Старик ничего не понимал. Он привык к мелким подачкам вроде мешочка с углем, вручение которого сопровождалось длинным перечислением его грехов, ну, и бутылочки травяного чая. Новые великолепные дары судьбы изумили его. Но он ни от чего не отказывался и к концу месяца настолько отъелся, что не мог протиснуться в заднюю дверь дома.

Соревнование между претендентками становилось с каждым днем все более напряженным, и в конце концов старик стал так задаваться, что женщинам приходилось тяжко. Он заставлял их убирать дом, стряпать еду, а когда ему хотелось побыть одному, посылал работать в саду.

Женщины ворчали и даже поговаривали о забастовке, но что тут можно было поделать? Старик был единственным бедняком на много миль вокруг и хорошо это знал. И как все монополисты, злоупотреблял своим положением.

Он держал женщин на побегушках. Посылал за табаком за их же деньги. Однажды потребовал, чтобы мисс Симмондс принесла ему к ужину кувшин пива, а когда та с возмущением отказалась, пообещал, что если она станет ему перечить, то никогда больше не переступит порог этого дома. И без нее желающие найдутся, сказал он, которые на все согласны. Женщина понимала, что он прав, и смиренно отправилась за пивом.

Женщины взяли за правило читать вслух старику хорошие книги, способные принести благо его душе. Однако со временем он возроптал, заявив, что в его годы не пристало слушать всякую чушь, больше пригодную для воскресной школы. Ему хотелось чего-нибудь поигривее. Старик настаивал на французских романах и морских рассказах с «крепким» языком. Пропускать особенно пикантные места не разрешалось – он сразу чувствовал обман.

Старик заявил, что любит музыку, и женщины в складчину купили ему фисгармонию. Они думали, что будут распевать гимны и играть классическую музыку, но старик мечтал о другом. «Повеселимся у старушки на именинах» или «Она мне подмигнула» – вот такие песенки ему нравились, и еще он требовал, чтобы женщины пели хором, да и пританцовывали при этом.

Трудно сказать, до каких бы пределов дошла эта тирания, если бы не одно событие, приведшее власть старика к преждевременному краху. К всеобщему удивлению, викарий неожиданно женился на очень красивой актрисе варьете, которая недавно выступала в соседнем городе. Перед свадьбой он снял с себя сан, так как невеста не захотела стать «матушкой» при муже-священнике. Она сказала, что никогда не свыкнется с такой ролью и обычаем посещать прихожан. После женитьбы викария блестящая карьера старика-нищего резко оборвалась. Его отправили в работный дом дробить камни.

Закончив рассказ, Макшонесси снял затекшие ноги с каминной полки и стал их разминать. Пришел черед Джефсона вплетать свой узор в череду историй.

Но рассказы Джефсона никого из нас никогда не смешили, потому что речь в них шла не о благотворительности богатых, приносящей быстрое и выгодное вознаграждение, а о добром отношении между бедняками – инвестировании значительно менее выгодном. И вообще это совершенно иная материя.

Сами по себе бедняки – я не беру приставучих, профессиональных попрошаек, а только тех, кто молча, сжав зубы, борется с нищетой, – вызывают неподдельное уважение. Их чтят, как чтят раненых солдат. В непрекращающемся сражении между Человечеством и Природой бедняки всегда оказываются на передовой. Они гибнут в канавах, а мы с развевающимися флагами под барабанный бой шагаем вперед по их телам.

О бедняках нельзя думать, не испытывая неловкого чувства стыда из-за того, что сам живешь в безопасности и комфорте, в то время как они вынуждены терпеть постоянные лишения. Это все равно что отсиживаться в тылу, когда твои товарищи сражаются и умирают на фронте. Бедняки истекают кровью и молча падают на землю. Природа со своей страшной дубинкой «Выживают сильнейшие» и Цивилизация с острым мечом «Спроса и предложения» непрерывно наносят им удары, и они отступают, но не сдаются до самого конца. И этот конец совсем не героический: молчаливый и угрюмый, он лишен всякой картинности.

