Вот и сейчас представитель этой таинственной, сумрачной организации неотлучно находился по правую руку от Сапеги. Он не слез с лошади, глядел на молящихся воинов свысока, с ироничной, лёгкой улыбкой, временно разрешая неофитам Ватикана маленькую обрядовую вольность. Они ещё числятся в православии, но уже признали главенство католицизма. С репрессиями за неправильную веру можно и повременить. На просторах непокорной Руси, от Балтики и до Чёрного моря, реализуется идеально продуманный, скрупулёзно воплощаемый план Ватикана – православные режут православных, русские убивают русских, приближая главную цель, обозначенную Тридентским собором – безраздельное мировое господство.

Сапега косо посмотрел на иезуита, сел на коня, махнул рукой, и войско дисциплинированно продолжило движение. Шагая легко и бодро, будто не было тяжелого дневного перехода, прошли литовский и московский семитысячные полки. Фыркая, упираясь, тяжеловозы протащили шесть пушек с полукартечью. Под королевскими хоругвями прошествовал пятитысячный полк Стравинского, копейщики Марка Веламовского и, наконец, собственный полк гетмана – главная ударная сила его войска…

Сапега разбил свой лагерь на Красной горе в 3-х верстах к юго-западу от Троицы, Лисовский – полковник на службе Лжедмитрия, создатель и командир легкой кавалерии, – в Терентьевой роще, в версте к югу от монастыря. Все восемь батарей разместили здесь же. Солдаты шустро строили острожки и заставы, копали рвы и вынутой землёй отсыпали валы, вожделенно поглядывая на возможную богатую добычу. Троицкий монастырь казался им копями царя Соломона, средневековым Эльдорадо, разграбив которое можно было обеспечить безбедное существование себе и своему потомству!¹¹

***

Обойдя лагерь и осмотрев строительство, Сапега едва успел войти в наскоро натянутый шатер, снять с помощью слуги надоевшие доспехи, с надеждой глядя на походную кровать, как за пологом послышался топот копыт. Адъютант, влетев внутрь и поклонившись, доложил скороговоркой:

–Пан полковник изволил уведомить, что пришёл наш человек из крепости. Просит принять его как можно скорее…

Глава 4. Шок и трепет

Сапега проводил долгим, тяжелым взглядом силуэт в черной рясе и куколе, сливающийся с темным лесом. Ему упорно лезли в голову слова святого апостола Павла – "Вменяю вся уметы быти, да Христа приобрящу"¹², и вся эта история с православным монахом-лазутчиком, доносящим сведения о монастырских сидельцах, внезапно показалась нелепой, ненастоящей, выдуманной в хмельном кабацком угаре врагами Божьими. Гетман поднёс два пальца ко лбу, бросил короткий взгляд на стоящего рядом птенца гнезда Игнатия Лойолы¹³, застыл и медленно опустил руку, передумав осенять себя крестным знамением. Сосредоточенное лицо иезуита напоминало каменное изваяние, тонкие губы сжались в идеальную нитку, и лишь огромные глаза на худом, мраморно-белом лице жили полноценной жизнью, отражая свет заходящего солнца, отчего казались кроваво-красными. Они внушали уверенность, придавали силы и снимали многие вопросы, хаотично роящиеся в голове. Вот только креститься под этим взглядом рука не поднималась…

–Если это все, кто может поддержать нас внутри крепости, то я сомневаюсь в их способности быть хоть чем-то полезными, – произнес Сапега, испытывая неловкость в затянувшейся паузе.

–Это не все, – ответил иезуит одними губами, не поворачивая головы, – и перед ними не стоит задача резать в ночи стражу и открывать ворота. Их цель – сделать так, чтобы сидящие в осаде возненавидели друг друга.

Краешки губ иезуита дёрнулись вверх, обозначая улыбку. Кинув на Сапегу короткий, пронзительный взгляд, папский легат повернулся и, не оглядываясь на монастырь, пошёл к лагерю, сбивая снятой с руки перчаткой лиловые кисточки чертополоха.

