Ивашка бежал изо всех сил, пот заливал ему лицо, скуфейка слетела с головы и упала куда-то в придорожную пыль. До серых бревенчатых срубов было рукой подать, когда писарь понял – не успевает. Топот копыт и конское сопение раздавались уже совсем рядом. Он обернулся через плечо, и дорога мгновенно ушла из-под ног, перевернулась. Мальчишка кубарем покатился в кусты, и в тот же миг от околицы гулко жахнуло. Над головой запели, засвистели незнакомые птахи, конь одного из преследователей тоскливо заржал и на всем ходу грянулся оземь, придавив собой седока.

Ивашка от страха попытался подняться на ноги, но кто-то крепко схватил его за одежду. Завизжав, он поелозил на спине, царапая до крови кожу, побарахтался, но не смог освободиться от преследователя. Мальчик напряг все свои силы и рванулся, чувствуя, как расползаются по швам новые порты и трещит сорочица. Над головой еще раз грохнуло, засвистело, и со стороны посада на дорогу выскочила хорошо знакомая писарю княжеская сотня. С улюлюканьем и свистом, пригнувшись к гривам, сабли на отлёт, на полном скаку изменников атаковали дети боярские, настигали и безжалостно рубили. Над всем посадом, отражаясь от занимающихся огнем крыш, разносился лязг оружия, ржание коней, сливающиеся воедино воинственные кличи и предсмертные крики.

Оглянувшись назад, Ивашка рассмотрел поймавшего его злодея. Им оказался ивовый сук, зацепившийся за лямку и не желавший отпускать добротное сукно. Дёрнувшись сильнее, писарь окончательно распорол штаны. Освободившись, он вышел на дорогу к стрельцам, поддерживая руками порванную одежду.

–Посмотри, Игнат, твой заяц нашёлся.

–Как есть заяц! Кричу ему “ложись, ложись!”, а он, прет, как оглашенный, а потом порскнул в кусты. Я даже глазом моргнуть не успел…

–Ты откуда явился такой красивый и без порток?

Окружившие писаря краснокафтанники взорвались неудержимым хохотом. Звонче и заразительнее всех смеялся тот самый Игнат – совсем молодой паренек с пушком вместо усов над верхней губой. Опершись на свой мушкет, он выгибался назад всем телом и запрокидывал голову так, что стрелецкая шапка норовила свалиться с вихрастой головы. Стрелец подхватывал её рукой, прижимал к макушке, тряс русой шевелюрой, и в такт смеху на его худой груди подрагивала берендейка – перевязь с подвешенными к ней деревянными, оклеенными кожею трубочками для пороха и пули, потребными на один заряд.

–Ты, малец, Игнату в ноги должен кланяться, – покручивая ус, произнес седовласый десятник, когда смех стих. – Это он срезал твоего обидчика, чтоб тот тебя саблей не срубил!

Ивашка смотрел растерянно на десятника, на Игната, на задержавший его ивовый сук, что не дал выскочить на дорогу под пули и копыта идущей в атаку кавалерии. Губы против его воли растянулись в глупой улыбке. В голове радостно пульсировала единственная мысль: “Жив! Господи всемогущий, жив! Хорошо-то как, Господи!”. Испуг и напряжение сменились странной истомой, окутавшей всё тело теплой, мягкой ватой, пространство вокруг него закружилось в стремительной карусели. Писарь не заметил, как пелена вокруг него сгустилась и накрыла с головой, будто он улетел в осеннее темное небо.

–Эй-эй, малец, что с тобой? – слышал он, словно из бочки, голос десятника.

–Ранен! Вон, смотри, дядька Гордей, всю спину окровавило, – раздался тревожный голос Игната…

–Да нет, царапины, о кусты ободрался, когда сигал. Сомлел малой от страха… Давай-ка, подхвати его, робята. Парень-то геройский, нас предупредить бежал, не испужался…

***

Очнулся Ивашка на твердой, неудобной лавке, в подвале под царскими чертогами среди коробов и полок с фолиантами да грамотами. На огромном двухсаженном столе громоздились древние пергаменты, рядом со свечой сидел его наставник Митяй, аккуратно держа двумя пальцами рукопись и близоруко щурясь на неё..

–Ну что, очухался, Аника-воин? – непривычно добродушно пробормотал он, не отрываясь от дела, – эко тебя разморило!

