Это оказалась еще одна женщина примерно нашего возраста с голубым чемоданом в руках. Я чуть не потеряла сознание, увидев ее. Она была прямо-таки двойник Розы. Высокая, с продолговатым лицом и быстрой улыбкой, которая способна смягчить любого ворчуна-иссея или бюрократа-нисея. И только голос ее, намного более мягкий, полностью перечеркивал поражавшее поначалу сходство.

– Здравствуйте. Я Кэтрин. Приехала из Ровера, штат Арканзас. Меня прислали “Американские друзья”^[1]. Извините, что так поздно, но там получили сведения, что здесь может оказаться свободное место.

Повисло неловкое молчание, но затем Чио пришла в себя и сказала, как их с Луизой зовут. Она запнулась, когда подошел черед представить меня, и я пришла ей на помощь:

– Я – Аки.

Кэтрин обратила внимание на бежевый чемодан Розы.

– А, так это вы съезжаете?

– Нет-нет. – Я поднялась с кровати. – Но мне нужно уже идти.

Чио кивнула, как будто выделенное мне время и впрямь истекло.

– Я провожу вас, – сказала Луиза.

– Не беспокойтесь.

Мне стало обидно, что Розу заменили так быстро. Почувствуют ли соседки по комнате ее отсутствие уже завтра?

– Ну, хотя бы до лестницы.

Кэтрин весело попрощалась, и я подумала, интересно, расскажет ли ей кто-нибудь, что случилось с девушкой, чья кровать теперь отведена ей.

Я вышла вслед за Луизой, обратив внимание на основательный дверной замок, который выглядел слишком блестящим и новеньким по сравнению с остальным убранством обветшалой квартиры.

На лестничной площадке я поняла, что должна что-то сказать.

– Роза не убивала себя. Вы знали ее дольше всех, Луиза. Вы знаете, что я говорю правду.

– Да, но, если честно, то я почти что не знала ее. – Луиза потеребила верхнюю пуговку своего платья. – Она была погружена в свой мир, а я – в свой. Мне так жаль!

Я больше ничего не сказала. Пошла вниз по ступенькам, левой рукой прихватив свою сумочку и чемодан Розы, а правой скользя по перилам. “К этим перилам прикасалась Роза”, – думала я.

Несмотря на вежливость Луизы и ее безупречный внешний вид, доверяла я ей не до конца. С чего это мне пришлось столько настаивать, чтобы добыть адрес Томи? А крепкая и бодрая Чио как-то слишком легко приняла версию коронера о самоубийстве. И как они могли так быстро оправиться от смерти Розы и с лету принять новую соседку? Значила ли для них что-нибудь жизнь моей сестры?

Томи. Возможно, Томи – ключ к Розиным секретам.

Вход на станцию “Кларк и Дивижн” возник передо мной так внезапно, что сначала я даже не поняла, на что смотрю. С улицы в нутро подземки вела лестница, похожая на тесную глотку чудовища. Я хотела спуститься и посмотреть на платформу, где Роза стояла перед тем, как испустить свой последний вздох. Но при мне был чемодан, и не хотелось таскаться с ним вниз и вверх. “Я приду завтра”, – сказала я себе. Пожалуй, как раз около шести и приду, в тот час, когда, как утверждалось в газетной статье, Роза погибла.

Я переложила чемодан в правую руку. С каждым кварталом он становился все тяжелее. Мужчины, слонявшиеся возле баров с сигарами и сигаретками, окликали меня.

– Детка!

– Токийская роза!

– Милашка!

– Подойди, а?

– Давай-ка поговорим!

Уже стемнело, и мне сделалось страшновато.

Некто в вечернем платье, с лицом, сильно накрашенным – и ростом выше шести футов! – промчавшись по улице, влетел в двери отеля “Марк Твен”. Я начала понимать, что в Чикаго ничего нельзя принимать за чистую монету.

Даже в квартире мне не стало спокойней. Скинув туфли, я в белых носках прокралась в столовую. Сквозь дверь спальни доносился всегдашний храп отца. Ну, по крайней мере, у родителей сейчас передышка от кошмара, в котором мы очутились.

В столовой я разобрала чемодан Розы со всем, что там находилось. В прихожей имелся небольшой бельевой шкаф, но других мест для хранения в квартире в общем-то не было. Пришлось вынуть вещи из чемодана, а потом сложить их обратно.