***

Ивашка, увлеченный возможностью выполнить распоряжение воеводы, несмотря на забытый черновик, заткнул уши паклей, забился в угол скриптории и торопливо записывал всплывающие в памяти результаты дневной ревизии артиллерийского наряда. Писал, замирая на мгновение, вспоминая количество ядер и “зелья огненного”, заковыристые наименования орудий, а когда сомневался – закрывал глаза, представляя, как стоял рядом с князем перед бойницами, выглядывая из-за его спины, мысленно пересчитывал ядра и бочки, попадавшиеся на глаза. Натренированная память писца помогала восстанавливать и фиксировать неприметные мелочи, обязывала держать в уме единожды увиденные филигранные узоры и сложные тексты, иногда непонятные и нечитаемые, дабы аккуратно, аутентично их копировать. Ивашка честно и добросовестно заносил всё в реестр, опасаясь выговора за неточные сведения. Закончив авральную работу, когда солнце клонилось к закату, он свернул листочки в трубочку, вложил в берестяной туесок, потянулся довольно и вышел на крыльцо, выковыривая надоевшую паклю из ушей.

Новая действительность обрушилась на него, окатив, как холодной водой из ушата. Разноцветная суета перед глазами и непривычная какофония вернули писаря обратно в сени, и только подростковое любопытство не позволило судорожно захлопнуть за собой дверь. Всё пространство между монастырскими стенами было плотно забито людьми, повозками, пожитками и домашними животными. Аккуратные дорожки, посыпанные мелкой галькой, превратились в грязное месиво, заботливо выкошенные лужайки оказались безжалостно вытоптаны, штакетники повалены. На завалинках, на телегах, на брёвнах и на кучах песка, оставшихся от строительства, стояли и сидели слободские крестьяне с ремесленниками. Рябило в глазах от цветастых женских летников, телогрей и однорядок.¹⁴ Всевозможные фасоны и цвета – гвоздичный, лазоревый, червлёный, багряный, голубой – смешивались в один пестрый ковер. На нём неказистыми пятнами серели мужские армяки и суконные, крашенинные, сермяжные сарафанцы.¹⁵ Плач, крики, ругань висели над копошащимся, ворочающимся многоголовым человейником. Между людьми испуганно билась, ревела домашняя скотина, заполошно орали куры, брехали ошалевшие собаки, плакали дети, и поверх всего этого безумия оглушительно-густо стекал с монастырских колоколен тревожный набат, неторопливо переплёскивался через стены, разливаясь полноводной рекой по посаду и слободе.

Прижимая к груди драгоценный туесок и дико озираясь по сторонам, Ивашка торопливо пробирался между пробками и водоворотами, мучительно размышляя, что за напасть обрушилась на его умиротворённую, размеренную жизнь, как к этому относиться и где искать воеводу?

***

Долгоруков устало, безнадёжно смотрел на упрямого архимандрита и в который раз повторял азбучные истины, понятные любому воину, но никак не доходящие до разума строптивого попа.

–Ворота надо срочно закрывать! Скопление людей внутри монастыря делает его оборону невозможной. Резервные сотни завязнут в толпе. Нагромождение телег и домашнего скарба, женщины, дети, скот превратили крепость в неуправляемый табор… Почнут поляки стрелять ядрами калёными – случится паника… Побегут людишки в разные стороны – не удержишь. А скольких свои же покалечат и затопчут?…

–Наказуя убо Господь нас, не перестаёт он прибегающих к нему приемлеть, – тихим, грудным голосом отвечал архимандрит. – Негоже и нам, рабам господним, сим благочестивым делом пренебрегать. Heмало же способствовали приходящие люди граду Троицы живоначальной Сергиева монастыря. “Яже он надежда наша и упование,” – говорят они, – “ибо стена это, заступление и покров наш…”. А мы перед ними ворота закрывать будем?!

Иоасаф поднял голову, и в глазах его сверкнули молнии. Посох архимандрита гулко ударил по деревянному настилу.

–Не бывать тому! Убежище преподобного примет всех страждущих!

Воевода посмотрел на священника, поднял глаза к небу, словно ища у него поддержки, вздохнул всей грудью и хотел что-то сказать, но взгляд его зацепился за Ивашку, сиротливо застывшего при входе, ни живого, ни мёртвого.

–А-а-а, потеряшка! – с явным удовольствием сменил тему Долгоруков. – Небось за ревизией пришел?

Ивашка мотнул головой, сделал шаг и протянул князю туесок с драгоценными листками.

–Что это?

–Сделал, как было велено…

Воевода освободил Ивашкину работу от бересты, разложил листы на широкой столешнице, обернулся, недоверчиво глядя на писаря.