Помнится, одним субботним вечером я видел старого бульдога, тихо лежавшего на ступенях небольшого магазина в Нью-Кат. Казалось, он спит, но вид у него все равно оставался свирепым, и никто его не беспокоил. Входя в магазин и выходя из него, люди перешагивали через пса, а если кто-то случайно задевал его ногой, бульдог начинал дышать тяжело и часто. Но вот один мужчина поскользнулся. Посмотрев вниз, он увидел под ногами кровавую лужицу и, присмотревшись, понял, что густая, темная струйка стекает со ступени, на которой лежит собака.

Мужчина наклонился, чтобы осмотреть бульдога. Тот открыл сонные глаза и оскалил зубы, и этот оскал мог означать в равной степени как благодарность от человеческого участия, так и раздражение от причиненного беспокойства. Через мгновение бульдог издох. Собралась толпа, мертвого пса повернули набок, и все увидели страшную рану в паху, из которой струилась кровь и свисали внутренности. Хозяин магазина сказал, что бульдог лежит здесь около часа.

Мне приходилось видеть, как так же безмолвно и сурово уходили из жизни бедняки – не те, которых знаете вы, Добрая Леди в изящных перчатках, или вы, Саймон Благодетель, и не те, которых вы хотели бы видеть; эти бедняки не ходят маршем с плакатами и кру´жками для пожертвований, не толпятся подле ваших бесплатных столовых и не распевают гимны на общих чаепитиях; об их судьбе вы ничего не знаете, разве что из протокола следователя; эти молчаливые, гордые бедняки ведут бой со смертью с раннего утра до позднего вечера, и когда она наконец их настигает и душит, повалив на прогнивший пол темного чердака, они умирают, крепко стиснув зубы.

Когда я жил в Ист-Энде, то знал одного мальчугана – далеко не ангела. Он был совсем не похож на чистеньких, добропорядочных юнцов из нравоучительных религиозных журналов, я даже был свидетелем, как один матрос остановил его на улице и отчитал за неподобающие выражения.

Он жил вместе с матерью и болезненным пятимесячным братом в подвале улочки, выходящей на Три-Колт-стрит. Куда делся отец, я толком не знаю. Скорее всего, он был «новообращенным» и ездил по стране с проповедями. Мальчуган работал посыльным и получал шесть шиллингов в неделю, а мать шила брюки и в те дни, когда была в силах и хорошо себя чувствовала, зарабатывала десять пенсов или даже шиллинг. К несчастью, бывали дни, когда четыре голые стены устраивали пляску перед ее глазами, а горящая свеча казалась крошечной светящейся точкой где-то вдалеке, и такое повторялось все чаще, сводя к минимуму их еженедельный доход. Но однажды вечером стены закружились в безумном хороводе, потом их унесло неизвестно куда, а свеча пробила потолок и превратилась в звезду, и тогда женщина поняла, что пора с работой завязывать.

– Джим, – проговорила она таким слабым голосом, что мальчику пришлось наклониться к ней, чтобы услышать, – в матрасе ты найдешь пару фунтов. Я их давно скопила. Этого хватит на мои похороны. И умоляю, Джим, позаботься о малыше. Не отдавай его в приют.

Джим обещал.

– И скажи: «Да поможет мне Бог!»

– Да поможет мне Бог, мама.

После этого, покончив с земными делами, женщина откинулась на подушки, и Смерть нанесла ей свой последний удар. Джим сдержал слово. Он нашел деньги, похоронил мать и, сложив на тележку немудреные пожитки, переехал в еще более дешевое жилье – половину старого сарая, за которую платил два шиллинга в неделю.

Полтора года они с малышом там жили. Каждое утро Джим относил братишку в ясли и каждый вечер, возвращаясь после работы, забирал домой. За пребывание малыша в яслях и небольшую порцию молока он платил четыре пенса в день. Как умудрялся он жить с братом на оставшиеся два шиллинга – выше моего понимания. Все, что мне известно: он так жил, и ни одна живая душа ему не помогала, и никто не знал, что ему требуется помощь. Джим нянчил малыша, иногда часами баюкал его, расхаживая по комнате, мыл и каждое воскресенье выносил на свежий воздух. Но, несмотря на всю заботу, несчастный малыш по истечении отпущенного ему срока, по выражению Джима, «гигнулся». Коронер был суров к Джиму.