Я тщательно все перебрала. Несколько пар шелковых чулок, очень большая ценность. В лагере их у Розы не было точно. Три платья, в том числе одно помодней, которого я раньше не видела. Платье в горошек пропало. Альбом для военных сберегательных марок – я вспомнила, что она купила его в Лос-Анджелесе перед нашим отъездом в Манзанар. Альбом был рассчитан на 187 десятицентовых марок, красных, с изображением минитмена, ополченца времен Войны за независимость США. Роза аккуратно вставляла марки десятками, пока не осталась всего одна пустая страница.

Бережно выпростав завернутую в Розин шарф баночку из-под джема, я поставила ее на стол в знак того, что Роза еще с нами.

Из всего этого больше всего мне хотелось взглянуть на дневник. В самом ли деле Роза его вела? Она ведь была не из тех, кто записывает, что сделано, и размышляет о том, стоило ли. Я раскрыла дневник. Из него выпал на пол бумажный квадратик с напечатанной красным цифрой “20”. Мне эта цифра решительно ни о чем не говорила, оставалось предположить, что Роза использовала квадратик вместо закладки. Сунув его в конец дневника, я начала наугад перелистывать страницы.

При виде знакомого почерка, разборчивого, с удлиненными петлями, у меня навернулись слезы. Эмоции переполняли, и я решила, что оставлю чтение на потом. Закрывая дневник, я заметила, что страницы сохранились не все. Частично их кто-то вырвал, и трудно было не задаться вопросом, не потому ли, что в них содержалось нечто тайное, касающееся тех причин, по которым моей сестры больше на свете нет.

Глава 5

Сегодня первый день моего нового большого приключения. Чикаго.

У нас дома, на рынке, я иногда звонила по просьбе папы в Чикаго, и при этом старалась говорить высоким голосом и подчеркнуто правильно, культурно, чтобы на слух было как у белой, а не как у японки. Моя учительница английского в старших классах говорила, что голосок у меня приятный, что я могла бы даже стать диктором на радио. Только представить!

Моя сестра Аки сделала для меня этот дневник, так что, наверно, стоит попробовать его вести. Она знает, что я не из тех, кто записывает, что было, но, может, я докажу, что она не права. В поезде все равно не с кем поговорить. Но сейчас время обеда, так что, пожалуй, схожу-ка я в вагон-ресторан. Никогда еще не обедала в поезде.

На следующий день я еле разлепила глаза. Мама с папой поднялись рано и оделись в свои вторые по качеству наряды – в первых по качеству они ехали в поезде в Чикаго.

– Вы куда собрались?

Тряся головой, чтобы прогнать сон, я смотрела, как папа надевает часы, а мама собирает свою сумочку. Накануне вечером я не поленилась накрутиться на бигуди, и теперь, когда я их сняла, кудри встопорщились вокруг моей головы, как лапы гигантского паука.

– В Агентство по переселенцам. Нам с папой нужно найти работу.

Я поднялась с кровати и, как была в хлопчатобумажной пижаме, поплелась за ними в столовую. Впервые моя мама искала оплачиваемую работу. Но нам, что и говорить, были нужны деньги. Дома не было никакой еды, вода из крана и в ванной, и в кухоньке текла бурая, ржавая, а холодильник по-прежнему нуждался в том, чтобы в него сунули кусок льда.

Всю ночь я ломала голову, стоит ли пересказать родителям то, о чем сообщил коронер. Что, если в газете напечатают еще одну заметку, в которой упомянут про аборт? Вот будет удар! Аборты запрещены законом. Я слышала, что в старших классах нашей школы девочки, случалось, беременели, и тогда их обычно отправляли к родне, куда-нибудь в глушь, подальше. Одна из Розиных одноклассниц вроде бы сделала аборт у врача, но это было до того засекречено, что большинство из нас не осмеливалось даже рот открыть по этому поводу.