–Это что, всё по памяти начертал?

Ивашка кивнул и потупился, хотя в душе возликовал – не озлобился князь, не прогнал взашей, а стало быть, не серчает на его нерадивость.

Долгоруков долго водил толстым пальцем по ивашкиным цифрам, изредка поднимая глаза на писаря, словно сверяя содержимое его головы с записями, наконец довольно крякнул, сграбастал листки в кучу, свернул в тугой рулон и одним движением вогнал обратно в туесок.

–Ишь, удалец какой! – произнес воевода удивленно, неслышно ступая сафьяновыми сапогами и разглядывая Ивашку, будто видел в первый раз. – По памяти, значит… Хорошая голова у тебя, светлая… При мне будешь!

Последние слова прозвучали жёстко и громко, как приказ. Ивашка хотел поясно поклониться, но успел лишь нагнуться, как был сбит влетевшим в палаты молодцом в ярко-красной чуге¹⁶ и такой же шапке-мурмолке, отороченной соболем. Невысокий, русый, широкоплечий, с ярким румянцем на щеках – кровь с молоком, он плеснул на присутствующих голубизной глаз и, не обращая внимания на барахтающегося Ивашку и стараясь не встретиться взглядом с Долгоруковым, обратился к архимандриту Иоасафу:

–Отче! Посадские хотят дома пожечь, чтобы ворогу не достались, а монастырская стража их не пущает. Распорядись, сделай милость, а я со стрельцами блюсти буду, чтобы их поляки не побили да в полон не забрали.

Выпалив просьбу, молодой военачальник тотчас развернулся и загрохотал ножнами сабли по высоким ступенькам.

– Алексей! – крикнул ему вслед Долгоруков. – Алексей Иванович!

Поняв, что ответа не дождётся, воевода недовольно хмыкнул, покачал головой, взял со стола шлем и надел его на голову.

–Убьют дурака, – процедил он сквозь зубы, торопливо накидывая на плечо перевязь, и добавил, обращаясь к архимандриту, – посад сжечь придётся, а то неприятель от нас задарма зимние квартиры получит и, прячась за них, подойдет под самые стены.

Игумен Иоасаф, проводив князя слезящимися глазами, пожевал губы и проговорил про себя, будто вздохнул:

–Не любят воеводы друг друга. Ржа между ними. Разлад великий в войске грядёт… Нехорошо это… А ну-ка, Ивашка, черкни пару слов десятнику надвратной башни и бегом туда. Я руку приложу. Посадских пустить, препятствий не чинить. Пусть с Божьей помощью они управятся и, дай Бог, соблюдут людишек Божьих воеводы наши Долгоруков и Голохвастов.

***

Скатившись по ступенькам, Ивашка пулей помчался к надвратной башне, поспев, увы, к шапочному разбору. Записка архимандрита не понадобилась. Десятник, загодя узрев княжеский конвой, сам открыл ворота, и мятущаяся толпа, размахивая топорами и дрекольем, полилась в их открытый зев, как вода в половодье, найдя брешь, устремляется на свободу. Серый поток армяков, разбавленный красными стрелецкими кафтанами, растекся по посаду, и скоро то тут, то там начало потрескивать, гудеть. К небу потянулись жидкие, белёсые струйки дыма.

В лагере лисовчиков,¹⁷ стоящих совсем недалеко от посада, заметили это безобразие. Не прошло и пяти минут, как из леса выехала полусотня, не успев распрячь коней, и бодрой рысью направилась к разгорающимся пожарам. Всадники были прекрасно различимы от ворот, но находящиеся среди посадских строений люди их не видели, поскольку выдающаяся вперед башня закрывала обзор. У Ивашки, праздно наблюдавшего за разгорающимся пожаром, ёкнуло сердце. Он тотчас вспомнил слова Долгорукова “при мне будешь!”. Князь приказал, приблизил, а он, выходит, опять оплошал! Да что же не везет-то так!

Парень по-разбойничьи свистнул и что есть мочи припустил к посаду, стараясь опередить скачущих всадников и предупредить княжеских стрельцов о приближающейся опасности. Лисовчики заметили его. От полусотни отделились двое казаков и намётом поскакали к пареньку, опасаясь огненного боя и забирая чуть в сторону от монастырских стен.