед тек по усам, в рот не попадал, и мед этот был не сидром и не пряными настойками вечерних ресторанов, а его голосом, его рассказами, его жизнью… Когда он читал лекции или выступал с докладами – иногда на фестивалях, там его просили рассказывать о мифологии в кругу ее ценителей и он вещал с главной сцены Комик-Конов о мифотворчестве Warhammer 40000 и лавкрафтовских образах в World of Warcraft, – то пьянел от счастья и самолюбования, а потом, если получалось, рассматривал фото и размещал в социальных сетях. Только разглядывал не себя, а слушателей и зрителей, увеличивал картинку, чтобы убедиться: нет, ему не показалось, огонек в глазах действительно сверкнул; тот огонек, которого ему так не хватало в юности… И когда его спрашивали, – либо вживую, либо в ставших рутиной интервью для маленьких телеграм-каналов и специализированных изданий, – нарцисс ли он, Грецион смело отвечал: да, а кто из нас, любящих свое дело, не? Все мы немного актеры. Кто-то больше, кто-то меньше. И этот мед поэзии – поэзии его слов – опьянял. Страшнее всего было бы потерять его, но Грецион чувствовал, что уже потерял все, что больше не сможет уболтать даже седого профессора, заставив того поверить во что угодно. Теперь он, Грецион, получается, злодей-Буревестник?

Кончится чужой доклад – второй на пленарке, – и узнает.