Ивашка вскочил и сел на скамейке. Чуть затянувшиеся царапины на спине и причинном месте полыхнули огнем, заставили ойкнуть, тихо сползти со скамьи и опуститься на корточки.

–Вот так и будешь теперь стоя читать-писать, – продолжил беззлобно ворчать Митяй, – воевода хотел было повелеть тебя выпороть, чтобы не лез, куда не след, а потом посмотрел, как ты себя изувечил, и сменил гнев на милость – дескать, сам себя уже достаточно наказал. Велел запереть тебя здесь, чтобы от усердия не убился, и ждать его повеления. Когда надо – сам позовет… Охохоюшки…

Митяй отложил пергамент, отодвинул свечу, потянулся…

–Скриптория наша под нужды войсковые занята. Все книжицы и грамотки сюда сносили. Как очухаешься, новое твоё послушание – по приказам всё разобрать, аккуратно разложить и набело мои каракули записать. Поручено нам с тобой, Ивашка, составить летопись нашего Троицкого сидения.

Прихрамывая и ойкая, мальчик подошёл к столу, заглянул в только что составленную грамотку, на которой еще не просохли чернила. Чётким, калиграфическим полууставом на желтой фряжской бумаге было выведено:

ВѢ лѢто 7117 вѢ царство БлаговѢрнаго и Христолюбиваго Царя и великаго Князя Василія Ивановича всея Русіи, и при святейшемѢ ПатріархѢ ЕрмогенѢ МосковскомѢ и всея Русіи, пресвятыя же и пребезначальныя Троицы обители Сергіева монастыря, при АрхимандритѢ ІоасафѢ, и при келарѢ сщарцѢ Авраміи ПалицынѢ, Богу попусшившу за грехи наша, Сентября вѢ 23 день, вѢ зачатіе честнаго и славнаго пророка и предпіечи крестителя Господня Іоанна, пріиде подѢ Троицкой СергіевѢ монастырь Литовской гегаманѢ ГІетрѢ Сапега…

Глава 5. К войне нельзя привыкнуть

Из подвала под царскими чертогами обстрел крепости еле слышен и кажется совсем не страшным. Но стоит открыть наружную дверь, как война бесцеремонно вламывается в уютный библиотечный полумрак громовыми орудийными раскатами, стоном содрогающихся от попаданий прясел¹⁸, пороховым дымом, пылью и кусками штукатурки, летящими в разные стороны от зубцов крепостных стен, многоголосым визгом испуганных женщин, коротающих осаду под открытым небом, резкими командами десятников, управляющих орудийными нарядами, и зловонием – непередаваемым, особым запахом осажденного города, замешанным на поте, крови, сгоревшем порохе, смраде отхожих мест, гниющего мусора и страхе. Страх тоже имеет свой запах, заползающий в любую щелочку, во все уголки естества, когда кажется – каждый снаряд или пуля летит именно в тебя. Хочется немедленно отвернуться и зажмуриться, заткнуть уши, зарыться поглубже в сырую землю, чтобы не видеть и не слышать завывания смерти, вольготно разгуливающей под стенами монастыря, зловеще хохочущей над жалкими попытками людей спрятаться от неё, швыряющей в податливые тела свинцовые, чугунные и каменные ядра, осколки камней, стрелы и весь остальной сатанинский набор, предназначенный для умерщвления плоти.

Ивашка слышал от бывалых ратников, что со временем ко всем ужасам войны приноравливаешься. После недели непрерывной бомбардировки монастыря шестью десятками польских орудий писарь точно знал – врут, успокаивают. Можно собрать всю волю в кулак, встать в полный рост и сделать вид, что тебе всё равно. Можно улыбаться через силу, шутить, презрительно поглядывая на пригибающихся и перемещающихся перебежками вдоль стен, но привыкнуть к смерти невозможно. Человеческая натура создана так, чтобы сопротивляться ей до последней возможности, а страх – один из инструментов отодвинуть неминуемое.

Сегодня он поднялся по ступенькам, распахнул дверь, щурясь на дневной свет. Надеялся вдохнуть свежий воздух, но утонул во взвеси пыли и порохового дыма. Очередное попадание вражеского ядра совсем рядом, в основание Конюшенной башни, вынудило вздрогнуть всем телом, пригнуться, воровато оглянуться по сторонам и юркнуть, как мышка в норку, под спасительную сень белокаменных чертогов.

