Князю не было никакого дела до крестьянки. Но он принял этих холопов под свою руку, приобретя исключительное право миловать и казнить. Демонстративное насилие, учиненное над его простолюдинами каким-то самозванцем означало унижение его княжеского достоинства. Терпеть таковое, не ответить – означало соглашаться с самоуправством, ставить себя в подчиненное положение. По всем законам, писаным и неписаным, князь обязан показательно и жестоко проучить наглецов, убивающих его смердов… Однако… Не является ли эта демонстративная расправа над чернью ловушкой с целью выманить его из-за стен? Вывести войско за ворота легко, а попробуй верни его обратно, если за твой хвост уцепятся вдесятеро превосходящие полки Сапеги… Верное самоубийство! И ещё вопрос – когда он сможет поднять по тревоге хотя бы сторожевую сотню? Сколько пройдет времени? А тут всё решают секунды.

Мысли вихрем носились в голове воеводы, он замер на несколько мгновений, пытаясь сконструировать правильное решение. В это время на стену стаей воронов взлетело несколько человек в монашеском облачении. Их черные остроконечные куколи, благодаря наклоненным головам, напоминали клювы вещих птиц, а развевающиеся на ветру мантии – черные крылья. Проскользнув возле воеводы, как мимо каменного изваяния, монахи подошли к стене, взглянули на поле, застилаемое снежными холмиками, на немногочисленные женские фигурки, мечущиеся между серыми всадниками, коротко переглянулись и выпростали из-под мантий руки, освободив мотки конопляной веревки с крюками-кошками.

Воеводу удивил внешний вид схимников. Через плечо у ближайшего к нему монаха был переброшен колчан со стрелами и огромный, почти в человеческий рост, добротный, стоящий дороже княжеского меча боевой лук²¹ с шелковой тетивой, составной кибитью из молодой берёзы и можжевельника, роговыми, отполированными до блеска накладками с тончайшим затейливым узором. Это был царь-лук. Воевода знал толк в таком оружии, изящном и беспощадном, требующем недюжинной силы и постоянных усердных тренировок.

Словно повинуясь неслышной команде, монахи одновременно закрепили крюки у стрельниц, перемахнули через зубцы и в два удара сердца оказались у подножия стены. Развернувшись цепью в полной тишине, они коротким броском сблизились с резвящимися лисовчиками, синхронно присели на одно колено и…

Увлеченные погоней за беззащитными женщинами, разгоряченные безнаказанностью, озверевшие от запаха крови, птенцы полковника Лисовского мгновенно превратились из охотников в дичь. Первый же залп свалил пятерых, второй, последовавший почти сразу²² – ещё троих. Встал на дыбы и заржал раненый конь. Лисовчики, почуяв неладное, в замешательстве остановились, пытаясь обнаружить источник угрозы. Это стоило жизни ещё десятку всадников. Оставшиеся, поняв, что только скорость отступления может спасти им жизнь, дали шенкелей и попытались разорвать дистанцию. Теперь, взывая о помощи, орали сами разбойники, в голосах их звучал неподдельный ужас. Но непреодолимой преградой для интервентов оказалась крохотная Вондюга. Форсировать речушку галопом бандиты не смогли. Вода хватала коней за копыта, заставляла их перейти на тяжелый шаг, и это стало приговором для всей остальной шайки. Короткая перебежка лучников, еле слышный свист стрел… И тела врагов поплыли вниз по течению, дополнив неряшливую картину разбросанного по всему берегу, так и не постиранного белья.

Воевода шумно задышал, осознав, что во время короткой, беспощадной схватки, инстинктивно затаил дыхание.

–Покличь охотников, пошли стрельцов с мужиками. Надо найти выживших, собрать тела погибших,– тяжело сглотнув, обратился Долгоруков к десятнику. – Негоже христиан православных оставлять на поругание папистам.

–Я пойду с ними, – пискнул Ивашка и моментом спрыгнул по сходням к Надвратной башне, боясь остаться забытым в поднявшейся суете.

***

Дуняшу они нашли не сразу. Её прикрывала плакучая ива, и только острый глаз Игната, к которому прикомандировали Ивашку, смог различить за желтеющей листвой цветастую девичью поняву.

Она лежала на спине, удивлённо глядя в светлеющее небо, черты лица заострились, брови-стрелочки изогнулись и приподнялись, длинные ресницы дрожали, и в такт им что-то беззвучно шептали побелевшие губы. Казалось, Дуняша утомилась и прилегла отдохнуть. Лишь потемневшая трава под льняной вышитой сорочицей заставляла сердце сжиматься от дурного предчувствия.