Однажды, еще в лагере, я дома зачла вслух заметку из газеты “Пасифик ситизен”, которую издает Японо-американская гражданская лига. Там говорилось о докторе-иссее из свободной части Аризоны, которого приговорили к тюремному заключению за то, что сделал аборт женщине-хакудзинке. “Ну и ну”, – осуждающе произнесла мама, и больше, чем слово “аборт”, ее возмутили слова “тюремное заключение”. Было ясно, что раз уж ты сделал аборт, то не говоришь об этом и уж точно не должен быть уличен.

И как, ввиду этого, я заикнулась бы об аборте?

Розин чемодан я спрятала в бельевой шкаф, чтобы родители сразу на него не наткнулись. Им и без того досталось, зачем лишний раз напоминать, что сестры больше нет.

– Мы еще не договорились о похоронах, – сказала мама перед уходом.

– Я возьму это на себя, – вызвалась я, и ее нахмуренное лицо сразу разгладилось. – На какой день назначить? На выходные?

– Чем раньше, тем лучше.

– Ты имеешь в виду, можно даже и завтра?

Мама взглянула на папу, не за советом, а чтобы проверить его душевное состояние.

– Завтра было бы хорошо…

– Если только мы не найдем сигото, – встрял папа.

Мы с мамой знали, как нелегко будет двум пожилым японским переселенцам найти приличную работу, особенно такую, которая не связана с готовкой или уборкой.

– Ну, мы пошли, иттекимасу, – сказала мама, как делала каждый раз, когда выходила из дома; это было так обычно, так буднично. Японская фраза ложилась на мою шею, как теплая мазь. Папа, напротив, только кивнул, будто я просто знакомая, с которой он столкнулся на улице.

Я только успела наскоро ополоснуться в душе под коричневатой водой и надеть платье из хлопка, как раздался стук в дверь.

– Кто там? – спросила я, застегивая последнюю пуговицу у ложбинки на шее.

– Харриет Сайто. Я живу на втором этаже. – Голос звучал бодро и твердо, напомнив мне мою учительницу из начальной школы.

Я открыла дверь. Харриет оказалась нисейкой, как я, среднего роста, с высоко уложенными темно-каштановыми завитками. Мне стало стыдно за свои кошмарные бигуди. Нужно спросить, кто ей делал прическу.

– Я работаю с мистером Тамурой в Агентстве по переселенцам.

Она протянула мне термос и крафтовый пакет с чем-то.

– Я подумала, что вам пригодится съестное.

С благодарностью все приняв, я пригласила ее войти. В термосе был горячий кофе, а в пакете – газетка “Пасифик ситизен”, буханка хлеба и клубничный джем. Я узнала банку: она была такой же, как та, которую Роза использовала в ванной вместо стаканчика.

– О, спасибо большое.

Незатейливые эти дары показались дороже злата.

– И не стоит волноваться, что в “Пасифик ситизен” напишут про Розу. Я случайно услышала, как мистер Тамура сказал, что собирается этим заняться. Он постарается, чтобы и во “Фри пресс” ничего не попало.

Я не знала, что на это ответить. С одной стороны, хотелось уберечь от досужей болтовни, особенно лагерных сплетников, и память сестры, и нашу частную жизнь, но, с другой стороны, уважительно ли это по отношению к Розе, вести себя так, словно ничего не случилось?

Харриет, должно быть, почувствовала мои метания, потому что направилась в наш кухонный уголок, проверила, включается ли плита, распахнула дверцу шаткого холодильника. “Вам понадобится лед”, – заключила она, порекомендовав развозчика льда, который значился в одной из брошюр, оставленных мистером Тамурой.

Мы сели за стол, и я постаралась запомнить все полезные сведения, которыми она сочла нужным поделиться, в том числе и насчет того, где лучше причесываться. Хорошую парикмахерскую держит в отеле “Марк Твен” семья, прибывшая в Чикаго из лагеря Амаче в Колорадо.

– Они сделают вам скидку, когда и вы обоснуетесь.

Я маленькими глоточками пила кофе из колпачка термоса, смакуя каждую каплю.

Харриет посмотрела в пол.

– Мой брат погиб на войне. Я знаю, каково вам сейчас.

Я вскинулась.

– В Европе?

Она кивнула.

– Да, в Италии. Месяц назад.

– Это ужасно.

– Поминальную службу родители устроили в лагере. Я была здесь и туда попасть не смогла. Не странно ли, правда, что, стоит только выйти из лагеря, как становится сложно туда вернуться?