Польские батареи били со стороны Терентьевской рощи и горы Волкуши, встав на обрыве крохотной речки Кончуры, охватывающей крепость с юга ломаной дугой. Монастырская артиллерия в первый же день “причесала” высокомерных панов, нагло выкативших свои пушки на прямую наводку. Урок пошёл им впрок. Всего за одну ночь на польских позициях вырос земляной вал с бойницами из дубовых брёвен. Князь Долгоруков повелел прекратить бессмысленный расход огненного припаса в попытках попасть в их узкие зевы. С тех пор поляки расстреливали монастырь беспрепятственно. Оставалось надеяться на крепость стен и недостаточно мощный калибр шляхетской артиллерии.

Осажденные молились истово и всенощно. Архимандрит Иоасаф, служа литургию в церкви Святой Троицы с освященным собором и множеством народа, ни на мгновение не прервался, когда первое польское ядро, влетев в церковное окно, разрушило оклад иконы архистратига Михаила и ранило священника, а второе пробило образ Николы Чудотворца. 25 сентября, после всенощных молебнов памяти Сергия-чудотворца, состоялось крестное целование, чтобы сидеть в осаде без измены. Воеводы Долгоруков и Голохвастов подали пример, за ними потянулось остальное войско и мирный люд.

Наутро, сговорившись полюбовно с воротной стражей, посадские, так и не поверив до конца, что их жизнь никогда не будет прежней, разошлись по делам: бабы по привычке отправились стираться на берег Вондюги, а мужики – собирать капусту, уродившуюся в этом году на славу и радующую крестьянский глаз зеленовато-белёсыми, сытными кочанами посреди поля, седеющего от ранних заморозков. Вышли затемно, как принято на селе, особо не таясь, с шутками-прибаутками; не спеша приступили к делу, поглядывая на сонный польский лагерь с поднимающимися над ним жидкими струйками дыма от потухших костров. Стража на стенах не сразу поняла, с чего вдруг раздался такой дикий визг, почему вспенилась и закипела вода. Когда в утренней тиши понеслись истошные крики о помощи, смекнули – дело плохо.

Ивашка, уступив свою келью семье Дуняши и устроившись на ночь в печуре¹⁹ между пузатой медной пушкой двенадцати пядей и корзиной с тяжёлыми шестигривенными²⁰ ядрами, вскочил, как ужаленный. Вспомнил, что его Дуняша собиралась идти с матушкой к реке. Взлетел по сходням на стену и чуть не уткнулся носом в широкую княжескую спину. Долгоруков, в одной богато вышитой сорочке, подслеповато щурился со сна на занимающийся рассвет, выговаривая насупившемуся десятнику.

–Я когда тебе сказывал будить меня, дурья твоя башка? Когда поляки на приступ пойдут! А ты зачем меня поднял? Посмотреть, как литовцы баб глупых гоняют?

Бурчание воеводы перебил женский крик, переходящий в вой, и из быстро редеющего, стелющегося над землей тумана к стенам монастыря выскочила простоволосая, босая селянка. Белое исподнее до щиколоток мешало бежать, путалось между ног, руки, протянутые к монастырю, словно пытались уцепиться за зубцы стен, чёрные впадины глаз на белом лице казались неживыми, а изо рта, на одной и той же ноте, доносился тоскливый, отчаянный крик. Темная тень всадника маячила в предрассветной мгле, нагоняла беглянку, а она, увидев стрельцов на стенах, с удвоенной скоростью бежала к крепости, не обращая внимания на преследователя и продолжая издавать душераздирающие звуки.

Стоящие у стрельниц невольно прекратили разговаривать и даже дышать, завороженно глядя на безнадежную гонку со смертью. Через мгновение летящий галопом вражеский конь поравнялся с ней, над головой всадника сверкнул клинок, и женский крик, словно подчиняясь блеску стали, мгновенно иссяк, выпитый до дна польским холодным оружием. Враг свистнул, пригнулся к гриве, и конь, повинуясь его руке, послушно развернулся, оставив за собой на примятой траве белое пятно – словно снежный холмик, напитывающийся красным.

–Ах ты, шпынь бисовый, – глаза Долгорукова налились кровью.