–Дуня! Дуняша! – кинулся Ивашка к подружке.

–Охолонись, – хмуро отстранил его Игнат, – давай аккуратно на бок перевернем, осмотреть надоть…

Вся ткань на спине была красна, от лопатки до пояса шёл ровный, как по ниточке, разрез, откуда сочилась густая тёмно-кровавая масса. Ивашка не выдержал и отвернулся. Игнат скрипнул зубами, сорвал с себя кафтан, снял рубаху, сложил вчетверо и приложил к кровоточащей ране.

–Держи так! Не отпускай! – скомандовал он сомлевшему товарищу, а сам, подхватив бердыш, принялся выбирать и рубить прямые ветки лещины.

Уложив на бердыш и мушкет охапку прутьев, аккуратно опустив на это подобие носилок лёгонькое, почти невесомое тельце, они торопливо несли его к монастырю, опасливо поглядывая на вражеские сотни, собирающиеся на противоположном берегу Вондюги.

–Отчего она молчит, Игнат? Почему ничего не говорит? – глотая слёзы, бубнил Ивашка, спотыкаясь о кочки и камни.

–Осторожней, сиволап, – хмуро отвечал Игнат, – не капусту несёшь. Одной ногой со мной ступай, растрясём же. К лекарю её надо. Только плохо всё… Видишь, не стонет даже. Ох, беда-беда…

Монастырь встретил юношей набатом и плачем. Убитых было много. Тела уложили у ворот Троицкого собора, и их отпевали сразу несколько священников. Женщины выли и причитали. Мужики стояли, ломая шапки и пряча друг от друга глаза.

–Ну что, михрютки сиволапые, пятигузы суемудрые, – кричал им в лицо Голохвастов, осаживая гарцующего под ним коня, – ослушались повеления? Говорил же вам, окаянным, за ворота ни ногой! Испробовали польской милости? Все эти смертушки – на вашей совести! Как искупать будете?

Селяне бычились, клонили головы к земле, ничего не отвечая на обидные, но справедливые слова младшего воеводы.

–Да что там думать, мужики! – возвысил голос один из них, зажиточный, в добротном сермяжном армяке и мягких сапогах с короткими голенищами. – Ополчаться нам сам Бог велит. Бить челом перед воеводами о даровании оружия с обещанием держать его крепко, а латинян лупить так, чтобы из них пух и перья летели.

–Кто таков? – обратил внимание Голохвастов на оратора.

–Клементьевские мы, воевода! Никон Шилов, – в пояс поклонился мужик.

–Хорошо сказал, Никон. Поручаю тебе подворье монастырское обойти, с народом поговорить, сделать роспись селян, охочих до драки с латинянами. Сегодня к полудню повелеваю собраться у Конюшенной башни – там посмотрим, что вы за вояки…

***

Внимательно выслушав речь Голохвастова, архимандрит отошел от окна княжьих покоев, выходящих на площадь, и чинно присел за стол напротив хмурого Долгорукова.

–Вот и слава Богу, – перекрестился Иоасаф. – Не было бы счастья, да несчастье помогло. Озлился мужик, затаил обиду на ворога, теперь не отступится. Будет твоему войску пополнение…

–Ты, отче, мне так и не ответил, – пропустил воевода мимо ушей слова архимандрита. – Что за воев видал я сегодня на стенах? Кто они, и пошто такие гордые, что ни единым словом меня, осадного воеводу, не удостоили?

–Чашник это наш монастырский, Нифонт Змиев, с братией, – нехотя ответил архимандрит, – а не говорит, потому что принял обет молчания. Хватает тех, кто языком, как помелом, чешет…

–Ты мне, отче, зубы не заговаривай, – вспылив, вскочил на ноги Долгоруков, – этот чашник со своей манипулой у меня на глазах казачью полусотню к праотцам отправил. Луки у них княжеские. Владеют ими мастерски. Каждый на сотню шагов белке в глаз попадёт. Мы вроде заодно тут сидим, а ты от меня охабишься²³. Негоже так…

Архимандрит подошел к воеводе вплотную. Долго изучающе смотрел ему в глаза.

–Нифонт Змиев – чашник наш. Тут я, княже, тебя не обаживаю…²⁴ Он же – голова полка нашего чернецкого.