– Если бы ты предпринял правильные шаги, – сказал он, – ребенок бы не умер. (Похоже, коронер думал, что тогда малышу было бы лучше. Странные мысли бродят в голове у коронеров.) Почему ты не обратился в службу опеки?

– Потому что не хотел связываться с опекой, – угрюмо произнес Джим. – Я обещал матери, что не отдам брата в приют, и не отдал.

Так совпало, что несчастный случай произошел во время мертвого сезона, и вечерние газеты ухватились за такое происшествие, устроив из него сенсацию. Помнится, Джим в мгновение ока стал героем. Добросердечные граждане призывали местного землевладельца, правительство и всех остальных, облеченных властью, помочь мальчику. И все предавали анафеме приходской совет. Думаю, из этого могла бы выйти какая-то польза для Джима, но ажиотаж продлился недолго. К несчастью, интерес к случившемуся погасил скандальный бракоразводный процесс, оттеснивший Джима на задний план, и о нем скоро позабыли.

Я рассказал моим друзьям эту историю после того, как Джефсон закончил свою. Оказалось, что уже почти час ночи и начинать работу над романом было слишком поздно.

Глава четвертая

Наша следующая встреча состоялась в моем плавучем домике. Браун с самого начала был против моего переезда туда. Он настаивал, чтобы никто не покидал город до окончания работы над романом.

Макшонесси, напротив, считал, что нам лучше работать у воды. По его словам, он особенно сильно ощущал в себе способность создать нечто поистине великое, когда лежал в гамаке среди шелестящей листвы под глубокой синевой небес с бокалом ледяного кларета рядом. Гамак он предлагал заменить шезлонгом, тоже стимулирующим работу мысли. Дабы работа над романом шла хорошо, он в интересах дела рекомендовал мне взять с собой хотя бы один шезлонг и запас лимонов.

Сам я не видел никаких причин, которые могли помешать нам работать в плавучем домике столь же успешно, как и в любом другом месте. Мы решили, что сначала я поеду в плавучий домик один, основательно обоснуюсь на месте, а все остальные будут время от времени туда наведываться и совместно трудиться над романом.

Плавучий домик – идея Этельберты. За год до этого мы провели один летний день в таком доме у моего друга, и жена пришла в полный восторг. Она сочла, что особая прелесть такого жилища заключается в его миниатюрности. Вы жили в крохотной комнатке, спали на крохотной кроватке в крохотной спаленке, стряпали обед на крохотной плитке в самой крохотной кухоньке из всех, что вы видели. «О, как прекрасно жить в таком доме! – воскликнула Этельберта с восторженным придыханием. – Он словно кукольный».

Я уже упоминал, что в те дни, о которых идет речь, Этельберта была очень молода, невероятно молода, любила кукол в пышных, роскошных платьях и нелепые, со множеством окон домики, в которых они обитали, или предполагалось, что будут обитать, потому что обычно куклы сидели на крышах, болтая ногами над парадным входом. Абсолютно неженственная поза, на мой взгляд. Впрочем, не такой уж я большой знаток по части кукольного этикета. Однако разве я не вспоминаю с нежностью годы спустя, как смотрю в приоткрытую дверь и вижу жену, сидящую на полу (в комнате, стены которой украшают произведения искусства, способные свести с ума любого человека с нормальным эстетическим вкусом) перед красным кирпичным домиком с двумя комнатками и кухней; руки ее дрожат от восторга, когда она ставит на кухонный столик три оловянные тарелочки – совсем как настоящие? Она стучит медным дверным молоточком по входной двери, пока та не срывается. И тогда мне приходится садиться рядом на пол и снова прикреплять дверь, так похожую на настоящую.