–Что за полк? Почему его нет в росписи?

–Великий князь Василий, именуемый Тёмным, повелел распустить полки монастырские, созданные трудами преподобного Сергия. Убоялся заговора великий князь. Уступил сладкоголосым латинянам италийским, вот и порушил созданное предками его – великим князем Дмитрием Донским да игуменом Радонежским…

–И что ж, не распустили? – хмыкнул воевода.

–Так нет полка, – одними глазами улыбнулся архимандрит, – есть стража монастырская и отставные стрельцы, по их увечью и старости царём на содержание в монастыри отправляемые, с денежным жалованием по 1 рублю 30 алтын, да хлебное, по четверику толокна и гороху…

–Хорошо, – кивнул воевода,– не время нынче сказки²⁵ разбирать. Главное – крепость оборонить, а кто и когда опалу учинил – то не моё, а царское дело. Но обещай, отче: не далее как завтра покажешь мне все свои военные секреты, что по уголкам монастыря попрятаны. Чувствую, удивишь меня, и не раз…

***

–Посторонись, – зычно прокричал возница, и тяжело нагруженная телега с капустными кочанами вплыла на монастырское подворье. Ивашка с Игнатом еле успели отскочить в сторону, едва не уронив свои импровизированные носилки и чуть не сбив двух монашек, в которых Ивашка сразу узнал государыню Ксению и её наперсницу, инокиню Марфу, в миру – княжну Старицкую, королеву ливонскую.

–Куды прёшь, остолбень! – замахнулся на обомлевшего писаря следовавший перед монахинями слуга.

–Силантий, угомонись, – властно приказала ему успевшая отпрянуть Ксения и, потянувшись к лежащей на носилках Дуняше, спросила: – Кто это?

–Из посадских, государыня, – тяжело вздохнул Ивашка, – матушку её совсем посекли, а девица вот выжила…

–Господи, совсем ребенок! – всплеснула руками инокиня Марфа.

–Куда несёте? – требовательно спросила Годунова.

–Ей бы к лекарю, – вставил слово Игнат, – кровь остановили, но что делать дальше – ума не приложу.

–Поворачивайте ко мне, – повелела царевна, – я о ней позабочусь, а ты, Силантий, силушку свою могутную пользуй с толком – найди и приведи мне лекаря, принеси чистой воды.

Богатырь будто испарился. Спорить с Годуновой было не принято.

–Благодарствую, матушка, – попытался Ивашка поклониться, не отпуская носилки, – век твою доброту помнить буду.

–Это хорошо, – благосклонно кивнула Ксения, – помнить добро – благостно. Немногие способны на такой подвиг. Но хватит любезностей, покуда надо дело делать…

***

Уже к вечеру количество защитников крепости увеличилось на пятнадцать сотен из ополчившихся посадских. Уязвленные поляки принялись обстреливать монастырь круглосуточно, но даже в самые опасные дни Ивашка с Игнатом находили время навестить Дуняшу, угостить её чем Бог послал, скоротать время и просто развести тоску руками. Вот и сегодня писарь, закончив дела, хотел бежать в гости к девочке, а тут, как назло – обстрел. Ну ничего, он сильный, он соберется и сможет!

Паренек еще раз вздохнул, набрал в грудь воздуха, собираясь распахнуть подвальную дверь, как вдруг кто-то с улицы привалился к ней всем телом, ругнулся, кашлянул и произнес хрипло:

– Однако, жарко сегодня… Глядишь – ненароком свои зашибут… Суму не обронил?

В ответ донеслось невразумительное мычание…

–Смотри у меня! Отдашь в руки брату Флориану. А этот перстенёк – лично гетману. На палец не надевай – не налезет. Поймают – молчи, целее будешь! Воротишься обратно по условленному знаку. Пока его не увидишь – даже не пытайся! Ну всё, пора! Дай я тебя обниму, брат! С Богом!…

Глава 6. Оружейная палата Троицы

Обойдя оружейную палату Троицкого монастыря, оглядев арсенал, где в кожаных чехлах хранились шлемы, кольчуги, боевые топоры, сабли, луки и стрелы, пересчитав на дубовых полках готовые к употреблению пищали и переговорив с архимандритом, князь Долгоруков остро почувствовал, что не хочет покидать пушкарский двор. Выглядел он надёжным и основательным, внушающим уверенность, что обитель выстоит и победит.